отали  ночные  кабаре,  не
открывались  дансинги,  еще  не  было  вечернего  оживления,   какое   мог
представить Никитин  по  хаосу  зазывных  вывесок  клубов,  кинотеатров  и
стриптизов, но что-то работало уже в недрах улицы, с усталой механичностью
начинало  или  продолжало  ночную  жизнь,  темно  шевелилось  за   стенами
небольших отелей, за витринами баров,  во  дворах  и  подъездах  домов.  И
деятельного вида, атлетического  сложения  швейцары  в  форменных  пальто,
непроспанно зевая,  расхаживали  у  закрытых  дверей,  порой  отбегали  на
середину  тротуара,  наперерез  прохожим,  с   нагловатой   решительностью
преграждали дорогу, вывертом  показывая  в  ладонях  фотографии,  какие-то
билеты, выкрикивая хрипловатой скороговоркой:
   - Новое порно! Вход  три  марки!..  Три  марки  для  информации!  Очень
дешево!..
   - Пять марок  за  пятнадцать  минут!  Молодая  шведка...  Две  красивые
мулатки, которые хорошо понимают друг друга!.. Шведский секс!  Французский
вариант!..
   Здесь, подобно теням, появлялись на тротуарах  бесцветные,  бледноликие
молодые  люди  с  торговыми  плоскими  глазами,  в   узконосых   ботинках,
скользящими телодвижениями выступали из подъездов,  возникали  из  глубины
улочек, вполголоса предлагая зайти куда-то. В  то  же  время  благообразно
седые, одетые в черное мужчины  беспощадно  ловящими  взглядами  сутенеров
следили издали за работой  молодых  людей,  зорко  проглядывали  улицу.  А
везде, под  окнами,  возле  подъездов  и  около  дверей  баров,  поигрывая
раскрытыми  зонтиками,  стояли  проститутки,  немолодые,  потрепанные,  до
неумеренной яркости накрашенные, и  рядом  -  молоденькие,  в  мини-юбках,
повесив сумочки на руку, независимо курили, подрагивали ногами, обтянутыми
сапожками.
   На этой улице оба не останавливались, шли,  не  отвечая  на  оклики,  и
теперь точно продирались через  расставленную  впереди  колючую  проволоку
неотступно и секретно шепчущих бескровных молодых людей, держащих открытки
в рукавах, сквозь как бы с угрозой наведенные взгляды солидных  сутенеров,
сквозь неуловимо сопровождавшее  внимание  дневных  проституток,  пожилых,
тяжелых,  матеро-опытных,  и  этих  юных,  внешне  ангельски   чистеньких,
беловолосых, раскрывающих навстречу  словно  впервые  подведенные  синевой
веки школьниц. И Никитин, чувствуя это окружение унизительной  оголенности
намерений, кем-то узаконенных, обыденных в своей простоте,  подумал,  что,
видимо, здесь знали все, что можно  знать  в  темной  бездне  человеческой
похоти, где заранее подробно были выучены роли, жесты, слова, позы,  чтобы
за цену, установленную по вкусам, можно было купить и продать вместе  и  в
отдельности ноги, губы, грудь, живот, голос, всю  изощренную  воображением
искусственную страсть, - он подумал  об  этом  и  внезапно  ощутил  тупое,
гнетущее насилие над собой, и мохнатой лапкой сдавило сердце тихое удушье.
   Они молча миновали квартал дневных проституток, и тут, на  углу,  перед
заворотом в улочку, сутулый, старообразного  вида  швейцар,  какие  обычно
стоят подле дверей отелей, в длиннополой  форме,  украшенной  серебристыми
галунами, плохо  выспавшийся  и  плохо  выбритый,  искательно  закивал  им
морщинистым  переутомленным  лицом   и   заговорил   полушепотом,   умоляя
подобострастно:
   - Господа, только три марки... показываем короткие французские  фильмы,
привезенные с плац Пигаль. Я  вижу,  вы  не  немцы,  вам  интересно  будет
взглянуть. Последние фильмы. Вот билеты, господа, три марки, это  стоит...
уверяю вас...
   - Зайдем, что ли? - спросил неожиданно Никитин без полной  уверенности,
обращаясь к Самсонову. - Посмотрим ради интереса.  Все  надо  знать,  если
так... Как ты?
   - Давай уж, давай, бог с  ним,  соблазн  есть,  -  ответил,  неизвестно
почему багровея,  Самсонов  и,  отсчитав  швейцару  шесть  марок  мелочью,
пробормотал: - Знать так знать...
   Они  вошли  в  узкую  дверь,  услужливо  раскрытую   забежавшим   сбоку
швейцаром, спустились по тускловатой каменной лестнице в подвал,  пахнущий
пряной  сыростью,  теплым  одеколоном,  отодвинули   тяжелую   захватанную
бархатную портьеру, закрывавшую вход перед концом лестницы. И  в  слоистой
темноте крохотного зала замерцал, засветился впереди маленький экран,  где
нагая женщина на  краю  широкой  постели  в  истоме  обнимала  мужчину  за
мускулистую спину, терлась затылком о подушку - шел фильм  без  слов,  без
звуков, фильм движений, изображающий двоих в номере отеля.
   Никитин с порога приглядывался в полутьме зальчика, отыскивая места,  -
стульев нигде не было. Стояло лишь несколько  столиков,  на  стенах  слабо
горели красные фонарики, в углу из тьмы красновато  проблескивали  зеркала
бара;  и  зальчик,  и  бар  этот  в  первый  миг   показались   совершенно
заброшенными, пустыми. Но потом завиднелись справа у  зеркал  три  женские
фигуры, сидевшие за крайним столиком возле какой-то боковой  занавески,  и
оттуда послышалось протяжное:
   - Хэлло-о!
   И при  фосфорическом  мерцании  экрана,  отсвечивающего  в  мрачноватое
пространство без стульев, видно было, как две девушки встали, неторопливо,
покачивая бедрами, приблизились и  затем,  как  это  делают  контролеры  в
кинотеатрах ("айн момент"), провели их  в  полукруглую  ложу,  посадили  к
столику и затем, обдавая душноватым одеколонным запахом, сели между ними с
той неспрашивающей уверенностью, которая означала, что так уж  заведено  в
этом баре-кинотеатре.
   Никитин не успел взглянуть на  свою  соседку,  как  тотчас  же  подошла
третья девушка, по-видимому, официантка, посветила  ручным  фонариком.  Он
разглядел ее светлые  волосы,  продолговатое,  неприступно-холодное  лицо,
лицо умной студентки; она сухо спросила, что господа намерены пить.
   - Пить?  -  переспросил  Никитин  по-немецки  и,  немного  озадаченный,
взглядом подал знак Самсонову: "Бери командование на себя".
   - Кока-кола, - заказал Самсонов для  того,  чтобы  только  заказать,  и
поэтому выбрал самый дешевый напиток. - Две.
   "Кто же, собственно, эти девицы? Зачем  они  сели  с  нами?  -  подумал
Никитин и  здесь  же  вспомнил  о  предупредительных  японских  гейшах.  -
Вероятно, они служат здесь и своим вниманием  обязаны  занимать  зрителей,
совсем уж интересно, но, кажется, некстати".
   Мгновенно принесли две ледяные бутылки кока-колы, две маленькие рюмочки
с ромом, девушки зашевелились, заулыбались, разлили кока-колу, одна подала
стакан Самсонову, другая  -  Никитину,  и  он  наконец  взглянул  на  нее:
смуглая, скуластенькая, большие темные глаза ничего  не  выражали,  тонкий
свитер округливал ее сильную грудь, нога умело заброшена  на  ногу,  узкая
юбка стянулась, выказывая телесно белеющее колено.
   Она отпила глоток из рюмки, качнула ногой, жестом попросила у  Никитина
сигарету, и он охотно  угостил  ее,  зажег  спичку.  Огонек  осветил  чуть
толстоватенький нос, густо  начерненные  ресницы,  полные  губы,  колечком
охватившие мундштук сигареты, ее круглые ноготки, отблескивающие  багровым
лаком. Она, медленно затягиваясь, опять качнула ногой,  коснулась  коленом
Никитина и, улыбнувшись, легоньким кошачьим движением провела ладошкой  по
его волосам.
   - Меня звать Гэда, - низким голосом сказала она, задержала палец на его
щеке, ласково подергала, пощекотала мочку уха  и  добавила:  -  Кто  ты  -
англичанин? Какой серьезный!
   - Гэда? - повторил Никитин и  убрал  ее  неприятно  холодную,  пахнущую
горькой  туалетной  водой  руку  со  своей  щеки,  давая  понять,  что  не
расположен к этому нестеснительному прикосновению, к этому изучающему  его
любопытству, и  стал  смотреть  на  экран,  где  в  разных  номерах  отеля
происходило одно и  то  же:  она,  обнаженная,  сидя  посреди  постели,  в
задумчивости стягивала чулок, словно  скручивала  кожу  на  бледной  ноге,
открывалась  дверь,  входил  он,  сбрасывая  пиджак,  развязывая  галстук,
расстегивал рубашку, она, не  успев  снять  второй  чулок,  опрокидывалась
навзничь под его играющим мышцами стальным торсом.  Из  затмения  возникал
соседний номер, длинноволосая женщина, разъятоглазая, в одних сапогах выше
колен, сладострастно ударяла себя хлыстом по  плечам;  потом  заставленная
мольбертами комната, похожая на мастерскую художника,  голая  натурщица  у
окна  одной  рукой  кругообразно  поглаживала  живот,  дрожа  истонченными
пальцами, другой, с порочной улыбкой, держала свечу около бедра; потом  на
утреннем песке пляжа мужчина заламывал назад  руки  по-звериному  кричащей
девушке, зубами вонзаясь  ей  в  искусанную  до  крови  спину,  и  кто-то,
гладколысый, уродливо сгорбленный, тоже голый, подглядывал из-за кустов и,
суча волосатыми ногами, злорадно, гадливо смеялся...
   Никитин смотрел сначала  с  невнятным  интересом,  затем  с  тоскливым,
раздраженным  сопротивлением,  и  тошнотный,  вяжущий   комок   постепенно
подступал к его горлу, будто на глазах били  обмотанными  ватой  кулаками,
истязали, мучили прекрасное человеческое тело, заставляли  его  корчиться,
извиваться в больном сладострастии, уничтожающем презрительной  ненавистью
естественное сближение мужчины и женщины.
   - Англичанин, пей...
   Хмурясь, он оторвался от экрана, отвлеченный голосом, шорохом в ложе, и
увидел при вспыхнувшем фонарике - зачем-то принесли на их столик вино, две
густо-черные  бутылки,  четыре  бокала,   которые   официантка   молчаливо
наполнила. Гэда пригубила бокал, искоса поглядывая на него,  а  официантка
ушла за занавеску, скрывающую выход куда-то правее экрана.  Занавеска  эта
подергивалась, колыхалась складками, и  сипловатый  мужской  шепот  дополз
оттуда в пустоту зальчика.
   И тотчас глухое беспокойство возникшей нереальности малярийным холодком
стало вкрадываться в сознание Никитина. Уже происходило нечто  несуразное,
до глупости ненужное - фильм на экране, потные голые тела, темный закрытый
бар в непонятно безлюдном подвале Реепербана, незаказанное вино на  столе,
шепот за занавеской, скуластенькая, никогда  в  жизни  не  виденная  Гэда,
прижимающая колено  к  его  ноге.  Что  это?  Нет,  надо  было  сейчас  же
подняться, во что бы то ни  стало  сделать  над  собой  усилие,  выйти  из
нереальности  этого  подозрительного   сырого   подземелья,   оторванного,
казалось, от всего  мира  с  его  естественным  светом,  дневной  серостью
ноябрьского воздуха, живыми звуками, которые не проникали сюда, как сквозь
железобетонную толщу. Было тихо, и в мертвенной  немоте,  после  шевеления
занавески, после сжатого мужского шепота за ней, Никитин представил дикие,
зловеще мрачные лабиринты этого не известного никому подвала,  его  мокрые
нависающие   своды,   ослизлые   стены,   обросшие    грязью,    зловонные
канализационные колодцы и стоки, где текла мутная городская жижа и где  не
могло быть ни единой души человеческой.
   "Уходить, нам надо уходить!" - подумал Никитин и тут же услышал  низкий
голос Гэды, лихорадочно пытаясь понять немецкие фразы:
   - Я вчера была у врача, у меня все в порядке. Я слежу за  своим  телом,
англичанин...
   Она, сонно улыбаясь, медлительно погладила свою грудь и бедра.
   - Я хорошая артистка стриптиза, я здесь выступаю вечером. Ты  посмотри,
какая у меня грудь. Пощупай... И посмотри, какие бедра. Как у мальчика. Ты
кто, англичанин?
   - Нет.
   - Поляк? Югослав?
   - Нет.
   - Может, русский?
   - А разве русские здесь бывали?
   - Бывал один. Симпатичный человек. Только шпион.
   - Почему шпион?
   - Русские все шпионы.
   - Это фантастика, милая Гэда.
   - Я вижу,  ты  медленно  возбуждаешься,  -  сказала  она  и  хрипловато
рассмеялась. - Может, ты... этот? Может, ты другого хочешь?  Не  бойся,  я
умею все делать...
   - Нет, милая, я ничего не хочу.
   "Уходить, сейчас же уйти отсюда. Сказать об этом Самсонову!" -  подумал
Никитин, испытывая тревожную  и  душную  тесноту  во  всем  теле,  и,  уже
совершенно не понимая, не видя смысла происходившего на экране -  мелькали
там те же голые фигуры  мужчин  и  женщин,  -  он  со  смешанным  чувством
отвратительного страха, брезгливости и бессмысленности  положения  наконец
повернулся к  Самсонову  и  на  первый  взгляд  не  узнал  его.  Самсонов,
придавленный в угол крупным телом другой девицы, мотал лиловым среди  тьмы
лицом,  бормотал  что-то  ненатурально   сердитым   голосом,   он   словно
оправдывался, оборонялся растерянной усмешкой, и Никитин проговорил  одним
выдохом:
   - Все, пошли отсюда!..
   Самсонов с задышкой обратил на Никитина стекла очков, привстав,  сказал
в пустынный зальчик бара:
   - Счет!
   Заколебалась, откинулась занавеска правее экрана, и  не  спеша  подошла
белокурая официантка, выражая и ртом  и  глазами  целомудренную  строгость
умной  студентки.  Она  положила  два  счета  на  столик,  в  ожидательной
невозмутимости посветила ручным фонариком. Никитин  не  сумел  просмотреть
внимательно  свой  счет,  потому  что  заметил,  как  мигом   переменилось
толстоватое лицо Самсонова, вскинутое к зажженному фонарику официантки,  и
голос его вскрикнул изумленно:
   - Откуда такой счет? Вы ошиблись! Сто пятьдесят  марок?  Мы  заказывали
только кока-колу! Позвольте! Мы не пили вино!
   - У тебя нет денег, англичанин? Не знаешь цен? -  бесстрастным  голосом
проговорила официантка и наклонилась близко к нему. -  Сколько  ты  можешь
заплатить марок? Сколько у тебя всего денег?
   - Сто марок, - запинаясь, солгал Самсонов. - Я  могу  заплатить  только
сто марок.
   - Давай сто!..
   Сапно  дыша  носом,  опасливо  соображая  что-то,  Самсонов  извлек  из
внутреннего кармана портмоне, порылся в  нем  непослушными  пальцами,  но,
когда вытягивал две пятидесятимарковые купюры, официантка цепким  захватом
отогнула край портмоне, крикнула внезапно визгливо:
   - Там еще есть деньги! Давай! И ты... плати! Тоже нет денег?
   И зажатым в кулачке ручным фонариком  властно  и  грубо  ткнула  в  лоб
Никитину, с искаженным злобой красивым лицом и  вся  готовая  к  действию,
вплотную придвинулась, загородила экран. Никитин никак не предполагал этой
ее грубости, этого насилия, но, понимая, что все теперь походило на угрозу
и вымогательство,  как-то  обостренно  уловил  в  углу  подвала  колыхание
занавески - и двое мужчин боксерского сложения (один без пиджака, в  белой
рубашке, с распущенным узлом галстука, другой в темном свитере) поочередно
вышли оттуда, демонстративно сели на  высокие  стульчики  бара  спинами  к
залу, покуривая в безразличном молчании.
   - Фонарик надо  использовать  по  назначению,  уважаемая,  -  выговорил
Никитин. - Так будет разумней.
   Он не раз переживал тягостное состояние связанных  рук,  то  состояние,
какое  потом  повторялось  во  сне,  когда  душная,  унижающая  тебя  сила
выворачивает плечи, железным обручем давит горло, смеется при  виде  твоей
покорной беспомощности. И это было то, что могло случиться здесь,  сейчас,
в   безлюдно-зловещем   подвальчике,   здесь,   в   примитивной   ловушке,
отъединенной от наземного мира: драка, избиение,  грабеж,  возможно,  даже
убийство, сырая клоака  зловонных  ходов,  заброшенные  колодцы  городской
канализации - ни одного свидетеля  вокруг,  никто  никогда  не  сможет  ни
найти, ни узнать...
   И,  молниеносно  осознав  собственную  беспомощность,   Никитин   сразу
подумал, что нет и не будет благоразумного смысла выказывать сопротивление
официантке, проявленное ошеломленным  Самсоновым,  и,  еще  стараясь  быть
спокойным, он небрежно пододвинул к себе свой счет - 143 марки, потом счет
Самсонова - тоже 143 марки. Это была большая сумма, которая  представилась
ему ничтожно мизерной, малозначащей, - да, да, немедленно,  не  сомневаясь
ни секунды, заплатить 300 марок и купить этим выход на ноябрьский  воздух,
приятный дождичек, мокрый асфальт... Какой никчемной, маленькой  была  эта
сумма, покупающая возможность  встать,  откинуть  тяжелую  портьеру  перед
лестницей, подняться по ступеням  из  свинцовой  полутьмы  подземелья,  из
влажного запаха одеколона, исходящего  от  Гэды,  безучастно  посасывающей
вино, уйти от злобного лица белокурой  официантки,  которая,  изогнувшись,
стояла над ними в позе, изготовленной на все, - ударить, вцепиться ногтями
в глаза.
   С ожиданием облегчения, думая лишь о первых шагах по лестнице,  Никитин
отсчитал в пакете триста марок, равнодушно протянул их официантке, сказал:
"Счет вместе", - и она почти вырвала деньги у  него;  он  коротко  и  тихо
бросил Самсонову:
   - Пошли к выходу, только быстрей!..
   Официантка, собрав губы в жесткий комочек, выкладывала  на  стол  сдачу
мелочью. Двое мужчин все так же непроницаемо-безразлично сидели спинами  к
ним у стойки бара, покуривали молча.
   "Скорее, скорее", - толкал себя Никитин и вдруг, с ударившей  в  голову
кровью, почувствовал, как Гэда схватила его за  локоть,  впилась  в  рукав
плаща, не давая ему встать, и тогда,  сдерживаясь  немыслимым  напряжением
воли, чтобы не оттолкнуть  ее  ("Она  сейчас  завизжит,  крикнет,  что  ее
избивают, и тут начнется!.."), он мягко разжал  вцепившиеся  в  его  рукав
ногти и встал, ощущая  мерзостное  отвращение  к  своей  фальшивой  улыбке
("Нет, ничего особенного не случилось!"), к своему голосу и  неестественно
вежливой интонации удовлетворенного полученным удовольствием человека:
   - Данке шен... Ауф видерзеен...
   Качнув животом стол, неуклюже вскочил следом Самсонов и,  сопя,  нагнув
по-бычьи голову, двинулся к выходу, - и в ту же минуту  Никитин  пошел  за
ним,  и  после  того,  как  на  пороге  отбросил   захватанную   портьеру,
пропитанную омерзительной пряной сыростью,  и  увидел  счастливый  дневной
свет вверху крутой лестницы, он еще не очень верил,  что  там,  сзади,  не
опомнятся, не бросятся вдогонку...
   Задыхаясь, они поднялись по каменным ступеням  к  выходу,  откуда  бело
пробивался через стеклянную дверь реденький мерклый свет осеннего  дня,  а
когда открыли  дверь,  когда  вышли  на  улицу,  на  свободу,  на  простор
тротуара, на прочную твердость влажного асфальта, оба возбужденно вдохнули
горький водянистый воздух Реепербана и оглянулись по сторонам.
   - К чертовой матери отсюда! - выговорил Никитин. - Ко всем чертям!
   Швейцар  стоял  сбоку  двери  и   сделал   вид,   что   всецело   занят
соскребыванием пятнышка с борта зеленой шинели, морщинистое,  измятое  его
лицо было не угодливым, а лживо-сосредоточенным. И Никитин поймал себя  на
злом и тайном желании - запомнить название бара, и это место, и это лживое
лицо, которое могло быть случайным и неслучайным знаком в его судьбе.
   - "Интим-бар", -  прочитал  Никитин  неоновую  вывеску  над  дверью.  -
Отличное  название  для  бардака  сто  первого  разряда!  Потрясающее   по
невинности заведение! Вот как бывает, Платон!
   - Ах, идиоты! Идиоты! - вскрикивал Самсонов в невылитой ярости и ударял
кулаком по своему потному лбу. -  Триста  марок!  Ограбили!  Изнасиловали!
Среди бела дня! Как сусликов, как глупцов ограбили!
   - Благодари бога, что все кончилось более  или  менее,  Платон,  -  уже
веселея, сказал Никитин. - Ну что было делать?  Заявить  полиции,  что  ты
возмущен неблагородством притона и будешь жаловаться канцлеру? Могло  быть
гораздо хуже. Учти, нас ограбили как англичан, но они еще  не  знали,  кто
мы. Ты слышал милый лепет этой  прелестницы  Гэды  о  русских?  И  обратил
внимание на вышедших боксеров-мальчиков? Дредноуты в пограничных водах.
   - Идиоты мы, идиоты! Вот кто мы! Триста марок!..
   - Бог с ними, с марками, считай, что у нас их никогда не было!  Точнее,
любой гонорар в капстране - дурные деньги.
   - Ан нет! Это уж нет, прости! Я тебе должен сто пятьдесят, и я их  тебе
верну. Расплата за идиотизм поровну!
   - Никаких денег, видишь ли, Платон, я у  тебя  не  возьму.  О  трехстах
марках я уже забыл. Не было их.
   - А я не живу в долг, ты тоже запомни!.. О, простаки, глупцы,  надо  же
было попасть в такое положение, дураки, ослы, болваны! И каким же сволочам