шина;  а  внизу  отдаленно  жужжали,  сталкивались  разжиженные
голоса.



13

   "Дяденька-а!.."
   С левого берега пробила пулеметная очередь, высекла изо льда  искры,  и
он пригнул голову, упираясь локтями  в  края  проруби.  Ремень  натянулся,
распарывал взлохмаченную воду толстой струной,  и  ощутимо  на  том  конце
ремня боролась  неимоверная  упругая  тяжесть,  рванувшая  его  за  собой:
Штокалов,  вытолкнув  из  воды   предсмертное,   с   белыми   глазами,   с
исковерканным ртом лицо свое, хрипя нечленораздельное, исчез  под  кромкой
проруби. Его неудержимо потащило  туда,  под  синеватый  ледяной  срез,  и
мокрая лента ремня стала твердой, как железная полка, а этот металлический
рычаг с гигантской силой повернулся, всплескивая волну, вправо и влево.  И
неведомое, ужасное, тайное,  что  было  в  этой  студеной  воде,  повезло,
поволокло Никитина за руку, на которой намертво был накручен ремень. И он,
еще борясь с поворотами рычага, из последних усилий  потянул  к  себе  это
живое, неодолимое, тяжелое, ушедшее под закраину проруби, чувствовал,  как
его волокло и волокло локтями, животом  по  льду  к  чугунно-черной  воде,
дышащей гибельным холодом. Не было уже никакой опоры, а его  все  быстрее,
все наклоннее везло к  обрыву  проруби,  снизу  жгуче  окатившей  паром  и
брызгами голову, и он успел заметить справа, вблизи своего локтя, большого
полосатого окуня,  выброшенного  разрывом,  вмерзшего  в  ледяные  осколки
растопыренными жабрами. Это было единственное препятствие, во что еще  мог
упереться его локоть.  Он  сделал  скачок  локтем,  жесткая  пряжка  ремня
бритвой резанула по ладони, а Штокалов все рвал ремень из глубины, дергал,
тянул, чудовищными рывками увлекал его за собой, и  закаменелый  колючками
жабр окунь, хрустя, прополз куда-то под грудь ему.
   И потом ударил, хлынул в рот, в ноздри рвотный вкус зимней  воды,  а  в
мутном дыме ее  впереди  замелькали  темные  скользкие  тени,  похожие  на
вожделенно, остро растопыренные клешни голодных  раков,  которые  со  всех
сторон спеша подползали к нему, туго зашевелились  под  ним,  сталкиваясь,
скрипя холодными панцирями на голом животе под  шинелью,  впиваясь  рвущей
болью...
   Так на долю  секунды  представилась  ему  своя  смерть  -  и  тогда,  в
подсознании последнего напряжения не выпустить ремень, почти захлебнувшись
поднятой волной, он очнулся от боя пулеметной очереди над  головой  -  она
пробила с того берега низкими трассами. Он лежал на  самом  краю  проруби,
стоная, выташнивая воду, а в кровь изодранная о лед,  сведенная  судорогой
рука  закоченела,  не  выпускала,  держала  ремень,  бессмысленно  легкий,
освобожденный. И посреди успокоенной полыньи тонко, стеклянно позванивали,
терлись друг о друга льдинки, и круглыми чашами плавали две шапки - его  и
Штокалова, поношенная солдатская ушанка с  пропотелой  внутренностью,  где
по-хозяйственному была вколота иголка, обмотанная ниткой.
   Штокалов... Когда это было? В сорок втором  под  Сталинградом  на  реке
Аксай. Перед сумерками он шел на КП полка вместе с присланным  за  ним  из
штаба незнакомым связным по фамилии  Штокалов,  разговорчивым  деревенским
пареньком, похожим шустрой прыгающей походкой на воробья, а через  полчаса
ходьбы, в русле Аксая, напоролись на немецкого пулеметчика, сначала  упали
на лед, поползли, затем кинулись под прикрытие берега,  и  здесь  Штокалов
провалился в развороченную,  вероятно  утром,  тяжелым  снарядом  полынью,
затянутую неокрепшей пленкой.
   "Почему я думаю о Штокалове? И это не сон, и  я  не  сплю,  хотя  нужно
заснуть, но не могу и вижу все,  и  помню,  будто  вчера  было...  Там,  в
проруби, плавали две шапки -  и,  значит,  я  тоже  мог  тогда  погибнуть.
Штокалов погиб, а я остался... Почему, когда он провалился в  ту  прорубь,
то не закричал: "Лейтенант", а как-то непонятно  вскрикнул  по-деревенски:
"Дяденька-а!" - вроде войны не было, а  просто  шли  по  льду  в  соседнюю
деревню. И мне не хватило сил вытянуть его из полыньи - почему я не  смог?
И не смог спасти, вывести из Житомирского окружения санинструктора  -  как
ее звали? Кажется, Женя... И не хватило  сил...  чего-то  мне  не  хватило
остановить вчера Княжко, задержать и предупредить  то,  что  произошло  на
поляне... Но в какой момент? Как? Никогда я не забуду, как Княжко упал  на
колени после автоматной очереди. Как странно, и зачем он провел  рукой  по
лицу? О чем он подумал тогда?.."
   В полуяви дремотного оцепенения, в горячей вечерней духоте  прокаленной
за день мансарды Никитин лежал на постели, облитый  жарким  потом,  сердце
билось, спотыкаясь, он слышал его глухие удары, а память не  защищала,  не
подсказывала  ему  оправдания,  и  он  не   искал   оправдания,   очищения
собственной вины, потому что невыносимее всего было то, что в те последние
секунды чужой гибели он что-то не  сделал  крайнее,  сверхвозможное  и  не
смог,  не  сумел  помочь,  предупредить...  И  это  ничем  не  оправданное
бессилие, горечь вины были теперь до того  неискупимы,  и  так  отчетливо,
реально повторялось перед ним вынырнувшее из черной воды проруби  уже  без
надежды, уже  смертное  лицо  Штокалова,  его  захлестнутый  волной  крик:
"Дяденька-а!", так страдальчески и незнакомо были  сведены  влажные  брови
Жени, на которых он представил ползающих весной муравьев, и так  по-детски
косо лежала светлая прядь волос  на  бледном  виске  Княжко,  что  Никитин
замычал, заскрипел зубами в оборении пронзающей боли и хотел вырваться  из
неумолимых тисков полусна - и  тотчас  нечто  туманное,  белесое  выплыло,
заметалось впереди облаком, возникло чье-то лицо, загородило другие  лица.
Оно было очень неясным, но оно угрожающе-враждебно оскалилось, отпрянуло в
сторону солнечного окна, потом над ним  сверкнули  красным  выстрелы,  все
поплыло звоном и тишиной, и неузнаваемый голос,  захлебнувшись  поражение,
разбух всколыхнутой чернотой безобразного страха:  "Лейтенант  стрелял  по
Меженину! Неужто убил?.."
   Ему мерещилось, что он спал и видел одни и те же сны, но в то же  время
сознание словно бы отделилось от состояния сна, и он понимал, что не спит,
плывет в зыбкой волне забытья и думает о муке невозможности оборвать  этот
бред, являющийся только зашторенной чем-то темным действительностью.
   "Кто так страшно кричал? И о ком это?  Какой  лейтенант?  -  сумеречной
полосой текло в сознании Никитина. - Нет, все не сон. Да это ведь было. Я,
кажется, вошел в столовую, потом в  моей  руке  был  пистолет.  Значит,  я
стрелял в Меженина. Выстрелил я... В столовой был завтрак. Были  все...  И
теперь я отвечу. За то, что сделал. Что  же  дальше  будет?  Бренный  суд,
разжалование,   штрафной   батальон,   искупление   кровью?   Я   совершил
преступление. И я не имею права оправдываться. Нет, я не  убил  его...  Он
стонал. Его перевязывали. Да, я арестован, и лежу вот здесь на постели,  и
жду, когда меня увезут куда-то. Что ж, я сам знаю... знаю, что  надо  было
иначе. Но - как иначе? Неужели я жалею его? Так нужно было? Тогда зачем? Я
плохо помню, что я делал? Кто виноват? Я? Он? Я мстил за  Княжко?  Защищал
себя? Не мог ничего забыть?"
   До того момента, когда память подсказала ему опустить  правую  руку  на
кобуру, до того стремительного мига, когда он нажал на спусковой крючок  и
прозвучал выстрел по белесому облаку, вставшему под окнами  комнаты,  -  в
нем не было ни нерешительности, ни частицы сомнения, как если бы  приказом
разума, справедливым приговором спасал всю  батарею,  целый  мир  и  карал
предательство, трусость, ложь  в  лице  одного  человека,  которого  после
вчерашнего дня ненавидел так, как никого в жизни. Но  минут  пять  спустя,
остановленный  на  лужайке  Гранатуровым,  арестованный,   то   есть   уже
обвиняемый, увидев под теми же сплошь  солнечными  окнами  Галю,  серьезно
глядевшую  вниз,  в  спешке  разрывающую  индивидуальный  пакет,   услышав
протяжные стоны загороженного столом Меженина, он сперва не  поверил,  что
этот ненавистный ему человек может испытывать человеческие страдания, -  и
что-то раскаленно прошло в душе  Никитина.  Нет,  он  сам  принял  решение
совершить суд, знал, что последует  за  этим  (арест,  трибунал,  штрафной
батальон), нет, он вовсе не мстил, а очищал с  себя,  с  Княжко,  со  всей
батареи  отвратительную,  мерзостную,  прилипшую  слизь,   но   мгновенное
раскаяние, жалость при той стонущей человеческой боли оглушили  его,  и  в
голове пронеслось: "Кто дал мне право?"
   А  потом,  после  ареста,  лежа  один,  запертый  в  душной   мансарде,
охраняемой часовым, он вспоминал день за даем все, что было, как было, как
обострялись его отношения с Межениным, стараясь заглушить одну боль другою
болью, - и не то в дремоте, не то в бреду думал,  какую  боль  должен  был
ощутить Княжко, ударенный очередью в грудь  на  той  проклятой  поляне,  и
понял ли он, что  его  убил  Меженин,  ненужным  выстрелом  орудия  вызвав
ответный огонь не поверивших немцев. Он, Никитин,  не  раз  был  в  чем-то
виновен, бессилен перед чужой смертью - как и тогда,  в  сорок  втором  на
реке Аксай, и в Житомирском окружении, - и, наверное, на передовой  многое
простилось бы Меженину, стерлось следующим боем, осталось  неопределенным,
если бы не поминки, письмо Андрея и этот донос Гранатурову.
   "Гнусность, подлость! Нет, я не должен его жалеть, я не имею права  его
жалеть. Я сделал то, что должен был сделать. Так должно быть со мной.  Все
шло к атому. Это началось давно... Но все шло к этому!.. -  повторялось  в
голове Никитина с такой четкой определенностью неисправимого положения,  с
такой готовностью пройти через свою кару, круто и ломко поворачивающую его
судьбу в темное, неизвестное, что спотыкалось  в  удушье  сердце  от  этой
выделенной осознанием случившегося казнящей мысли: -  Я  сделал...  Я  сам
хотел этого. Пусть будет так!.."
   Измученный, весь в обильном поту,  он  вдруг  открыл  глаза  и  перевел
дыхание, как после борьбы.
   Было темно в комнате, и не  по-вечернему,  а  по-ночному  спала,  везде
таилась тишина - на нижнем этаже, за дверью  мансарды,  за  черным  окном;
нигде ни звука, ни голоса.
   "Теперь я не должен, я не имею права раскаиваться! - начал внушать себе
снова Никитин, прислушиваясь к молчанию в доме, и сбросил затекшие ноги  с
кровати (сапог не  снимал),  зашагал  по  комнате  наугад  к  двери,  где,
казалось, целый день не шелохнулся на посту часовой,  и  пошел  обратно  к
постели, и обратно к двери. - Тогда зачем же? Зачем так долго? Нет, скорее
бы, скорее бы только!.."
   Звучно взвизгивали старые половицы под ногами, деревянный их скрип, его
шаги, шорох неподпоясанной гимнастерки  заглушали  дыхание,  частые  удары
сердца. Он остановился, не зная, что делать, чем ускорить, убить время  до
утра, а утром, как он понимал, должно было проясниться все,  решиться  все
твердо и бесповоротно.
   "Сколько же?.. Сколько уже времени?" Он напряг зрение и  пригляделся  к
ручным часам, подставляя их к  проему  окна:  так  немного  светлее  было.
Стекло на циферблате голубовато  расплывалось,  отблескивало,  но  кое-как
стрелки можно было различить: шел двенадцатый час. "Что делать до утра?  Я
не смогу заснуть..."
   И его  томила  нагретая  темнота  мансарды,  незавершенность  какого-то
действия; было душно. Он раскрыл створку окна, сел  на  подоконник.  Снизу
мягко и влажно подымался пряный запах; белели застывшим  дымом  яблони  за
оградой сада; было  начало  ночи,  безлунной,  теплой;  слабая  синева  на
западе, где давно истаял за лесами  длительный  закат,  еще  светлела  под
чернотой огромного неба, там играли теплыми веселыми переливами трапеции и
стрелы высоких майских звезд. И всюду - около дома, над  угольными  тенями
городских крыш, над редкими блестками звезд в озере, над опушкой соснового
леса, откуда утром нежданно пошли в атаку самоходки, -  стояло  чудовищное
безмолвие.  Только  в  одной  стороне,  меж  позиций  батареи  и   озером,
однотонно, скрипуче кричала ночная птица, и этот однообразно повторяющийся
деревенский звук посреди пустынных холодеющих  лугов  на  окраине  спящего
немецкого городка показался Никитину  случайным,  заблудившимся  здесь,  в
каменной Германии.
   "Кажется, кричит коростель. Как он попал сюда?"
   Потом он ощутил страстное  желание  закурить,  стал  быстро  шарить  по
карманам, нашел наконец  измятую  пачку  и  скомкал  ее  в  кулаке  -  она
оказалась без единой сигареты: выкурил  днем  последние,  когда  лежал  на
постели, запертый Таткиным в мансарде.
   И чтобы легче было, он сильно  потер  лоб,  будто  умываясь  освежающим
воздухом, затем бесцельно  чиркнул  зажигалкой,  вторично  чиркнул,  задул
огонек, сказал вслух: "Все!" - и тотчас дернулся даже  от  чужого  голоса,
внятно окликнувшего его, чудилось, рядом, из-за спины:
   - Товарищ лейтенант!..
   - Кто? Что? - Он спрыгнул с подоконника и вновь торопливо высек  слабое
бензиновое пламя, сделал несколько шагов к двери.
   Там, за дверью, кто-то завозил по полу сапогами, кашлянул  и  полминуты
спустя позвал напрягшимся шепотом:
   - Товарищ лейтенант, с кем вы, а? Не спите, разговариваете вроде...
   "А-а, часовой!.. Да, да, а я думал: начало мерещиться..."
   И, узнав этот голос, несмелым шепотом проникший в  комнату  с  площадки
лестницы, Никитин,  бессознательно  светя  зажигалкой,  подошел  к  двери,
спросил тоже шепотом:
   - Это вы, Ушатиков? Вы Таткина сменили?
   - Я, товарищ лейтенант. - Ушатиков  притих  по-мышиному,  затем  не  то
вздохнул, не то протяжно сапнул носом и - почти неслышно: -  Это  я,  Ваня
Ушатиков, солдат ваш...
   - Что в батарее, Ушатиков? Почему так тихо?
   Никитин спросил это и замолчал,  привалился  плечом  к  косяку,  виском
прижался к твердому, пахнущему старой краской дереву. Его солдат Ушатиков,
восемнадцатилетний паренек, стоял часовым возле  запертой  снаружи  двери,
там,  на  лестничной  площадке,  отделенный  от   него   ничтожно   малыми
сантиметрами пролегшей сейчас между ними границы, которая  определяла  уже
нечто неприступное, новое, неестественное в их  довольно  недлительных  по
времени отношениях. Самый молодой во взводе, Ушатиков пришел на  передовую
лишь прошлой зимой, на территории  Польши,  и  он  по-особенному  нравился
Никитину, длинношеий, не потерявший простодушного любопытства после первых
боев, наивного восторга удивления  перед  каждой,  аксиомной  для  других,
деталью войны, постоянно заставлявшей  его  выпучивать  круглые  голубиные
глаза, ахать и как-то совсем уж не по-мужски всплескивать и хлопать руками
по бедрам. Был  он  неизменной  целью  насмешек,  но  от  него  излучалась
нехитрая, притягательная доброта, неиспорченная, угловатая доверчивость  -
до смешного заметные качества в соседстве с матерыми  и  повидавшими  виды
солдатами взвода.
   - Значит, все спят, Ваня? - повторил Никитин,  намереваясь  поддержать,
продолжить разговор, чтобы слышать этот робкий ответный голосок  Ушатикова
и его возню сапогами, и смущенное его покашливание. - А где комбат? Уехал?
   - Они с врачом в госпиталь Меженина повезли, давно уехали, -  прошептал
Ушатиков, и при этом вообразил Никитин, как он вытянул долгую свою  шею  к
двери, сообщая недозволенное. - А внизу никто, кажись, не  спит,  лежат  в
комнатах... Сержант Зыкин там все о вас и Меженине говорит...
   - И что же говорит Зыкин?
   - Не надо было, говорит, товарищ лейтенант... сокрушаются во взводе-то.
Сурьезный, говорят, очень вы были. Как же вам теперь? Засудят до  штрафной
али еще что? Погонют куда-нибудь арестантом, всю жизню молодую Меженин вам
свихнул... Вот беда-то какая нашла! А сам Гранатуров, когда уезжал,  очень
строго приказал  всем:  чтоб  ни,  одного  слова  никому,  что  в  батарее
произошло. Не в себе был... Аж в бога ругался. Зачем вы, а?..
   - Я сделал то, что сделал, -  сказал  Никитин,  покоробленный  по-бабьи
жалостливым  сочувствием  Ушатикова,  его   бесхитростным   сообщением   о
разговорах во взводе. - Все было сложнее.
   - А как же  так,  товарищ  лейтенант,  вышло-то  как  неудобно  вам!  -
заторопился за дверью шепот Ушатикова, и  воображением  увидел  в  темноте
Никитин его моргающие  глаза,  они  круглились  испугом  и  удивлением.  -
Никудышный он человек, злой, ненормальный, да пусть себе  ползал  бы,  как
гадюка какая, авось до смерти не укусил бы. Ведь немца убивать-то страшно,
не то что своего, нашего. Я дома курицу, когда мамка просила,  зажмуренный
рубил - ужасть самому было. Зачем вы, товарищ лейтенант,  сами  хотели  на
такое отчаяние пойти?
   - Нет, я этого не хотел, - сказал  Никитин  и,  хмурясь,  непроизвольно
чиркнул зажигалкой, посмотрел на огонек. -  Не  хотел.  Долго,  Ваня,  это
объяснять. И зачем объяснять?
   - Вроде сами вы хотели на  отчаяние  такое  пойти,  товарищ  лейтенант.
Заарестуют вас... как без вас во взводе будет? Привыкли к вам.  Лейтенанта
Княжко убило, а с вами вот такое страшное дело. А мы-то как?
   - Пришлют нового командира взвода. Да и война  кончается.  Очень  скоро
все кончится, Ваня. Я уверен.
   По ту сторону двери непроницаемая, как чернота ночи, встала между  ними
граница  неподвижности;  не  переступали  сапоги   по   скрипучему   полу,
прекратился  шепот,  и  опять  представил  Никитин  близкого  за  порогом,
понуренного в потемках Ушатикова, поставленного  охранять  его,  командира
взвода,  и  терзаемого   наивным   непониманием,   сочувствием,   страшной
внезапностью всего случившегося.
   "Он сказал "привыкли", - подумал с тоской Никитин, зачем-то механически
высекая и гася огонек зажигалки. - Да и я сам привык, до  невозможности  к
ним привык!"
   Они оба молчали, и вдруг громко  шмыгнул  носом  Ушатиков,  затоптался,
передвинулся на площадке,  и  беспокойством  вполз  шепот  сквозь  тьму  в
комнату:
   - Товарищ лейтенант, что вы там щелкаете? Не оружие у вас?
   - Нет, Ваня, зажигалка. Очень хочу курить. Сигареты  кончились.  У  вас
что-нибудь есть покурить?
   - Ах, господи! - ахнул Ушатиков и, вероятно, озадаченный, шлепнул  себя
ладонью по бедру. - А я-то  думаю,  защелкало  у  вас,  не  пистолетом  ли
балуетесь? Мысль дурная пришла - как бы с отчаяния  в  себя  не  пальнули!
Господи, моя мама, есть у меня курево, есть! Сигареты  трофейные.  Цельная
пачка есть...
   - Если можно, откройте дверь. Дайте мне несколько штук.
   - Да что ж вы раньше-то? Сейчас я... Ежели бы вы раньше,  так  я  бы...
Сейчас я ключом открою, только втихаря, товарищ лейтенант, ладно?..
   - Откройте.
   Тихо звякнул, заскоблил ключ в  замке,  потом  дверь  отворилась,  и  в
проеме  темноты,  теплой,  плотно  сгустившейся  на  маленькой  лестничной
площадке с голубоватым от звезд круглым оконцем вверху, неловко  толкнулся
навстречу своими горячими руками  едва  различимый  за  порогом  Ушатиков,
засовывая Никитину в пальцы пачку сигарет, бормоча сконфуженно:
   - И как вы раньше-то? Не курю я. А так, для фасону, Со всеми дым  когда
пустить. Всю пачку возьмите. Не нужно мне...
   - Спасибо.
   Никитин нащупал сигарету, пламя зажигалки красновато осветило  молодое,
удивленное лицо Ушатикова; поморгав,  замерцали  остановленные  на  жидком
пламени растерянно ждущие чего-то глаза, а юношеская шея его  вытягивалась
столбиком,  вся  открытая  расстегнутым  воротником  гимнастерки.  Спертая
духота скапливалась тут, на тесной площадке, подымалась теплом из  нижнего
этажа.
   - Может быть, вместе покурим, Ушатиков, - сказал Никитин.  И,  заметив,
что не было при нем положенного часовому оружия, усмехнувшись, спросил:  -
Ну а где ваш автомат? Что же вы меня без оружия охраняете?
   Он прикурил, но не затушил огонек зажигалки,  смотрел  на  добрые  губы
Ушатикова - так было веселее, спокойнее как-то ему.
   - В углу он... извините,  товарищ  лейтенант,  -  забормотал  Ушатиков,
повозил еле слышно сапогами, потупился, затем перевел разговор легонько; -
И кошка, дура такая  немецкая,  пришла  давеча  снизу  и