илось?"
   Он понимал, что с ним происходит что-то нереальное, отчаянное,  похожее
на предательство, на преступление, совершенное  во  сне,  на  недопустимое
нарушение чего-то, будто он необдуманно переступает и переступил  негласно
запретную границу, которую в  силу  многих  обстоятельств  не  имел  права
перейти.
   "Если об этом утре станет известно в батарее, то как им объяснить?  Что
им ответить?.. Что же теперь?.. Как странно,  непонятно  и  как  прекрасно
случилось это! Теперь... что же теперь? - думал он в обволакивающей дреме,
в каком-то физическом опустошении, не находя ясной логики, что могла бы  с
рассудительной точностью объяснить, как все случилось, от какого момента и
зачем случилось. - Нет, я офицер, и я должен отвечать за то, что  делаю...
Я никого не предал, и поэтому неважно, что  будет  потом  со  мной.  Эмма,
Эмма... Ей надо уходить. Скоро постучат в дверь - и все кончится..."



6

   - Входите, Ушатиков! Что, скоро завтрак?
   - Поздравляю, товарищ лейтенант!
   - Это вы, Меженин? С чем? Война кончилась?
   - А вот какое утро, товарищ лейтенант. Солнышко светит, как  в  сказке,
птицы поют, тишина - рай земной, а  насчет  конца  войны  -  сообщений  не
поступило. Хорошо спали?
   - Прекрасно спал, несмотря на то, что проиграл вам вчера в  карты.  Где
Княжко?
   - На дворе. Рано пришел.  Самолично  готовится  физзарядку  с  батареей
проводить. Вроде занятий по  строевой.  Вот  принес  вам  горячей  воды  -
бриться.
   - Спасибо за воду. Немного неясно: почему  вы  Ушатикова  заменили?  Он
что?
   Сержант  Меженин,  умытый,  выбритый  до  отшлифованной  чистоты   щек,
подчеркнуто услужливо поставил котелок на подоконник,  его  светлые  глаза
невинно посмотрели на Никитина, точно между  ними  этой  ночью  ничего  не
произошло, глянули на смятую  постель  и  притушенно  помертвели.  Никитин
спросил официально:
   - Вы хотели что-то доложить?
   - Разговор личный есть, товарищ лейтенант, - лениво, без  особой  охоты
проговорил Меженин. - Насчет вчерашнего. Объяснить надо. Дрозда  вы  вчера
дали крепко. Бросились на меня чертом, еще чуток - и пистолет бы обнажили,
а это дело не так было, как вам померещилось.
   Никитин натянул  хромовые  сапоги,  пристукнул  каблуками  об  пол,  не
выявляя нужного интереса к объяснению Меженина.
   - То есть? Как мне померещилось?
   -  Когда  я  на  шумок  пошел  и  ее  застукал  у  гардероба,  немочку,
финтифлюшку эту рыженькую, -  продолжал  скучно  Меженин,  из-под  заграды
ресниц поглядывая на постель, - она в слезы от  страху,  видать,  схватила
меня за руку и к кровати потащила сразу, мокрохвостка фрицевская. Завалила
на себя, ну а тут вы... И привиделись вам  сказки,  страсти-мордасти.  Вот
так было...
   Меженин невозмутимо лгал, но в этой лжи не было и намека на  оправдание
или вину его.
   - Хотите  рассказать  мне  сказки,  сержант?  -  проговорил  Никитин  и
переменил направление разговора: - Что во взводе - в порядке?
   - Как в аптеке,  -  ответил  Меженин  будничным  голосом  человека,  не
омраченного угрызением совести. - А  немочка-то,  а?  Бодливая  козочка  с
копытцами. Сама орет "нейн", а сама на себя валит. Видать,  немецкие  бабы
за все хотят  одним  расплатиться.  А  вы  не  разобрались.  Насчет  этого
щекотливого дела вы, откровенно скажу, человек малоопытный.
   Еще вчера почти ненавидевший Меженина, почти решивший ничего не прощать
ему после отвратительной сцены здесь, в своей комнате,  Никитин,  краснея,
отвернулся, его ожег внутренний жар стыда, он не хотел возвращаться к тому
неприятному, что было  между  ними,  к  той  неприятной  границе  неполной
справедливости, которая, мнилось, разделила и в  чем-то  порочно  и  тайно
сблизила   его   с    Межениным,    и,    превозмогая    эту    угнетающую
непоследовательность, он ответил насколько возможно спокойней:
   - Все, Меженин, это в  последний  раз.  Я  не  хочу  помнить.  На  этом
закончим. Можете идти. Я спущусь через пять минут.
   Однако Меженин не уходил; тогда Никитин подошел к зеркалу  над  комодом
и, принимая занятый вид, пощупал щеки, как это делают  перед  бритьем,  но
тотчас  краем  зрения  заметил  в  зеркале  нагловато-дерзкую  полуухмылку
Меженина, показавшуюся из-за двух передних попорченных зубов лишней, чужой
на его полноватом красивом лице. И Никитин словно ощутил  тупой  толчок  в
затылок, спросил:
   - Что еще, Меженин?
   - Да так, товарищ лейтенант...
   - Что именно?
   - Да с виду вы плохо ночь спали, - сказал Меженин  и  дрожанием  ресниц
будто завесу  сдернул  с  жестковато  сверлящих  глаз,  достигших  зрачков
Никитина в зеркале. -  Синячки  у  вас  под  веками,  вид  усталый,  никак
бессонница, а?.. Вы посты у орудий не проверяли утром, товарищ  лейтенант?
Из комнаты не выходили?
   - Утром? Нет. А что такое?
   - Сказки получаются. Чудеса-а!
   - Какие сказки еще? Какие чудеса?
   Лицо Меженина, уверенное, проясненное, перестало ухмыляться, голос  его
зазвучал позади тоном обыденного доклада - и  в  нем  слабеньким  оттенком
сквозила мягкая издевка:
   - Вместе с солнышком я сегодня встал, товарищ лейтенант, чтобы  часовых
проверить и заодно немчишек - на всякий случай. Подымаюсь по лестнице  вот
сюда, к их комнате, рядом с вашей, слушаю - никакого шебуршения. Глянул  в
дверь, не заперта, а в комнате - никого. И слышу,  товарищ  лейтенант,  из
вашей комнаты, - голос Меженина набрал полную меру вкрадчивого  удивления,
- из вашей комнаты, похоже, шепот какой-то, смех и разговор  по-немецки...
Думаю себе: что такое?..
   Никитин, вспыхнув, обернулся, кинул пушистый от мыла помазок  в  кружку
и, этой неудержанной вдруг вспышкой стряхивая темную  тяжесть  с  затылка,
что не проходила, когда говорил за спиной Меженин, спросил возмущенно:
   - И что? Что вы подслушали?.. Стояли за дверью и  подслушивали,  как  я
вслух заучивал немецкие слова? Ich weib nicht, was soil es bedeuten? [Я не
знаю, что это такое] Так? ("Что я - оправдываюсь перед  ним?  Я  лгу  -  и
оправдываюсь?") И что еще вы подслушали?
   Меженин  сонно  сощурился  в  переносицу   Никитину,   разом   заскучав
замутненным взглядом, не  возразил  ни  единым  словом,  и  тот  мгновенно
подумал, что за этой внешней  непробиваемостью  стоит  непрощающая  память
сержанта, подготовленно и рассчитанно взвесившая все, что произошло  вчера
между ними.
   - Ну и что вы хотите сказать, Меженин?
   -  Выходит  так,  товарищ  лейтенант,  немочку  вы  у  меня  отбили,  -
проговорил Меженин, не придав никакого значения вспышке Никитина. -  Квиты
мы вроде с вами. Квиты, да не совсем.
   - А если яснее! В чем мы с вами квиты?
   Меженин, вприщур изучая переносицу  и  лоб  Никитина,  заговорил  после
недолгого раздумья:
   - Да вот мысль пришла, товарищ лейтенант, как бы это сказать? За  связь
с немочкой офицера  по  шерстке  не  погладят.  Разложение  приклепают.  В
штрафной загреметь можно. Но я мужское дело понимаю. Шито-крыто, завязано.
Только, за-ради господа бога, предупреждаю: не давите вы меня. Не  терплю,
не люблю я узду, сами знаете. Характер такой. Это я тоже по-мужски говорю.
Война вон большой шапкой накрывается. Конец скоро!  Тихо,  мирно  доживем,
довоюем как-нибудь.
   Он  говорил  однотонно,  неоспоримо,  как  говорят  независимые   люди,
убежденные в своей силе, не сомневаясь,  что  их  правильно  поймут,  и  в
самоуверенности его был опыт  потертого  обо  все  острые  жизненные  углы
человека,  готового  не  осложнять  положение  при  взаимных  условиях.  И
Никитин, уже теряя выдержку, все-таки спросил со злым любопытством:
   - Значит, я во всем мешаю вам, сержант?
   - По-мужски говорю, - скучно повторил Меженин. - Так лучше будет  жить,
товарищ лейтенант. Обещаю законно, один на один -  спокойненько  буду  вам
подчиняться, а уж вы в дела некоторые мои не суйтесь.
   - Какие дела?
   - Да мало ли какие, - ответил Меженин неожиданно закаменелым голосом. -
Речка между нами протекает, товарищ лейтенант. Вы на этом берегу, а я - на
том. Давно переплыл я ее. И, будь здоров, по ноздри нахлебался. А  вы  еще
не поплавали. Не хлебнули сполна. По травке, как в детстве, бегаете,  хоть
и воюете, как штык. А разного-всякого ни хрена не чуяли. Вот об этом дела.
Малец вы против моей жизни. Откровенно говорю. Так что - не мешайте!
   - Слушайте, сержант! - не сдержавшись, выговорил Никитин. - Мало  того,
что вы  под  дверью  шпионили,  подслушивали,  как  старая  баба,  вы  еще
угрожаете мне! Так вот знайте: никаких ваших  "спокойненьких"  дел,  вроде
житомирских, не будет! Идите во взвод! Вам ясно? Идите!
   Меженин сокрушенно смежил ресницы, подвигал по скулам желваками, отчего
маленькие, по-женски красивые  уши  его,  казалось,  зверовато  прижались,
предупредил дремотным тоном сожаления:
   - Глядите, товарищ лейтенант, не  обожгитесь  об  меня.  Раскаленный  я
бываю, тогда сам себя боюсь. Хотел мужской разговор поиметь с вами.  А  вы
мне старое вспомнили. Забыл я старое...
   - Хотите, чтобы я вспомнил вчерашнюю ночь?
   - Ссориться со мной не надо, лейтенант. Нужный я вам человек. А  насчет
вчерашнего - темненькое это... Ночью-то все кошки серы. Померещилось  вам.
В голову все может прийти, ни одна душа не видела. А у  меня  глаза  есть.
Бог свидетель...
   Меженин, скромненько вздыхая, изобразил знак крещения, глянул намекающе
на смятую постель, потом  вроде  бы  нехотя  повернулся  и,  раскачиваясь,
вышел.
   Он вспылил, не выдержал этой невозмутимой самоуверенности Меженина, его
незастенчивой циничности, этой предложенной им полусделки-полусговора, что
само по себе подтверждало наивную слабость Никитина; Меженин  безнаказанно
мстил ему за вчерашнюю ночь и вместе за прошлое, за Житомир, хотя  впрямую
разговор и не касался  старого,  кроме  одной  фразы:  "А  вы  мне  старое
вспомнили..."
   "Старое" было в сорок третьем. Да,  Никитин  хорошо  помнил  то  раннее
туманное ноябрьское утро, когда немцы начали контратаковать  и  охватывать
танками еще спящий город, помнил, как он получил срочный приказ  командира
батареи  выдвинуться  к  западной  окраине,  занять   новую   позицию   на
танкоопасном направлении. С этим  приказом  вернувшись  во  взвод,  он  не
обнаружил Меженина возле орудий. Он нашел  его  в  одном  из  домов,  близ
огневых, где размещались на ночь,  -  пьяного,  безобразно  опухшего,  без
гимнастерки, в обнимку с какими-то двумя молодыми женщинами, сидевшими  за
столом, хаотично заставленным  грязными  тарелками,  порожними  бутылками,
банками  консервов,  сплошь  заваленным  плитками  французского  шоколада,
кругами трофейной колбасы.
   Вслед  за  Киевом  Житомир  взяли  с  ходу,  немцы  не  успели  вывезти
продуктовые запасы, и батарея, поддерживая стрелковый  полк,  продвигалась
мимо вокзала и первой наткнулась на оставленные склады в пакгаузах.
   И тогда утром, найдя Меженина не во взводе, а  в  соседнем  от  огневых
позиций доме,  Никитин,  не  очень  удивленный,  приказал  ему  немедленно
привести себя в порядок, умыться, одеться и идти за ним к орудиям.  Однако
Меженин, не дослушав  его,  шумно  вздымаясь  шатким  телом  из-за  стола,
вытолкнул навстречу ему  визгливо  захихикавшую,  полураздетую  женщину  с
черными непричесанными волосами, крикнул:
   "Ты - интеллигент, лейтенант! Выпей-ка с нами и  по-интеллигентски  вот
эту чернявую бабку попробуй, она в немецком госпитале работала, все знает!
Небось бабу ни разу в жизни не трогал! Веди ее в другую комнату, не  робь,
лейтенант!"
   Он захохотал, в горле его буйно заклокотало, и Никитина передернуло.
   "Я жду, - сказал он. - Жду на крыльце пять минут.  Быстро  собирайтесь,
Меженин".
   Он ждал на крыльце, он еще верил, что сейчас выйдет за ним многоопытный
Меженин, который знал - независимо ни от  чего  никто  не  был  во  власти
отменить  или  изменить  полученный  приказ   о   выдвижении   взвода   на
танкоопасное направление.
   Но Меженин не вышел и через десять минут, и, еле осиливая  нетерпеливую
злость, Никитин снова вошел в комнату,  душную  от  запахов  водки,  пота,
жирных мясных консервов, опять с отвращением увидел блаженно-хмельное лицо
Меженина, все так же без гимнастерки, в несвежей нижней рубахе, все так же
сидевшего  в  обнимку  с  двумя  женщинами;  одна  из   них,   черненькая,
непричесанная, что давеча хихикала неприятно, визгливо, взасос целовала  в
разрез рубахи волосатую грудь  Меженина,  другая,  крупная,  широкоскулая,
сипло шептала  что-то  ему  на  ухо,  в  то  же  время  украдкой  нажимала
туповатыми пальцами на плитку шоколада, разламывая ее на столе.
   "Меженин!  -  крикнул   Никитин,   чувствуя,   что   присутствует   при
совершающейся открытой мерзости, уже ненавидя это  сизое,  блаженное  лицо
Меженина и этих двух женщин,  потных,  полураздетых,  неопрятных.  -  Марш
отсюда, Меженин! Получен приказ - двигаться! Вы слышали, что я сказал?"
   "Куда во взвод? Куда двигаться? - выговорил Меженин,  закатывая  глаза,
как от щекотки. - Киев взяли, Житомир взяли, лейтенант! Не заслужили,  что
ли,  гульнуть  разок?  Зас-луж-жили  кр-ровью,  и  точка!   Говорю,   бери
черненькую, лейтенант! Я не жадный! Или уходи, не мешай  людям,  по-мужски
говорю!"
   "Если вы через десять минут не появитесь во взводе, - сказал Никитин, -
я отдам вас под суд".
   "Да хоть расстреляй! -  заорал  дурным  голосом  Меженин  и,  куражась,
вскочил, рванул на груди  давно  не  стиранную  рубаху.  -  Расстреляй!  А
сначала хочу в раю побывать!"
   Позднее Никитин  не  мог  без  содрогания  вспоминать  неестественность
собственного положения, те  слова  о  суде,  грязную  полутемную  комнату,
напитанную запахом еды, нечистого белья, и выпирающее бесстыдство  женщин,
дурашливо пьяный крик и хохот Меженина, или не желавшего, или переставшего
понимать реальность обстановки.
   Меженин  пришел  во  взвод  лишь  вечером,  после  боя,  весь  отекший,
мертвецки-синий, сказал Никитину: "Моя  вина,  лейтенант.  Все,  завязал!"
Потом, посмеиваясь, заявил солдатам, что пробыл в  медсанбате  по  причине
отравления фрицевскими консервами и  болезни  желудка,  а  Никитин,  почти
необъяснимо  промолчав,  долго  пытался  убедить  себя  впоследствии,  что
простил Меженину страшное прегрешение на войне только  потому,  что  взвод
тогда не понес потерь, и потому,  что  Меженин  не  был  трусом,  считался
лучшим командиром орудия в батарее.
   Но то, что сейчас Меженин  с  едкой  циничностью  пошел  на  обострение
отношений, приглушенных Никитиным, было,  по-видимому,  явным  результатом
двух прожитых неправдоподобно благостных  и  разлагающих  суток  вдали  от
войны, без ежеминутной опасности, когда  всеми  ожидалось:  вот-вот  нечто
огромное должно измениться на земле, навсегда ослепить  радостной  синевой
завоеванного и возвращенного мира, счастливым началом  вечного  праздника,
обещающим новую, нескончаемую жизнь, к которой каждый  испытывал  жадность
по-разному.
   "Что же мне делать? - думал Никитин, торопливо бреясь. - Я тоже нечист,
я тоже в чем-то замешан... Со мной тоже случилось какое-то безумие?.."
   Вся батарея была построена на лужайке;  вокруг  зеленела  трава,  везде
сильно грело солнце,  весенние  запахи  обогретой  травы,  цветущей  вдоль
забора сирени, белых яблонь то прохладными, то теплыми  волнами  ходили  в
утреннем воздухе, и эти запахи будто обмыли Никитина, когда он  подошел  к
строю.
   Лейтенант  Княжко  заканчивал  физзарядку,   что   называлась   особой,
"пехотной", физзарядкой, порой применяемой им на отдыхе,  -  рукопашный  и
штыковой бой, приемы его, ни разу не использованные  в  батарее  ни  одним
солдатом  на  передовой,  ни  самим  Княжко,  были,  по   его   убеждению,
необходимой тренировкой для  физической  закалки  тела,  заученной  еще  в
пехотном училище.
   Княжко, голый до пояса, стоял на краю лужайки у  принесенного  (по  его
приказу) из города и воткнутого в землю рекламного щита, где  изображалась
гигантская бутылка пива,  опрокинутая  над  кружкой,  вожделенно  кипевшей
шапкой пены, и, держа винтовку с примкнутым  штыком,  говорил  внушительно
маленькому рыжему Таткину:
   - Что у вас за движения? Как бегаете?  Как  держите  винтовку?  Мускулы
дряблые, плечи опущены, смотреть на вас  неприятно.  Убрать  живот,  грудь
развернуть, спину выпрямить! Посмотрите, как это делается!
   Княжко втянул и без того плоский живот, слегка развернул плечи,  и  его
тонкая, прямая, мускулистая  фигурка  налилась  изящной  упругостью  силы,
гибкой и литой собранностью. Точно мальчик в гимнастическом зале  проверял
послушность развитых мышц перед упражнением.
   Низкорослый Таткин, лоснясь на солнце  белокожей  спиной  и  безволосой
грудью, усиливался подтянуть ремнем  складку  отвислого  животика,  вбирал
шумными вдохами  воздух,  несколько  сконфуженный,  и  всегда  хитроватое,
подсчитывающее что-то, усатое личико  его  выражало  серьезность  попытки.
Было известно, что наводчик Таткин,  бывший  счетовод,  постоянно  считал,
высчитывал про себя, выверял все, что поддавалось какому-либо  исчислению,
неизменно делил на порции хлеб, взводный табак и  сахар,  цепко  держал  в
голове количество не выданных старшиной сухарей,  количество  выстреленных
снарядов, подбитых танков, полученных батареей орденов и медалей, и,  зная
эту его арифметическую  способность,  солдаты,  возбужденные  физзарядкой,
весело  наблюдали  за  ним  из  строя,  беззлобным  смешком   и   советами
подбадривали:
   - А ты  на  счетах  отщелкай,  Таткин,  на  сколько  сантиметров  комод
подтянуть можно! Отрастил передний предмет на вольных харчах!
   - Пузом не дыши, сатана рыжий! Ишь, пыхтит быком! Всех задерживаешь, ты
носом, носом, ноздрей дыши, ровно коза!
   Лейтенант Княжко на эти замечания холодно мелькнул зелеными глазами  по
батарее, и развеселые голоса солдат утихли разом при его команде:
   - Самых знающих попрошу выйти из строя  и  показать  Таткину  последнее
упражнение - бросок в атаку!
   Никто из "знающих" не выходил из  строя,  никто  не  вызвался  показать
бросок в атаку, трезвым ветерком смыло на лицах запоздалые улыбки; и тогда
Княжко приказал поежившемуся от звука его голоса Таткину:
   - Еще раз! Вложить в атаку ярость, уверенность и силу!  И  лицо,  лицо,
ваше лицо должно напугать того, кого вы атакуете! Ясно? Еще раз! Держите!
   И молниеносным броском передал винтовку Таткину, тот неловко поймал  ее
захватом  на  грудь,  крякнул,  выставил  штыком  в  наклон  и   затрусил,
заколыхался рысцой вдоль строя по молодой траве лужайки.
   - Стоп! - крикнул недовольный Княжко, подбегая к Таткину, и выхватил  у
него винтовку. - Отставить! Ваше счастье, что вы  в  артиллерии,  а  не  в
пехоте! Сходили бы в атаку только раз! И - конец, Таткин!  Смотрите  сюда!
Всем смотреть сюда и запоминать! - громко скомандовал он батарее, и в один
миг все весеннее и солнечное  потускнело,  изменилось  здесь,  на  зеленой
лужайке, вернее - изменилось, потеряло свои прежние черты лицо Княжко, оно
стало страшным, искаженным злостью, свирепой одержимостью напора, его тело
упруго и резко наклонилось вперед, винтовка в его руках, нацеленная  жалом
штыка в пространство враждебного мира, замерла  в  изготовленном  смертном
положении, - и он стремительными прыжками ринулся по лужайке к  рекламному
щиту, жутко крича что-то горлом нечленораздельное, вызывающее  у  Никитина
мороз по спине.
   Рекламный щит был уже в двух прыжках от сверкающей иглы штыка, и Княжко
достиг его, изогнулся вправо, влево, его тонкий мускулистый торс  напрягся
в убыстренном скольжении, он косым и ловким выбросом вонзил острие штыка в
середину рекламы, выдернул штык, вновь  изогнулся,  как  бы  уклоняясь  от
кого-то,  и  ударил  сильно  прикладом  по  краю  щита,  с  треском  валя,
опрокидывая его на землю. Был все-таки в этой  воображаемой  борьбе  некий
невнятный  момент,  какая-то  неясная  грань,  когда  это  действие  могло
показаться смешным Никитину, ненужной  игрой  в  праздные