кто по профессии?
   - Она врач. А... ваш муж?
   - Он умер в пятьдесят четвертом году. Мы прожили вместе четыре года.
   - У вас есть дети?
   - Одна дочь. Но она не живет в Гамбурге. Вышла замуж и уехала с мужем в
Канаду.
   - А ваш брат? Я смутно помню вашего брата. Кажется, его звали Курт? Где
он?
   - В Дюссельдорфе. Он известный адвокат. Имеет свою контору. Много  дел,
много работы. Перед вашим приездом я звонила ему, он очень хотел  приехать
в Гамбург, но не смог.
   - Скажите, я хотел вчера подробно расспросить, каким образом именно  вы
пригласили меня на дискуссию? Как вы узнали? Неужели по фотографии?
   - Я увидела вашу фотографию на книгах, которые  издавались  на  Западе.
Ваши романы  проходили  через  мои  магазины.  Только  после  этого  я  их
прочитала.
   - И меня можно было узнать на фотографиях?
   - Да. Я узнала.
   - У вас лучше память, чем у меня.  Слишком  многое  наслоилось  в  моей
памяти после войны. Слишком много было всего. В общем -  бОльшая  половина
жизни прошла, хотя об этом нет времени подумать, к сожалению.
   - Я сильно изменилась, господин Никитин? Вы меня не узнали... Я  совсем
другая? Не та Эмма, правда?
   - И я не тот лейтенант Никитин, которому было море по колено.
   - Нет, для женщины срок в двадцать шесть лет - целая жизнь. Вот  это  и
есть правда, о которой вы говорили.
   - Этот срок чувствую и я. Иногда по утрам, во время бритья, смотришь на
себя в зеркало и с наивной самозащитой думаешь: виски  седые,  но  еще  до
пятидесяти чуть-чуть не дошло. А в сущности-то  главные  годы  -  там,  за
зеркалом...  Истина  довольно  банальная,   хоть   некоторые,   дожив   до
шестидесяти, часто оспаривают ее. Но до шестидесяти дожить надо...
   - Вы говорите "главные годы"? А я думаю, я уверена...  Вы  должны  быть
счастливым человеком, у вас... семья, работа, вы известны... Разве  у  вас
не все хорошо?
   - Более благополучного человека, чем я, нет.
   - Вы сказали в шутку или серьезно?
   - Я хотел вас спросить... Скажите, вы  все  понимали,  что  происходило
тогда в вашем доме среди русских?
   - Я боялась за Курта, за себя. Я знала, что вы меня спасли.
   - Вас спас, если говорить о прошлом, не я, а лейтенант Княжко,  помните
того лейтенанта, который хорошо говорил по-немецки?
   - А я знала, что вы меня  спасли.  Тот  лейтенант  был  строг  и  очень
серьезен, признаться, я боялась его, а вы...
   - Таких, как лейтенант Княжко, я больше не встречал в  жизни,  мне  его
очень не хватает до сих пор.  Но  такие  погибали,  как  правило.  Это  уж
какая-то страшная была закономерность.
   - А вы, слава богу, остались в живых.
   - Мне повезло... Когда нет  таких,  как  лейтенант  Княжко,  то  нет  и
настоящих друзей, и вообще многое в мире тускнеет. Я его настолько не могу
забыть до сих пор, что он мне снится. А утром чувствую такую  горечь,  что
места себе не нахожу. Как после смерти своего сына. Простите. Мы  говорили
о Княжко, и я, кажется...
   - У вас... умер сын? Когда?
   - Четыре года назад. Тогда я едва  не  потерял  и  жену,  единственного
друга: у нее началась нервная болезнь. Подождите, мы говорили о Княжко,  о
том лейтенанте, моем военном друге. Вы его, конечно, помните...
   - О, я не буду ничего спрашивать. Я понимаю, как ваша жена... и вы... Я
понимаю, почему у вас бывают грустные глаза, да, я заметила,  извините.  Я
не подумала, когда сказала,  что  вы  должны  быть  счастливым  человеком.
Извините, пожалуйста, меня. Может быть, нам пора сесть,  выпить  вина?  Мы
долго танцуем. Я уже хочу выпить  и  очень  хочу  курить.  Да,  да,  здесь
душно... но мне как-то немного холодно...
   - Вы нездоровы, госпожа Герберт? У вас действительно ледяные руки.  Вы,
вероятно, плохо себя чувствуете?
   - Нет, нет, это тоже нервное. У женщин бывает такое нервное. Я  просто,
как вы сказали, вспомнила свои лучшие годы. Но их нельзя  назвать  годами.
Это были дни... Какой-то детский мираж, какой-то сон... Господин  Никитин,
вы слушаете музыку? По-моему, сейчас танцуют твист  или  шейк.  Мы  мешаем
молодым... Давайте лучше сядем, выпьем вина и покурим.
   - А руки у вас не согрелись - ледяные...
   - Выпью вина - и все пройдет. Я немного устала.
   - Тогда давайте сядем.
   -  Простите,  господин  Никитин,   ваш   коллега   господин   Самсонов,
несомненно, решительный человек,  знает,  что  мы  с  вами  были  когда-то
знакомы?
   - Это не имеет значения. А что?
   - И вы не хотели, чтобы он подробно знал?
   - Я об этом не успел подумать.
   - Благодарю вас. Пойдемте к столику.



5

   Они вышли из убыстренного круговорота  танцующих  и  подошли  к  своему
столику; Дицман и Лота Титтель еще танцевали, Самсонов, скрестив на  груди
руки, сидел в одиночестве.
   - Не показали вы ни твиста, ни свиста, ни шейка, ни бебейка... как  это
там по-современному называется, - сказал он. -  Скромничали,  не  по  моде
скромничали...
   - Господин Никитин, налейте, пожалуйста, мне вина, - попросила  госпожа
Герберт, торопливо доставая сигарету из пачки, а когда  Никитин  налил  ей
вина и она, словно утоляя жажду, отпила несколько глотков,  ему  явственно
послышалось - зубы ее позванивали о край стекла. И Никитин опять спросил:
   - Вы нездоровы, госпожа Герберт?
   - Здесь, в подвале, как-то душно и сыро,  -  сказала  она  вскользь  и,
прикуривая, извинительно посмотрела на него поверх желтых венчиков свечей.
- Простите, господин Никитин, это бывает со мной... Я устала немного. Этот
джаз, шум, теснота... Господин Алекс был прав: да, да, клоунада...
   - Одуреть можно, - подтвердил Самсонов. -  С  ума  сойти...  Вакханалия
двадцатого века. Для этого веселья нужны  крепкие  нервы  и  кашу  овсяную
надобно есть.
   Она беззвучными глотками  допила  вино,  и  Никитин  снова  подлил  ей,
замечая и дрожь ее  зубов,  и  одновременно  этот  ее  взгляд,  пытающийся
стесненно извиниться перед ним, но в странном,  направленном  ему  в  лицо
внимании  боролись  улыбка  и  нерешительное  желание  сказать  что-то   -
вероятно, присутствие Самсонова мешало ей сейчас.
   - Я хотела бы, господин Никитин...
   "Эмма, прежняя Эмма, глаза остались те же, все - в глазах",  -  подумал
Никитин, и нечто  еще,  тихое,  мягкое,  беззащитное,  проступавшее  в  ее
синеющем взгляде и особенно в голосе, совсем уже слабое, женское, внезапно
тронуло его смутной нежностью к этой немолодой Эмме, в  которой  непонятно
почему сохранилось, еще жило, не обманывало его прежнее, давнее, узнанное.
И тут же он подумал, что ничего похожего в реальности не может  быть,  что
все это - и доверчиво-беспомощное выражение ее лица,  и  излучение  робкой
вины  -  лишь  результат  воображения,  всколыхнутого  воспоминаниями  его
военной молодости: ведь внешне она изменилась так, что он не  узнал  ее...
"Что  такое?  Я  настроился  на  определенную  волну?  Нет  сил   сбросить
наваждение прошлого?"
   - Я хотела бы... извиниться перед господином Самсоновым,  -  продолжала
госпожа Герберт виноватым  голосом.  -  Мне  необходимо  быть  дома  через
полчаса... Но я могла бы вас обоих подвезти на машине до  отеля,  если  вы
устали.  Думаю,  что  господин  Дицман  и  госпожа  Титтель  будут   здесь
веселиться  долго.  Они  любят   этот   кабачок   Алекса...   Можно   уйти
по-английски, - прибавила она. - Не прощаясь. Это входит у нас в моду.
   - Госпожа Герберт! Я ваш союзник! - не в меру вожделенно  поддержал  ее
Самсонов. - Больше всего на свете мечтаю добраться до отеля, подняться  на
лифте, открыть дверь номера и нырнуть в постель...
   - Конечно, конечно, -  задумчиво  сказал  Никитин,  почти  догадываясь,
почему заспешила она, и поглядел на толпу танцующих. - Но так или иначе  -
надо проститься.
   Вновь  заторопился  ритм  несмолкавшей  музыки,   вновь   взорвался   в
убыстренной неистовости ритм танца - озаренные свечами  пары  соединялись,
отталкивались, расходились, сходились, как бы разговаривали извивами  ног,
движениями  тел,  -  мелькали  потные  молодые  лица,  мотающиеся  волосы,
изогнутые шеи, снующие локти, тряслись, вихляли обтянутые джинсами  бедра,
хлестали по коленям юбочки, -  и  Никитин,  наконец,  нашел  в  хаосе  тел
тоненькую, по-змеиному всю гибкую фигурку Лоты Титтель  -  она,  выделяясь
этой тонкостью, рыжими волосами, быстрыми  и  легкими  наклонами  вызывала
Дицмана на что-то, она смеялась, показывала на свою грудь, на свои  плечи,
а он с замкнутым, углубленным выражением,  сверкая  узконосыми  ботинками,
ударял каблуком о каблук и делал механически рубящие жесты ладонями, будто
бежал на месте. И стремительно носился  по  зальчику,  трагически-радостно
вытаращив глаза,  господин  Алекс,  хозяин  кабачка,  маленький,  толстый,
розовенький, комично кричал в громе музыки какие-то остроты и танцующим  и
музыкантам, и тем, кто сидел  за  столиками,  расплываясь  в  дыму  белыми
овалами лиц, и всюду громко хохотали при каждом появлении его, при  каждой
его выкрикнутой для всех остроте: вечер здесь  был,  как  видно,  в  самом
разгаре.
   Никитин подождал,  когда  Дицман  приблизил  бег  на  месте  к  крайним
столикам, подал ему символический знак, нарисовал в воздухе пальцами шаги,
и тот в ответ изобразил бровями удивление,  затем  прекратил  бег,  сказал
что-то покачивающей узкими плечами Лоте Титтель, взял ее под руку - и  они
немедля подошли. Лота Титтель, подымая и опуская дыханием  грудь,  села  в
изнеможении на стул с возгласом: "Это отличная гимнастика!" - извлекла  из
сумочки  зеркальце,  уголком  платочка  обтерла   под   глазами,   сказала
возбужденно:
   - Твист и шейк, господин Никитин, говорят  сейчас,  -  профилактика  от
рака. Но вот что: если я заболею этой страшной болезнью, то поеду  умирать
к своим полякам!
   - Не приведи бог, как  говорится,  но  в  этом  страшном  случае  можно
поехать и в Россию: представьте, у нас неплохие врачи, -  оказал  Самсонов
тоном  неполной  серьезности  и  сейчас  же   скептически   воззрился   на
запыхавшегося Дицмана. - Твист, надо полагать, еще  рождает  и  прекрасные
мысли о смысле человеческого существования? И вы, интеллектуал, так  часто
думаете ногами? Помогает?
   - Хотите меня в чем-то упрекнуть? За  что?  Я  нравственно  упал?  Убил
непорочного младенца?  Не  слишком  ли  вы  придирчивы  ко  мне,  господин
Самсонов. Я очень не хотел бы, чтобы вы относились ко мне предвзято.
   "Черт его дери, непризнанного апостола эдакого, - неожиданно  для  себя
внутренне вскипел Никитин и даже сцепил зубы от злости. - Что его надирает
со своей ядовитостью лезть во все?" И Никитин проговорил, опережая готовый
некстати начаться спор между ними:
   - К большому сожалению, нам пора в гостиницу. Согласен с вами - в  этом
ресторанчике что-то есть интересное, господин  Дицман.  Благодарю  вас  за
гостеприимство.
   - Клоунада, господин Никитин, клоунада, - вставил по-русски Самсонов  с
едким нажимом. - Говори, говори... о благочестивый отец...
   - Прошу вас, господин Дицман, и  вас,  госпожа  Титтель,  не  проявлять
лишнего внимания и не провожать нас. Вы и так сделали  для  нас  много,  -
весело договорил Никитин, пропустив мимо  внимания  вставку  Самсонова.  -
Госпожа Герберт уже любезно  согласилась  нас  подвезти.  Вам  нет  смысла
прерывать вечер... Я просто умоляю вас, господа! Без чопорных обязательств
и официальности. Хорошо?
   Он встал.
   - Разумеется, мы еще повеселимся, - сказала Лота Титтель,  веерообразно
смыкая и размыкая мохнатые ресницы. - Но вот что  я  вам  скажу,  господин
Никитин, чтоб вы знали насчет дискуссии, - в некоторых  вещах  вы  здорово
потрепали холку господину Дицману. И он в этом признался мне. В  некоторых
вещах. До свидания. Поцелуйте мне руку. В  Польше  целуют  женщинам  руки.
Говорят, и у вас в России... В зажравшейся Германии это не всегда  делают.
Я послезавтра уезжаю в Кельн, но до отъезда хочу с вами еще увидеться.
   - Благодарю вас, госпожа Титтель. Мне было приятно в вашем обществе.
   Никитин  поцеловал  ей  руку,  невесомую,  длинную,  с   перламутровыми
пикообразными ноготками (она, задорно прикусив губу, уколола его ноготками
в ладонь), пожал руку Дицману, вскочившему почтительно,  живая,  подвижная
улыбка его разгоряченного танцами лица выражала дружелюбие, - при этом  он
щелкнул каблуками и нашел нужным  пошутить,  как  позволено  шутить  между
давними знакомыми:
   - И между тем, я  полагаю,  господин  Никитин,  что  здесь,  в  кабачке
господина Алекса, вы не решились познать до конца истину,  как  и  на  той
улице с девочками...
   - Я подумаю об этом, - тоже отшутился Никитин. -  До  утра  подумаю.  У
меня есть время.
   Подымаясь из-за стола следом за госпожой  Герберт,  Самсонов  простился
вежливо-сухим  кивком  человека,  не   допускающего   фамильярностей,   и,
подчеркивая сдержанную вежливость, молча подал ей плащ, висевший на спинке
стула, а когда они вышли  из  неумолчного  грохота  джаза,  шума,  криков,
смеха, из теплого ритуального мерцания свечей в сыром подвальчике на плохо
освещенную улицу, осенний воздух был промозгло влажен, ветер под  тусклыми
фонарями  волочил  по  тротуару  обрывки  затоптанных   листков,   цветные
фотографии обнаженных девиц в черных чулках и а вызывающе пышными  грудями
- остатки реклам, занесенных сюда ночными сквозняками Сан-Паули.


   - Признаться, я устала от шума и музыки у господина Алекса, -  говорила
госпожа Герберт Никитину; он сидел справа, вполоборота к ней и  Самсонову,
сопевшему в темноте на заднем сиденье. - Я была там первый раз, потому что
люблю тихие рестораны, где можно отдохнуть от общего сумасшествия.
   Шел первый час ночи, и после бессонного, сверкающего огнями Реепербана,
уже несколько обезлюдевшего, уже реже чернеющего толпами  перед  неоновыми
вывесками ночных кабаре, перед барами, где уже давно  взбивались  на  льду
коктейли, стриптизами, где  раздевались  на  сценах  девицы,  демонстрируя
позы, варианты и вариации любви, заученно улыбаясь в  полумрак  накуренных
залов, проступающих многоглазыми лицами; кинотеатрами,  где  крутились  за
пять  марок  ленты  шведских  фильмов  все  о  том  же,  после   буйно   и
неестественно веселящегося  в  этот  поздний  час  Реепербана  -  огненной
пустыни  человеческой  плоти,  с  охрипшими  возле  дверей  зазывалами,  с
одинокими проститутками около афишных будок на углах, - центральные  улицы
Гамбурга,  заставленные  до  утра  машинами  вдоль  тротуаров,  показались
холодными, безжизненными, погруженными в темноту, несмотря на разлитый  по
тротуарам белый свет витрин закрытых магазинов, мимо  которых,  обнявшись,
брели запоздалые парочки.
   - Я немножко оглушена, -  продолжала  госпожа  Герберт  голосом  мягкой
вины, дозволенной приличием. - Я хотела, чтобы мы посидели в  более  тихом
месте, где хотя бы слышно друг друга... Если  вы  не  против,  господа,  я
завезу вас в очень тихий домашний ресторанчик выпить по  чашечке  кофе.  И
прийти в себя от шума. Не против ли вы, господа?
   "Странно, - подумал Никитин. - Она вроде бы  схитрила,  нашла  предлог,
чтобы уехать от слишком шумного господина Алекса. Ей не хочется домой, как
мне не хочется в гостиницу. Странное ощущение - точно меня тянет,  толкает
что-то угадывать в ней..."
   -  Я  еще  способен  пить  кофе  и,  пожалуй,  изучать   ночную   жизнь
капиталистического Гамбурга, невзирая  ни  на  что,  -  сказал  Никитин  и
взглянул на Самсонова, нервно и широко зевающего в снятый берет. - Ты как,
Платон? За?
   -  Пас-с,  -  выдохнул,  оборвав  зевок,  Самсонов.  -  Никаких   тихих
ресторанов, хочу спать. Сыт ночной жизнью по горло. В отель, в  отель.  На
сегодня нам хватит, благодарим вас.
   Последняя фраза - "на сегодня нам хватит, благодарим  вас"  -  несла  в
себе  ответ  за   двоих,   смысл   спокойного   благоразумия,   утоленного
любопытства, и она не возразила, не осмелясь настаивать,  только  рукой  в
перчатке  потерла  запотевшее  стекло,  по  которому   косматыми   кругами
расплывались, скользили ночные  огни  затихших  улиц,  пробегали  световой
паутинкой по ее лицу. Никитин сказал:
   - Мы сделаем так. По  принципу  не  Самсонова,  а  Соломонова  решения.
Завезем пресыщенного русского писателя в гостиницу,  а  сами  поедем  пить
кофе в тихий ресторанчик. Я принимаю ваше предложение, госпожа Герберт.
   -  Мальчишество,  -  недовольно   заговорил   по-русски   Самсонов.   -
Бессмыслица. Не понимаю твои  разгульные  замашки.  Зачем?  Остановись,  в
конце концов. Госпожа Герберт, - обратился он к ней  по-немецки.  -  Прошу
вас как женщину отменить  ваше  гостеприимное  предложение,  иначе  завтра
господин Никитин сляжет с сердечным приступом...  Его  запасы  здоровья  я
знаю. Ему спать надо. Валидол и снотворное принимать,  а  не  по  кабачкам
шататься.
   Она поправила зеркальце, ловя в нем отражение Самсонова,  и,  опять  не
возразив ему, несмело сказала Никитину:
   - Это займет у нас не больше часа. Но если вам  нельзя,  если  господин
Самсонов...
   - Господин Самсонов - человек железной воли,  степенный,  аскетический,
пророк строгого режима, кроме того, с младенчества терпеть не может  кофе,
- сказал Никитин. - Поэтому мы простимся с ним возле гостиницы, как бы это
ни было морально тяжело.
   Самсонов незамедлительно загудел русской скороговоркой:
   - Пал ниц от твоей остроты, долго приходил в себя, вспоминая, на  каком
свете я нахожусь... Мое дело - напомнить ему, госпожа Герберт,  -  добавил
он по-немецки. - Выводы делает он сам. С присущей ему опрометчивостью.
   - Сделал. Обливаюсь слезами. Не заставляй меня захлебываться рыданиями.
Мы приближаемся к гостинице. Ты не заснешь от сожалений при мысли о кофе.
   - Один вывод я уже слышал сегодня, - притворно зевнул  Самсонов,  елозя
затылком по спинке сиденья: - Как там? Человечество... ах,  да,  да...  не
знает всей правды.  Я  потрясен,  госпожа  Герберт,  неизмеримой  глубиной
данного заявления моего коллеги. Я поумнел на десять лет. Не могу прийти в
себя, потрясен, ошарашен этой философской формулой. А вы?  Согласны  вы  с
ним?
   Она ответила тихо:
   - Господин Никитин прав. Никто не знает...
   - Ах, никто? А где же  непреложные  истины?  Значит,  до  сих  пор  все
человечество бродило и  бродит  в  тумане?  Слепцы?  Ищут  и  не  находят?
Тыкаются носами в разные углы, как щенята?
   - За  исключением  одного  человека,  Платоша,  -  сказал  полусерьезно
Никитин. - Но  дискуссия  окончена...  Мы  подъезжаем,  дорогой  оппонент.
Гостиница закрыта. Швейцар спит. Позвони. Дай ему марку. Поблагодари. Тебе
откроют. И даже подымут на  лифте.  Пока  этой  истины  достаточно,  чтобы
добраться до уютного номера.
   Они  свернули  с  центральной  улицы  за  угол  и  подъехали  к  отелю,
благопристойно спящему, погасшему окнами на всех этажах, и в вестибюле  за
его стеклянными стенами были по-ночному потушены бра, слабо светил матовый
плафон над стойкой с ящичками для ключей,  и  вестибюль  без  портье  и  в
особенности  безлюдные  тротуары,  темные  машины  у  подъезда   напомнили
Никитину о позднем времени, об усталости, о том, что прошли еще короткие и
бесконечные сутки его жизни. Но спать ему  не  хотелось,  он  не  смог  бы
заснуть сейчас в  номере,  один  в  пуховом  ковчеге  постели,  подчиняясь
покойному обыденному здравомыслию, - он знал это по прошлой ночи. Тишина и
ожидание бессонницы в необжитом номере пугали его навязчивым беспокойством
одиночества.
   - Прошу об одном: вернешься - позвони, - забормотал мрачно Самсонов.  -
Ну смотри, философ, смотри! Все кончается, и наступает похмелье. Прощайте,
господа!..
   Он натянул на взлохмаченные волосы берет, ожесточенно  кряхтя,  вытащил
свое тяжелое тело из машины, вперевалку пошел к подъезду закрытого  отеля;
здесь немного постоял, нашарил кнопку звонка, и вскоре  за  стеклом  двери
появился силуэт разбуженного портье; Никитин сказал:
   - Все в порядке. Можно ехать.
   - Господи, - проговорила  госпожа  Герберт,  роясь  в  сумочке.  -  Как
хорошо, что