пристроилась  на
половичке, спит себе, сатана, как русская и - никаких. Пристала ко мне,  -
ласково прибавил он, глядя под ноги. - Видите, товарищ лейтенант? Мурлычет
себе, животная такая. Умная, ровно сродственника нашла. Тут и стою с  ней,
зашибить ее сапогом боюсь.
   Но Никитин не проявил никакого интереса к кошке,  молча  дал  прикурить
Ушатикову и погасил зажигалку. Долго молчали. Ни единого звука не  было  в
доме, погруженном в сонный час ночи.
   - Эх, боже  мой,  боже  мой!  -  шепотом  заговорил  грустно  Ушатиков,
сдерживая кашель, давясь дымом. - Не страшно  вам?  А  утром  как  с  вами
будет, товарищ лейтенант?
   - Я когда-то  еще  до  войны  читал,  Ваня:  за  все  надо  отвечать  и
расплачиваться. За все. Понимаете, Ваня? Я раньше этому не верил.
   - Да как так может быть? - не понимая, смутился и вздохнул Ушатиков.  -
А ежели какой человек только доброе делал? За что же тогда? Ах, боже  мой,
боже мой.
   Они опять замолчали и так курили вместе среди несокрушимого покоя дома,
разделенные порогом отворенной двери - Никитин, стоя в  комнате  плечом  к
косяку, Ушатиков на лестничной площадке, - и загорались,  меркли  впотьмах
светлячки сигарет, несовместимо связывая их  недоговоренностью,  одинаково
неразрешимой простотой и  сложностью  обстоятельств,  которые  так  же  не
зависели от них обоих, как не зависело еще вчера утром многое, что принято
считать судьбой, от команд, приказов Никитина,  от  нервной  расторопности
Ушатикова у затвора орудия в  часы  атаки  и  отхода  через  лес  немецких
самоходок.
   - Товарищ лейтенант, слышите?  -  Вспыхнув,  жарок  сигареты  выхватил,
подсветил  снизу  лицо  Ушатикова,  и  фосфорическими   бликами   тревожно
скользнули его белки вправо, влево,  истаивая  одновременно  с  тускнеющим
угольком сигареты. - Все время так... - договорил он,  прерывисто  потянув
носом. - С тех пор, как встал на посту, так и слышу...
   - Что вы... о чем, Ушатиков? - спросил невнимательно Никитин.
   И  Ушатиков   заговорил   таинственным   шепотом,   проглатывая   слова
скороговоркой:
   - То на цыпочках она к двери подойдет, поцарапается, как будто  ногтем,
и отойдет, то поплачет у себя тихонько, чтоб не слыхать под дверью, а слух
у меня как у собаки... Комбат на  улицу  ее  не  велел  выпускать,  а  она
выходить из комнатенки  боится,  товарищ  лейтенант,  а  ей  что-то  надо.
Немочка-то глазастая, шустрая такая, а вот боится нас, как зверей каких...
Слышите, товарищ лейтенант, похоже, по двери скребется?
   "Эмма, Эмма! - остро обожгло Никитина и, глянув в темноту,  где  должна
быть ее дверь, почувствовал, как знойно стало лицу  и  горячо  сдвинулось,
забилось  в  висках  сердце,  вспомнил  тот  момент,  когда,  конвоируемый
Таткиным, утром, без ремня и погон, арестованный  Гранатуровым,  подымался
вот сюда по лестнице, и промелькнуло что-то быстрое, белое в дверной щели,
а потом стукнула наверху, прихлопнулась дверь, испуганно  щелкнул  изнутри
ключ. - Да, в той комнате... здесь рядом Эмма, это она..."
   В течение многих часов, проведенных уже под арестом в  своей  мансарде,
он почти не думал, не вспоминал о ней  с  последовательной  и  необходимой
подробностью: все, казавшееся не главным теперь, измельченным,  случайным,
было вытеснено из головы огромным, совершившимся, что  сделал  он  сегодня
утром, и  мысль  к  Эмме  возвращалась  непрочно,  лишь  начинал  звучать,
ворочаться в ушах голос  Гранатурова  -  и,  не  соглашаясь,  отрицая  его
подозрения, он, чудилось,  ощущал  слабый  вкус  ее  шершавых  губ,  видел
полураскрытые   улыбкой   влажные   зеркальца   зубов,    сиявших    после
произнесенного по  слогам,  с  радостным  удивлением  выученного  русского
имени: "Вади-им"... Но тотчас же он  вытравлял  и  подавлял  в  душе  это,
связанное с ней, будто бы преступно притрагивался  к  чему-то  запретному,
никому не дозволенному, перешагнувшему установленные  святые  законы,  что
самой войной не разрешено было ему переступать.
   -  А  Меженин  давеча  Зыкину  врал,  товарищ  лейтенант,  -  стесненно
проговорил Ушатиков, - навроде у вас  с  немкой  амуры  начались.  Заливал
по-лошадиному. Ужас как плел...
   - Нет, Меженин не врал, - внезапно сказал Никитин. - Я знаком с ней.
   Сигарета зарделась, Ушатиков  замялся,  издавая  отпыхивающиеся  звуки,
глотая дым, выговорил:
   - Как же понимать? Товарищ лейтенант... Любовь между вами? Боже  мой...
По-настоящему или как? Как же это такое?..
   - Не знаю.
   И какое-то новое противоречивое чувство испытал Никитин.  Да,  конечно,
Эмма должна была слышать выстрелы,  крики  внизу,  затем  могла  видеть  в
щелку, как его вели по лестнице без ремня и погон,  и  тут  же,  вероятно,
могла подумать, что несчастье случилось из-за нее, перепугалась, заперлась
в комнате, плача там, одна,  временами  подходя  к  двери,  в  робости  не
осмеливаясь  уже  открыть  дверь,  выйти:  часовой  стоял  на   лестничной
площадке, подобно угрозе, и никто не хотел ничего объяснить ей. И  Никитин
со злым стыдом к своей насильной попытке не думать, забыть, отдалить  все,
что напоминало об Эмме, об их несправедливой близости, что внушал он себе,
предавая и себя, и ее этим защитным самообманом, понял ("комбат  на  улицу
ее не велел выпускать"), что подспудно тяготило его весь день.
   - Ушатиков, - сказал  Никитин,  неожиданно  решаясь  и  зная,  что  он,
наконец, сделает сейчас. - Ушатиков, слушайте, это моя  просьба  к  вам...
Если вы согласитесь... Немка не  имеет  никакого  отношения  к  тому,  что
произошло. Но она, наверно, думает, что виновата во всем. Я должен  с  ней
поговорить. Объяснить ей. Вы понимаете? Я постучу к ней  и  поговорю.  Все
будет тихо, мы никого не разбудим. Вы понимаете меня?
   - А как же... товарищ лейтенант, а как же  мне  быть?  -  замешкался  и
заелозил по полу сапогами Ушатиков. - Я как-никак часовой.  Вы  меня  ведь
сами уставу учили. И вы... нарушить разрешаете?
   "Нет, какой все-таки милый и наивный парень этот Ушатиков! Он, кажется,
извиняется передо мной?"
   - Поймите, Ушатиков, я никуда не убегу, это для вас главное! Никуда  не
убегу! И бежать некуда! - сказал быстро  Никитин.  -  Остальное  не  имеет
значения. Верите мне? Или не верите?
   - Да разве не верю я вам,  товарищ  лейтенант?  -  ответил  Ушатиков  с
оторопелым согласием, но в голосе его пульсировало недоверчивое изумление.
- Не знал я, совсем не знал, что с немкой у вас...
   - Это важно, Ушатиков, очень важно. Я должен с ней  поговорить.  Сейчас
поговорить.
   И, чиркнув  зажигалкой,  он  посмотрел  в  проем  лестничной  площадки,
перешагнул порог, подошел к закрытой  двери  напротив,  увидел  -  на  ней
розоватыми блестками задвигался отраженный свет -  постучал  тихо,  слегка
прикасаясь пальцем, произнес шепотом: "Emma, komm zu mir"  [Эмма,  иди  ко
мне]. Однако там, за дверью, не отозвались, не было слышно ни шелеста,  ни
шагов, ни человеческого дыхания, нерушимая пустота ночи таилась в комнате,
и Никитин постучал повторно и громче, опять позвал шепотом:
   - Эмма, это я... Вадим, Эмма...
   Вдруг невнятное шевеление, не то всхлипывание, не то вскрик послышались
где-то внизу. Потом от самого пола неразборчивый этот шорох  робко  пополз
вверх, убыстренно толкнулся к  замку,  но  не  сразу  звякнул  задержанный
второй  поворот  ключа.  Неяркий  огонек  зажигалки  сник,  заколебался  в
потянувшем по лестнице теплом сквознячке - и через щель приоткрытой  двери
свет тускловато загорелся  в  испуганных,  огромных  глазах  Эммы,  на  ее
волосах, неопрятно, длинно висевших вдоль одной щеки. Пальцы ее лежали  на
ключицах, будто зимним  холодом  обдало  из  коридора,  и  все  беспомощно
искривленное дрожанием пухлых губ, бровей, заплаканное ее лицо  показалось
Никитину в тот миг больным, обреченным, некрасивым, и с мукой  полунемого,
подбирая немецкие слова, он проговорил в отчаянном поиске нужного смысла:
   - Emma,  alles...  alles...  alles  gut...  [Эмма,  все...  все...  все
хорошо...]
   У нее как-то ослабленно запрокинулось давал лицо, выгнулось горло,  она
мотнула головой, заплакала, вскрикивая, шепча:
   - Herr Leutnant... Vadi-im! Alles sehr schlecht,  sehr  schlecht!  [Все
очень плохо, очень плохо!]
   Бензин выгорал на фитильке зажигалки,  пламя  осело,  немощно  затухло,
Никитин с поспешной резкостью нажал на колесико, брызнули  искры,  фитилек
затлел багровым пятнышком, наконец пыхнул капелькой пламени и окончательно
сник. Никитин выругался:
   - Черт возьми, бензин кончился!
   - Товарищ лейтенант... у меня есть,  -  забормотал  рядом  Ушатиков.  -
Возьмите...
   Он взял зажигалку, на ощупь трофейную, австрийского производства, какие
появились во взводе еще до Берлина, - крохотный артиллерийский снарядик, -
и разом приостановил себя, не зажег ее и, словно забыв о потерянном  праве
принимать решения в своем положении, вполголоса проговорил с  утверждением
найденного выхода:
   - Лучше будет - поговорить в моей комнате. Так будет  лучше,  Ушатиков.
Если что-нибудь... или приедет Гранатуров, сообщите...  кашляните  громче.
Не хочу подводить вас. И не подведу. Вы понимаете? Понимаете?
   И Ушатиков заговорщически и жарко зашелестел в темноте:
   - Товарищ лейтенант, отсюда я каждый шумок снизу  слышу.  Слух  у  меня
собачий. Не сумлевайтесь. Ежели что, посигналю.
   - Эмма... - шепотом повторил Никитин и без света зажигалки  (не  хотел,
чтобы Ушатиков видел их лица) раскрыл дверь в ее комнату, где молча стояла
она, нашел, скользнув по теплому бедру, тонкую кисть  ее  опущенной  руки,
встречно и цепко впившуюся в его пальцы,  осторожно  повлек  за  собой:  -
Emma, konim zu mir! Komm zu mir! Ruhig, Emma!.. [Эмма, иди ко мне! Иди  ко
мне! Тихо, Эмма!]
   - Vadi-im...



14

   Как только Ушатиков закрыл за ними дверь и повернулся ключ в замке, они
с такой нетерпеливой, горькой жадностью кинулись друг  к  другу,  с  такой
молодой неистовостью сжали друг друга в объятиях, томительно и  неутоленно
ища губы, что она, тихонько плача, задохнулась, все еще  повторяя  слабыми
вскриками между поцелуями: "Vadi-im, Vadi-im..." А он, ощущая вкус Эмминых
слез, спутанных волос на щеках, тоже с  трудом  отрываясь  от  ее  ищущего
мягкого  рта,  шептал  какой-то  непонятный  самому,  нежный  туман  слов,
соприкасаясь дыханием  с  этим  теплом  неровного,  еле  переведенного  ею
дыхания, и как бы вдали от всего рассыпанными искорками, верховым ветерком
проходила в голове отрешенная мысль: что бы ни  было,  что  бы  с  ним  ни
случилось, он ничего не в силах был поделать, ничего  не  мог  остановить.
Его неодолимо тянуло вот к этим ее губам, слабому протяжному голосу, к  ее
улавливающим  каждое  его  движение  глазам,  точно  очень  давно,  забыто
встречался и знал это ощущение где-то, знаком был с ней...
   - Эмма, милая, - прошептал Никитин, не отпуская ее, стараясь увидеть  и
не видя в потемках близкое лицо. - Что же это? Как  же  это?  Ты  и  я?  Я
русский офицер, ты немка... Ведь я не имею права, Эмма, милая... Я  думал,
что все просто так... как бывает вообще, знаешь? А это  не  так,  не  так,
Эмма...
   Она вытерла слезы о его щеку, охватив пальцами его затылок.
   - Vadi-im, ich sterbe... Ich liebe dich.  Ich  liebe  dich  von  ganzem
Herzen. O, was wird mit uns weiter? [Вади-им, я умираю... Я люблю тебя.  Я
всем сердцем люблю тебя. О, что будет с нами дальше?]
   Он  помнил  эти  "wird"  и  "weiter",  ему   не   однажды   встречалось
металлическое "mit uns" - клеймо на немецком оружии ("Gott  mit  uns")  [с
нами бог], и понял, что она спросила.
   - Если бы я мог знать, что  будет...  -  заговорил  Никитин,  произнося
слова то шепотом, то вполголоса. - Если бы я знал, куда отправят меня, все
равно, что мог бы я сделать и что  могла  бы  ты  сделать?  И  что  вообще
делать? - он запнулся, он как в забытьи говорил по-русски,  но  сейчас  же
поймал в памяти знакомую по школе фразу из Гейне: - Ich  weip  nicht,  ich
weip nicht!.. - Она молчала, держа пальцы на его затылке. -  Ты  здесь,  в
Кенигсдорфе, а я в Москве, в России... И мы воюем с вами, с немцами.  Если
бы ты жила в России, если бы я тебя встретил в России. Я, наверно,  такую,
как ты, хотел встретить... Я,  наверно,  люблю  тебя,  Эмма,  люблю  тебя,
понимаешь меня, Эмма, милая?.. Я, наверно, люблю тебя...
   -  О,  Vadi-im,  mein  Lieber...  Warum  Rusland?  Warum?  [Ох,  Вадим,
любимый... Почему Россия? Почему?]
   Эммины пальцы дрожаще сбежали с его затылка, я все тонкое, ощутимое под
руками тело ее выгнулось назад, соскользнуло вниз, она опустилась на  пол,
прижимаясь лбом к ногам Никитина, а он, немея в  стыдливой  растерянности,
рывком поднял ее и с такой нежной  силой  стиснул,  обнял  за  спину,  что
покорно подавшееся ему ее хрупкое тело сладкой исступленной мукой  слилось
с его грудью и коленями. Они стояли так в оцепенелом объятии, и он,  будто
бездонно погружаясь в предсмертный туман, губами хотел  проникнуть  в  эти
подставленные, солоноватые, овлажненные слезами губы, бессловно объяснить,
передать ей то, что она еще не умела почувствовать.
   - Эмма, Эмма, - повторял Никитин,  чуть  откидывая  ей  голову,  отводя
длинные растрепанные волосы со щек, чтобы  заглянуть  в  лицо,  светлеющее
перед ним, - ты прости меня, что так получилось. Я не знал, что так будет.
Я думал совсем другое, когда ты вошла тогда утром. Я, конечно, виноват.  Я
не знаю, кто из нас виноват. Нет, не в этом дело, не в этом дело...
   - Vadi-im, ich liebe dich, ich liebe, ich liebe!..
   Она все теснее, все крепче сцепливала его шею,  дрожа  коленями  ему  в
колени, потом ноги ее обессиленно подогнулись, и  с  легким  вскриком  она
потянула его вниз упругой тяжестью, словно, вместе с ним падая  на  пол  в
изнеможении благодарности, восторга и страха от непонятных  русских  слов,
от этого ответного, искреннего его порыва к ней, хотела доказать послушную
преданность ему. И в обморочном звоне пустоты  она  шептала,  увлекая  его
куда-то своими тянущими книзу руками:
   - Vadi-im... Mein Lieber... Vadi-im...
   А он с замутнившимся  сознанием,  подчиненный  ее  намерению  последней
нежности, ее растянутым шепотом, вдруг подумал туманно, что  в  нескольких
шагах, на лестничной площадке, возле двери, стоит, охраняя  их,  Ушатиков,
что невозможно, нельзя забыть об этом, и, уже отрезвленный, удерживая Эмму
за отклоненную спину, сжал плечи ей, заговорил и еле услышал пропадающий в
глухоту темноты голос:
   - Эмма, мы сейчас не должны. Этого  не  нужно  нам  сейчас  делать.  Мы
просто должны поговорить. Эмма, сядь сюда. Вот сюда, на подоконник.  Здесь
будет удобнее. Nehmen Sie Platz, Emma. Bitte, Emma...
   Он обнял и подвел ее к окну, но, когда  подсадил  на  подоконник,  она,
должно быть, не поняла, что  он  готовился  сделать,  и  поймала,  ласково
притиснула его ладонь к своему обнаженному гладкому колену  и  так  начала
тихо сдвигать к  бедру  тонкую  материю  платьица.  И,  не  отнимая  руку,
оправдывая  самого  себя,  он  стал  целовать  ее  раскрывшиеся   замершим
ожиданием губы и  даже  зажмурился  в  приступе  отчаяния,  не  зная,  что
происходит с ним и с нею.
   - Эмма, Эмма...
   - Vadi-im, ich liebe dich, ich liebe...
   - Послушай меня, Эмма, - проговорил Никитин, как  в  волнистом  текучем
дурмане. - Здесь произошло то, что тебе не нужно знать.  Ты  не  имеешь  к
этому никакого отношения. Ты ни в чем не виновата. Ни  в  чем.  И  бояться
тебе нечего. Понимаешь? Я должен уехать... то есть  меня  утром  не  будет
здесь. Но так уж случилось. Я очень любил лейтенанта Княжко. Со мной  черт
знает что случилось! И я тебя, наверно, теперь не увижу. Как  и  почему  я
могу опять повесть в Кенигсдорф? Никак, я не знаю! А в штрафном нужно  еще
выжить, там все сначала. Но пусть бы... Хуже, чем было в  Сталинграде,  на
Днепре или в Берлине, не будет! И я знаю, что война кончается. И я никогда
не попаду в Кенигсдорф! Понимаешь? А я... люблю тебя, Эмма. Я  чувствую...
и не знаю, что делать. Вот что случилось,  Эмма...  Я  не  знал,  что  так
будет...
   - Vadi-im! Ich verstehe nichts! Wozu Stalingrad? Wozu Berlin? [Вади-им,
я ничего не понимаю! При чем тут Сталинград? При чем Берлин?]
   Она склонилась с подоконника и зачем-то вжалась носом в его нос,  а  ее
волосы щекотали подбородок  Никитину  прикосновением  теплой  свежести,  и
овевало сладковатым, неотделимым от нее запахом того первого утра, когда с
чашечкой  кофе  на  подносе  она  вошла,  робея   и   притворно   улыбаясь
непонимающему его взгляду.
   - Wozu? Wozu? Sprich Deutsch! Ich verstehe nichts! [При  чем  тут  это?
При чем? Говори по-немецки! Я не понимаю!]
   - Ich weip nicht, was soil es bedeuten, - выговорил Никитин всплывшую в
памяти выученную фразу. - Помнишь, я вспоминал стихи, которые  зазубрил  в
школе. Кажется, в восьмом классе. Я  хотел  получить  тогда  "отлично"  по
немецкому языку. Но ты не знаешь эти стихи. Гитлер сжигал книги  Гейне  на
костре. Я знаю, вас заставляли читать только Гитлера. "Mein Kampf"...
   - Hitler? - вскрикнула Эмма и уткнулась лбом ему в грудь. - Hitler  ist
ein Wahnsinniger! Das ist ein boser Alpdruck! So  sagte  mein  Vater,  als
Hitler  den  Krieg  gegen  Rupland  l&sbrach.  Aber  wenn   nicht   dieser
furchtbarer Krieg, so ware ich dir nicht begegnet! So warest du nicht naeh
Konigsdorf gekommen. Verzeihe mich,  wenn  ich  ungeschiekt  gesagt  hahe!
[Почему ты сказал о Гитлере? Гитлер - сумасшедший! Это  дурной,  кошмарный
сон! Так сказал мой отец, когда Гитлер начал с Россией войну. Но  если  бы
не эта страшная война, ты не попал бы в Кенигсдорф. Прости меня, если я не
так сказала!]
   - За что ты  просишь  извинения?  -  проговорил  Никитин,  поняв  в  ее
торопливой речи лишь отдельные слова. - Война от тебя не  зависела.  И  не
зависела от меня. Эмма, послушай...  -  Он  снова  чуть-чуть  отклонил  ее
голову, заглядывая в переливающиеся влагой ее глаза. - Я  не  оказал  тебе
главного. Мы с тобой... завтра уже не увидимся. И я не хотел бы, чтобы  ты
думала не так, как надо. О том, что было. Я тебя очень люблю, Эмма.  Ты  к
войне не имеешь отношения. Нет,  конечно,  ты  имеешь  отношение,  но  это
совсем другое. Ты меня понимаешь? Это совсем другое...
   - Sprich weiter. Urn Gottes Willen, sprich! [Говори дальше. Ради  бога,
говори!] - попросила Эмма и легонько потрогала кончиком пальца  его  губы,
точно так - одним осязанием улавливая и отгадывая смысл фраз.  -  Vadi-im,
ich hore [я слушаю]. Du mupt Deutsch lernen, und ich werde Russisch lernea
[Ты должен учить немецкий. А я буду учить русский].
   - Я очень хотел бы, чтобы ты поняла. Подожди, я буду говорить медленно,
по словам. Я хочу - ich will... чтобы ты поняла...  Нет,  забыл,  как  это
по-немецки... хотя бы одну фразу: я  буду  тебя  помнить.  Как  по-немецки
"помнить"?  Vergessen  -  забыть.  Nicht  vergess-en,   nieht   vergessen!
Понимаешь?
   - Nichtvergessen? - повторила она и вся вытянулась к  нему,  приблизила
светлеющее в темноте лицо, а невесомым кончиком  пальца  то  нажимала,  то
отпускала его нижнюю губу. -  O,  Vadim!  Lerne  Deutsch,  lerne  Deutsch.
Russisch,  Deutsch...  Warum  so?  Ein  Moment,  Vadi-im...  Komm,  Vadim!
[Русский язык, немецкий язык - зачем так? Иди сюда, Вадим!]
   Опираясь на его плечи, она  спрыгнула  с  подоконника  и  затем  упорно
повлекла его за руку куда-то во тьму мансарды, в  угол  комнаты,  там  он,
задержанный ее шепотом,  предупреждающим  "тсс",  наткнулся,  задел  ногой
стул, загремевший о тумбочку письменного  столика.  На  этот  стол,  после
размещения взвода в доме, он  впервые  обратил  внимание,  увидев  на  нем
пластмассовый  чернильный  прибор,  толстую  оплавленную   воском   свечу,
прикрытую колпачком,  целлулоидный  стаканчик,  наполненный  разноцветными
карандашами, несколько учебников, по-школьному сложенных стопкой, - только
потом он узнал, что эта комната, занятая им, была комнатой Курта.
   - Vadim, nimm Platz. Bit