ернуть, напомнить навсегда  ушедшее,  прекрасное  и
страшное, расплывшееся, будто во сне.
   - Девочка? - Пальцы  ее,  закрывавшие  часть  фотографии,  заскользили,
трепетно побежали по твердому листу альбома, и она вполголоса  сказала:  -
Это я, господин Никитин.
   - Вы? Это вы?
   - На фотографии мне одиннадцать лет. В том году была одержана победа  в
Чехословакии, и мне купили велосипед. Отец  очень  любил  и  баловал  меня
после смерти матери...
   - Ваш отец был уже в армии?
   - Да... Посмотрите, господин Никитин, какой гадкий кенгуренок  сидит  в
траве - руки длинные, плечи острые, весь из углов, фи, можно обрезаться!..
Подросток - неудачная пора девочки с манерами мальчика...
   Нет, то было другое, он не помнил ни длинных рук, ни  острых  плеч,  ни
задиристого мальчишеского лица этой неуклюжей  девочки-подростка,  которой
он никогда  не  видел.  То,  непостижимо  связанное  с  обогретой  солнцем
лужайкой, соснами и велосипедом в траве, было такое  пронзительное,  такое
мгновенно прошедшее, как давнее короткое потрясение, как  горькая  радость
от чего-то свершившегося тогда, очень важного,  главного,  но  упрятанного
временем в памяти. И Никитин  испугался  мучительной  жадности  медленного
узнавания, когда разглядывал дом, лужайку, сосны на фотографии, и вместе с
тем он еще попытался зачем-то уверить себя, что это не совсем тот дом,  не
совсем та лужайка, не  совсем  те  сосны,  возвращенные  изменчивой  игрой
ощущений, но уже знал,  что,  внушая  самому  себе  сомнения,  он  не  мог
ошибиться, не мог обмануть свою память, отказаться от нее.
   - Вы не помните этот дом, господин Никитин?
   - В Германии мы не раз останавливались в таких домах, - сказал Никитин.
- К сожалению, нет. Не помню.
   Он  так  спокойно  ответил  ей,  так  решительно  солгал,   что   опять
почувствовал  вцепившееся  в  горло  удушье,  недостаток  воздуха   и   от
сердцебиения и от ее долгого ошеломленного молчания, а оно, это  молчание,
физически давило на его плечи, на его грудь, на кожу лица, точно  был  миг
совершенного им предательства, принятого  ею,  наверно,  за  ответ  вялого
равнодушия к тому, что он не держал в сознании или не хотел вспоминать: он
имел право все забыть. И она сказала без особого выражения,  однако  голос
ее в конце фразы подрезался до шепота:
   - Да, да, господин Никитин, прошло столько лет. А в  этом  доме  прошла
моя юность...
   Она судорожно затянулась сигаретой,  сдула  пепел  с  альбома  и  стала
гасить сигарету, старательно приминая ее  к  донышку  пепельницы,  потупив
глаза. А он с вежливым показным вниманием смотрел на фотографию в альбоме,
ужасаясь и не веря  тому,  что  подсказывала  память,  сравнивая  вставшее
словно  из  светлого  тумана  майского  утра  некрасивое,   враждебное   и
прекрасное, как  у  мальчишки,  лицо  девочки,  усеянное  веснушками  юной
чистоты вокруг чуточку вздернутого носа,  с  этой  взрослой  утонченностью
подведенных бровей фрау Герберт, ее маленьким ухом, видным из-за поднятых,
стянутых сзади в пучок, побеленных аккуратной сединой  волос,  ее  золотым
медальончиком на груди, ее бледностью висков, на которых нежно  проступали
жилки... И в лихорадочном сопоставлении не находил ничего общего между той
выдуманной воображением или забытой Эммой и этой фрау  Герберт;  казалось,
бессмысленно сравнивал детский сон и близкую реальность.
   "Сколько же мы стояли тогда в Кенигсдорфе? - думал Никитин,  потрясенно
отыскивая в  глубинах  прошлого  ускользающую  прочность  того  весеннего,
далекого, почти недействительного. -  Мы  стояли  там  недолго,  несколько
дней, около недели. Так неужели фрау Герберт та самая  Эмма?  Неужели?  Ей
тогда было лет восемнадцать. И все, что произошло  между  мной,  сержантом
Межениным и командиром батареи Гранатуровым,  было  из-за  нее?  Не  может
быть! Как она меня узнала, если мы оба так изменились?  В  зеркало  бы,  в
зеркало бы на себя посмотреть сейчас - седые виски, морщины под глазами!..
Как она могла узнать меня? Каким образом она узнала?"
   - Господин Никитин... вы меня забыли, прошло столько лет... А я  помню,
как  вы  ночью  и  утром  писали  на  бумаге:  "До  свиданья,  Эмма".   До
сви-дань-я-а...
   Этот голос фрау Герберт, сниженный,  протянувший  по  слогам  последнее
слово, душно ожег его знойной волной, как в то невозможно  давнее  горячее
военное утро под накаленной солнцем крышей мансарды, -  ведь  тогда  перед
распахнутым окном он сидел с нею за столом и  по  буквам  выводил  русские
слова на теплом белом листе бумаги, внизу возле дома уже не было машин,  и
лишь на лужайке ждал его "студебеккер" четвертого  орудия,  ждал,  работая
мотором, оттуда  доносились  голоса  солдат,  которые  весело  кричали  им
вразнобой: "Эмма, ауф видерзеен! Товарищ лейтенант, ехать пора!"
   А потом  он  целовал  ее  с  какой-то  жестокой  прощальной  нежностью,
тормошил ее, стискивал ее в объятиях, еле не плача, зная, что  они  больше
не увидятся, и она, подняв  мокрое,  безобразно  искаженное  сдерживаемыми
рыданиями веснушчатое лицо, не  отпуская  его,  все  повторяла,  заикаясь,
выученную ею русскую фразу: "Ва-ди-им, мил-ий, не-е з-забыв-ай мень-я".
   Он оторвался от нее, скатился, сбежал по лестнице, и, когда  садился  в
машину, она еще стояла в окне, до он не махнул ей, не повернулся  к  окну,
не взглянул, крикнул сжатым голосом: "Поехали! Марш!"
   - Госпожа Герберт... - сказал Никитин и,  наклоняясь,  не  глядя  ей  в
глаза, поцеловал ее ледяную, дрожащую руку. - Мне трудно поверить, Эмма.




ЧАСТЬ ВТОРАЯ. БЕЗУМИЕ


1

   Что же было тогда?..
   Четыре долгих года набирая сумасшедшую скорость, поезд войны ворвался в
Германию, как бы вонзаясь раскаленными колесами в каменный тупик огромного
поверженного  Берлина,  торчащего  из  горячей  земли   мрачными   скалами
обгрызанных  бомбежками  домов  с  чернеющими  глазницами  окон,   наглухо
закрытыми подъездами, где мертво  остановились  лифты,  где  на  площадках
лестниц не пахло из затихших квартир немецкими супами и не слышно было  ни
шагов, ни стука дверей, ни обыденно приветливых голосов раскланивающихся в
подъезде соседей, ни этих вежливых "данке шен", "битте зер" - везде  стыла
сумеречная тишина пустыни, без единого во всем городе выстрела.  Последняя
оборона Берлина - рейхсканцелярия  и  рейхстаг  пали.  Все  было  кончено.
Несколько дней неистово бушевавшие в городе пожары понемногу стихли, всюду
нехотя рассеивались угарные дымы, и, словно из кровавого аспидного месива,
постепенно выявлялись площади и  улицы,  загроможденные  угольными  телами
обгорелых танков, развороченными  баррикадами,  поваленными  на  исколотый
снарядами брусчатник трамваями,  и  проступали  тенями  согнутые  фонарные
столбы, завалы обугленных кирпичей,  еще  теплых,  еще  курившихся.  И  на
опустелых мостовых, перед баррикадами и за баррикадами, на перекрестках  и
углах центральных  улиц,  зияющих  проломами  витрин,  под  полусорванными
пулеметными очередями вывесками магазинов и парикмахерских, возле  которых
сверкали груды расколотого зеркального  стекла,  вблизи  сожженных  машин,
бронетранспортеров, исковерканных орудий  -  везде  валялись  расплющенные
гусеницами цилиндры немецких противогазов, смятые каски с темными  знаками
орлов, зловеще  раздавленные  велосипеды,  переломанные  детские  коляски,
клочки камуфляжных плащ-палаток, серые русские  ватники,  обрывки  грязных
бинтов, распростертые плоскими змейками, автомобильные скаты, разбросанные
взрывной волной; и кое-где среди обвалившейся на тротуар, остро  срезанной
чем-то стены можно было видеть в обломках мебели затянутое кирпичной пылью
пианино, его по-мертвецки разъятое, беспомощно ощеренное струнное нутро, а
над хаосом разрушения - на верхнем этаже оставалась часть квартиры,  часть
стены, темнели прямоугольники на обоях от недавно висевших там фотографий,
и люстра, чудом  уцелевшая,  стеклянным  пауком  покачивалась  на  паутине
провода меж пробоин потолка.
   Весь  этот  огромный  зловещий  город,  сплошь  каменный,   в   течение
нескольких дней, содрогаясь смертельными судорогами, оскаливался  огнем  и
будто извивался в дыму, озлобленно  вскидывал  толстые  багровые  щупальца
танковых выстрелов, тонкие плети пулеметных очередей, хлещущих по пролетам
улиц, выбрасывал реактивные молнии  фаустпатронов  из  угрюмых  квадратных
глазниц  подвалов  -  он  выл,  кипел,  конвульсивно  корежился,   гремел,
захлестнутый пожарами, еще втягивая в себя, пожирая, как гигантский молох,
последние  жертвы,  он  погибал,  но  еще  выказывал  свои  девизы,   свою
неутоленную жадность  к  человеческой  крови  подтверждающими  знаками  на
останках собственной плоти - на стенах домов,  на  мостовых,  на  заборах:
"Berlin bleibt deutsch", "Schlag neun Russen tot", что  означало:  "Берлин
остается немецким", "Убей девять русских".
   Лишь 2 мая сникли пожары, но в воздухе висел  горячий  пар,  напитанный
удушающими  запахами  пепла,  бетонной  пыли,  тяжкой  горькостью   жженых
кирпичей с примешанным приторно-сладковатым душком где-то погребенных  под
развалинами трупов. В  верху  обозначенных  после  буйства  огня  каменных
коридоров,  над  закопченными  улицами  свисали  зацепившиеся  за  балконы
обрывки простыней, белых тряпок, слабый ветерок шевелил  их  и  шевелил  в
черных провалах золу холодеющих  пепелищ,  бумажный  мусор  на  засыпанных
стеклом мостовых, покачивал оборванные электролинии, вытянутые к тротуарам
с крыш, закрученные кольцами вокруг разбитых фонарей.
   Но так по-весеннему солнечен, мягок был тот майский  день,  так  сияли,
круглились  в  высоком  голубом   небе   облака,   такая   шла   по   нему
неправдоподобная  тишина,  такое  распространялось  по  городу  чудовищное
безмолвие, что до боли наполнялся, плыл звон в ушах, и казалось,  не  было
нигде в  этом  поверженном  городе  ни  одного  вооруженного  солдата,  ни
обывателя.
   Однако это было не так: Берлин, занятый солдатами,  танками,  орудиями,
машинами,  повозками,   командными   пунктами,   хозяйственными   частями,
саперами, связистами, спустя три часа после  завершающего  выстрела  возле
забаррикадированных  Бранденбургских   ворот,   в   каком-то   неожиданном
торможении  погрузился,  как  в  воду,  скошенный  ничем  не  оборимым   и
оцепеняющим сном.
   Это было почти повальное наваждение сна, не подчиненное  уже  сознанию,
которое в неистовстве многожданного облегчения кричало, верило,  ликовало,
что кончилось последнее сопротивление  в  Берлине,  последняя  крепость  -
рейхстаг пал, и солдаты, бравшие Берлин, будто бы остановились на  бегу  с
разжатым  пределом  исхода,  пьяные  возбуждением,  свершившимся   наконец
счастьем, ошеломленные тишиной. Все, пошатываясь, расстегивали пропотевшие
воротники  гимнастерок,  трясущимися  от  усталости  пальцами  сворачивали
цигарки и тут же  со  слипающимися  глазами,  иные,  даже  не  докурив  на
солнцепеке, валились под  колоннами  у  нагретых  ступеней  рейхстага,  на
песчаные дорожки, на каменные плиты  молчаливых  кирх,  на  ковры  богатых
особняков, на постели брошенных квартир,  валились,  не  раздеваясь  и  не
откинув толстых стеганых бюргерских одеял, спали в танках и  на  снарядных
ящиках, сидя на станинах орудий, стоя у котлов кухонь  в  неловких  позах,
лежа грудью на столах, на подоконниках, - пружина, сжатая четырьмя  годами
войны, наконец освобожденно разжалась, и ее крайней точкой  окончательного
разжатия были не еда, не глоток воды, а сон.
   Сон  этот,  посреди  еще  местами  дымившегося   Берлина,   продолжался
несколько часов, и  хотя  бесперебойно  работала  только  связь  командных
пунктов,  непрерывно  передавая  в  соседние  армии,  в  Москву  весть   о
прекращении огня в центре "логова", о падении рейхсканцелярии и рейхстага,
о самоубийстве Гитлера, никто из через силу  бодрствовавших  строевых  или
штабных офицеров не нашел бы в себе человеческой  воли  поднять  сваленных
усталостью солдат, отдать приказ прежним командным голосом,  никто  сейчас
не имел на это права.
   Облитый теплым майским  солнцем  с  бездонно  сияющего  неба,  затихший
Берлин глубоко спал, и, как в затянувшиеся ночные  часы,  повсюду  наглухо
закрыты были подъезды, опущены  металлические  жалюзи  баров  и  уцелевших
витрин, но в сумрачно затаенных квартирах чужие испуганные глаза  жадно  и
быстро приникали к щелям ставней, должно быть, веря и не веря  в  то,  что
видели на улицах своего старого немецкого города. Ничто уже не  напоминало
былого масляного блеска и утренней чистоты вымытых мостовых, нигде не было
видно  на  всей  скорости  скользящих  по  этому  блеску   длинных   машин
генерального штаба, педантично выбритых  патрулей,  офицеров  в  плащах  с
пелеринами; нигде уже не было обычных ежедневных  прохожих,  приподымающих
шляпы при встречах, покупающих в киосках  свежие  газеты,  и  молоденький,
хорошо причесанный, веселый кельнер в белоснежном переднике уже не нес  на
подносе кружку холодного янтарного пива, не перебегал  деловито  улицу  от
ближнего  бара  к  парикмахерской,  где   брился   какой-нибудь   любитель
разнеженно отдохнуть в кресле после душистой мыльной пены на щеках, мягкой
бритвы, пахучего одеколона, после горячего компресса, приятно распарившего
кожу лица.
   Прежнего добропорядочного, строгорежимного и  размеренного  Берлина  не
было.


   Батарея, в которой  Никитин  командовал  взводом,  наступала  вместе  с
пехотой восточное Тиргартена по направлению  к  бункерам  рейхсканцелярии,
метр за метром продвигалась  по  широкой  аллее,  мимо  какого-то  глухого
забора, - с той стороны сквозь отдаленное гудение  танков  жарко  и  часто
рассыпалась автоматная пальба, простроченная грубыми очередями  пулеметов.
И раза два почудилось - донесся оттуда дикий  утробный  рев  (так  не  мог
кричать человек), и вездесущий подносчик  снарядов  Ушатиков,  белобровый,
длинношеий парень, по причине наивности не перестававший всему удивляться,
подбежал к Никитину и, испуганно вытаращив голубиные глаза, сообщил, что в
проломе забора вроде видны под деревьями клетки  со  зверями,  и,  кажись,
слои на горке  с  поднятым  хоботом  ходит,  а  также  наши,  похоже,  без
выстрелов по дорожкам продвигаются, но  по  ним  фаустники  и  автоматчики
спереди лупят, и тридцатьчетверка перед мостиком горит.
   Никитин по разговорам знал, что левее их дивизии введены  в  бой  танки
генерала Катукова, и в тот момент,  когда  Ушатиков  сообщил  о  появлении
тридцатьчетверок  в  зоопарке,  почувствовал  вдруг  свои  орудия   вблизи
бункеров и подумал только:
   "Рядом".
   Двое суток через проломы в домах, по навалам кирпича и щебня  в  бывших
квартирах, через обваленные балки перекрытий батарея на руках  подтягивала
орудия до района Цоо. Северо-западные подходы к  зоопарку  простреливались
днем и ночью мощными точками обороны на углах забаррикадированных  улиц  -
проскочить на машинах было невозможно. А  когда  наконец  выкатили  первые
орудия  на  влажную  прошлогоднюю  листву  огромного  парка,  еще  сырого,
сквозистого, пахнущего осенней прелью, но уже молодо и  нежно  зеленеющего
листочками, когда открыли огонь по ближним самоходкам, стоявшим  полудугой
за кустами, всю батарею охватило неудержимое, сумасшедшее неистовство.
   Самоходки, медленно пятясь, отходили в чащу  по  каким-то  знакомым  им
дорогам, вновь выползали на перекрестки аллей, пехота впереди  залегала  и
подымалась, рассачивалась меж деревьев, автоматные очереди, беглые раскаты
орудий срывали с  сотрясаемых  ветвей  молодую  листву,  и  дым  выстрелов
самоходок и выстрелов батарей, поспешно мелькающие в нем  кометы  разрывов
сплошь скрыли черно-лиловой наволочью небо над парком, и потерялся  отсчет
времени - утро было, день или сумерки, - и появлялась отчаянная мысль, что
потонувший в непробиваемой мгле этот парк не в центре Берлина, а отъединен
от всего мира, что впереди нет нашей пехоты, нет никакого продвижения, нет
ничего, кроме огня, грохота, лязга  и  дыма...  Изредка  уловимое  гудение
танков за бетонной оградой, дикий животный рев оттуда, и оскалы пламени  в
тьме аллей, и жирно дымившие на перекрестках  троп  самоходки,  и  упругое
дрожание земли, вздохи, сопение,  завывание  тяжелых  снарядов  на  разных
воздушных этажах зачерненного  поднебесья,  и  бесконечные  молотообразные
удары разрывов в близком городе, недалекие  строчки  очередей  -  все  это
смешалось, задержалось, не изменяясь, на одном месте, там, где должна была
быть не достигаемая орудиями оборона немцев и где ее не было.
   Но   вечером   около   орудий   возникли    неожиданно    люди,    двое
мальчишек-связистов из пехоты. Они с треском катушек, с живой перекличкой,
будто и немцев нигде не  было,  протягивали  в  потемках  неизвестно  куда
линию;  пробегая  мимо  расчетов,  закричали   что-то   озорное,   грубое,
подначивающее артиллеристов, разглядев не лица, а черные, в пороховой саже
маски вместо лиц, и, несдержанно хохоча, сообщили, как выстрелили: "Наши в
бункерах, во дворе одни мертвые фрицы! Хана там им полная!  Оттуда  на  КП
связь тянем! А Гитлера, усатого черта, не нашли там!"
   И молниеносно пропали в темноте, прокладывая тонкий  провод  по  ветвям
деревьев, а Никитин,  до  тошнотного  предела  изнеможденный  нескончаемым
боем,  вчерашним  выкатыванием  орудий  через  проломы  в  домах,   увидев
связистов, как-то потерял сразу  азартно  подгоняющее  желание  посмотреть
ненавистную и долгожданную полосу сопротивления  немцев,  уже  захваченную
пехотинцами.
   - Спать, - еле ворочая языком, безголосо выговорил  он.  -  Кто  хочет,
принести воды, умыться и спать. До приказа.
   Он так и  не  увидел  эти  бункера  рейхсканцелярии.  На  рассвете,  по
холодку, его разбудили шум мотора, голоса - и  он  тревожно  вскинулся  на
разостланных под орудием ветвях, отбросил шинель  с  головы.  Рядом  стоял
часовой, наводчик третьего орудия Таткин, продрогший на  ветерке  парковой
сырости, и зябко  улыбался  двойными  заячьими  губами  в  пшеничные  усы,
отпущенные, вероятно, для того, чтобы скрывать этот дефект.
   - Что? - крикнул Никитин.
   - Командир батареи прибыл, - ответил Таткин,  покашливая  и  согреваясь
нелепым приплясыванием. - Гранатуров-то наш... Да еще  кухню  приволок  на
автомобиле.
   Вокруг было необычно тихо и светло.  Нигде  не  раздавалось  ни  одного
выстрела. Взвод спал между станинами на брезенте, прикрывшись шинелями.  А
посередине аллеи, неподалеку за орудиями, поблескивал новенький  трофейный
"опель" с прицепленной кухней, уютный  дымок  струился  под  деревьями,  и
старшина батареи, быкообразный, неповоротливый, напруживая  багровую  шею,
отвинчивал при помощи повара крышку котла, видимо, очень горячую - оба  то
и дело отдергивали руки, мотали пальцами. И, похрустывая влажными листьями
на газоне, от  "опеля"  крупными  шагами  шел  командир  батареи,  старший
лейтенант Гранатуров,  поправляя  мощными  плечами  накинутую  длиннополую
шинель, а из-под  полы  высовывалась  перебинтованная  кисть  на  марлевой
перевязи.  Матовое  его  лицо,  заметное  щегольскими  косыми  бачками   и
крючковатым  носом  с  крутым  вырезом  ноздрей,  всегда  как  бы  готовое
разозлиться, было сейчас оживлено. Он крикнул грубовато-весело:
   - Никитин, жив? Штаб  обороны  Берлина  взяли,  а  вы  как  на  перинах
дрыхнете, сундуки-лошади! Ну и  батарея  у  меня!  Подъе-ем!  Всем  жрать!
Старшина, раздай трофейный шнапс для бодрости духа да  так  накорми,  чтоб
животы трещали! Ясно? Небось думал, Никитин, руку мне царапнуло, так  я  в
госпиталь лягу? Ни хрена подобного! Перевязку сделали, укольчик в  задницу
всадили от столбняка на  всякий  случай,  а  потом  в  один  дом  на  ночь
спикировал и вот, как видишь, на "опеле"  прикатил  с  кухонным  прицепом,
ха-ха! А по дороге в зоопарк и на КП полка закатил! У  тебя,  сразу  вижу,
связи с ним  нет!  Дьяволы-лошади,  без  меня-то  вздохнули,  видать!  Где
Княжко?