церковнославянский язык. Какие высокие и печальные древние слова!
   Но она, видимо, говорила не совсем то, о чем  думала  в  церкви,  а  он
догадывался, что она, не  веруя,  хотела  почувствовать  там,  подавленная
испытанием, которое жестоко, неожиданно и беспощадно послала им судьба. Он
молчал. Она же, чуть клоня голову, долго возилась с сумочкой,  застегивала
и расстегивала ее на коленях, словно бы не могла сосредоточиться, не могла
понять, зачем и куда им нужно было ехать в  машине.  И,  выпустив  наконец
сумочку и еще не включив мотор, она опять посмотрела на него  растерянным,
возвращающимся из запредельного небытия взглядом, - глаза дрогнули,  резко
расширились, пропуская внутрь настигший страх.
   - Вадим, у тебя болит? Не проходит? - И поспешно вытащенным  из  рукава
платочком обтерла пот слабости на его висках, говоря  шепотом  собственной
муки: - Ну зачем ты скрываешь от меня? Спазма? Ну отдай мне свою боль, мой
родной, если можно, отдай... Лучше бы у меня это было, лучше бы у меня!..
   - Лида, я просто плохо спал ночь, - сказал он, до хрипоты  теряя  голос
от знобящей нежности к  ней,  от  этого  отрешенного  порыва  родственного
соучастия, и так благодарно, исступленно,  ласково  поцеловал  ее  руку  с
забыто зажатым платком, как  никогда  не  делал  даже  в  первые  годы  их
знакомства.


   "Она, Лида, хотела взять мою боль. А я... Я хотел взять другую  боль  -
боль Эммы. И тоже в машине  поцеловал  ей  руку.  Что  значит  взять  боль
другого? Это сумасшествие, это трудно понять разумом. Но,  может  быть,  в
этом и есть самое человеческое, самое главное, что  живет  где-то  в  нас?
Вина перед чужой болью? Я впервые почувствовал  это  очень  давно...  Была
весна в дачном немецком городке, и было ясное утро, и был конец  войны  во
всем, когда погиб Княжко.
   Кто же сказал, что человек может  быть  счастлив  только  тогда,  когда
станет бессмертен? Но какой здесь смысл? Познать  великую  тайну  жизни  и
смерти - как познать? Значит, найти невозможное, крайнее...  исчерпать  до
дна все страдания, сомнения, поиски, борьбу и лишить людей  самого  смысла
жизни, а значит  -  и  временной  радости  преодоления.  Да,  да,  в  этом
непреложная суть. Отними этот импульс - и люди превратятся  в  муравьев  и
проклянут свое бессмертие. Так,  может  быть,  смерть  -  высшее  познание
последней истины? Какая знакомая мысль... Чья мысль? Не  все  ли  равно...
Нет, человек  полностью  счастлив  тогда,  когда  овладевает  непостижимой
тайной, перестает бояться смерти. И тогда он не думает о прожитой жизни  и
не задумывается, что такое счастье. А дальше, дальше? Как  только  человек
начинает думать о том, что  он  счастлив,  сразу  же  возникает  мысль  об
опасности потерять счастье - и он уже несчастлив. Почему я думаю об  этом?
Я был счастлив? Когда? Какие-то  секунды,  минуты,  часы,  которые  я  мог
вспомнить как лучшие мгновения своей жизни. Детство? Молодость? Но  война,
война... Неужели подлинное и то, что навсегда утрачено? Странно  -  теряя,
человек  обретает  ощущение   неповторимости   прожитого,   и   соединение
утраченного и настоящего  рождает  особую  радость.  Может  быть,  попытка
возвращения к прошлому - защитная реакция? Неужели прошлое - это тоска  по
тому, чего нельзя повторить и вернуть, как  первую  любовь,  как  когда-то
залитый солнцем паром среди полуденной райски теплой  реки,  запах  дегтя,
лошадей, прогретого зноем  сена  в  телегах,  стоявших  на  пароме,  этого
необыкновенного  кусочка  детской  благодати,  и  ощущение  того   берега,
зеленого, обетованного, пахнущего медовым летним  счастьем?  Да,  был  тот
берег... Он не  раз  снился  мне,  он  повторялся  лишь  во  сне  с  такой
нереальной счастливой грустью, что я просыпался утром со стиснутым горлом,
с желанием задержать в сознании золотую  явь  детства,  испытанную  и  уже
где-то потерянную. И я, вспоминая сны, хотел ощутить, поймать одно: именно
здесь есть святой, сокровенный и великий закон человеческой  жизни,  закон
надежды, веры в то, что ничто не исчезает бесследно.  Закон,  обманывающий
физическую  смерть  каждого,  надежда  на  то,  что  все  вечно...   Какое
наслаждение думать и понимать многое, что стал  чувствовать  после  сорока
лет... какое наслаждение в самой этой мысли... Может быть, мысль  идет  из
прекрасного мира снов? Но почему так болит сердце? Где мы? В самолете?  Не
помогает  валидол.  Я  не  рассчитал,  надо  было  нитроглицерин...  Какое
наслаждение в самой мысли. И какой был вскрик: "Вадим, Вадим!" Или это  мы
с Лидой в машине... отъезжаем от того парка, от той  церковной  ограды,  и
она платочком вытирает мне лоб: "Отдай мне свою боль..." - и от руки ее  и
платочка пахнет чем-то нежным, родственным... как летнее утреннее  сено...
Где я? Где я?.."


   С трудом очнувшись, он  различил  однотонный  пониженный  гул  моторов,
увидел в пригашенном свете салона спинку откинутого впереди кресла,  слева
- спящего, скрестившего  руки  на  животе  Самсонова  и,  потирая  сердце,
наклонился к иллюминатору. Где-то посреди высот, уйдя назад, светила луна,
и в голубовато-фиолетовой мути над невидимой землей висело, неслось  хищно
искривленное гигантское крыло самолета, крыло  современного  птеродактиля,
фантастической летучей мыши, пожирающей пространство. Самолет сигналил, на
плоскости вспыхивал и гас розовый отблеск, и по стеклу  иллюминатора,  как
импульсы по экрану осциллографа, стремительно  скользили  линии,  оставляя
тонкий  горизонтальный  след,  -  наверное,  это  были  мельчайшие   капли
конденсированного холода.
   "Смысл существования человечества, будущее человечества знаете в чем? -
почему-то вспомнил Никитин спор со знакомым молодым физиком год  назад.  -
Смысл - в ускорении движения,  в  завоевании  всего  космоса,  а  потом  -
вселенной Но в теории относительности есть  одна  загадка:  если  скорость
превысит скорость света, то куда  приведет  нас  беспредельно  увеличенное
движение - в будущее или прошлое? Представьте, что это забросит нас не  на
Марс, а вернет в эпоху Киевской Руси".
   "Зачем человеку вселенная и зачем Киевская Русь? Для чего? У него  свой
берег, счастливый, разделенный и несчастный..."
   И, закрывая глаза, он представил, как, должно быть, холодно  сейчас  за
металлическим корпусом самолета, оторванного от земли, в безмерной пустыне
одиночества, в  высотах  непробиваемой  зловещей  тьмы,  представил  будто
навсегда потерянную там, внизу, пылинку планеты, оставленной, оскорбленной
людьми, и еще почувствовал, что не хочет расставаться с  прошлым,  земным,
что оно сейчас живет в нем сильнее, материальное, прочнее, чем  настоящее,
-  и  радостные  осколочки,  подобно  сновидениям,  прошли  перед  ним   с
пронзительной, как боль, ясностью настоящего.
   И сначала он увидел ночь, темные сырые поля, свежим холодком  несло  от
раскрытых дверей сеновала, и там уже чуть наливался синью, холодел воздух,
с последней силой горели над лесом низкие созвездия, и  холодела  трава  к
рассвету, потом,  как  когда-то  в  детстве,  возник  перелесок,  веселый,
насквозь солнечный, ветер тянул  по  вершинам  осин,  лепечущих,  игривых,
сверкающих листвой, и где-то далеко позади этих летних полей и перелесков,
за которыми  изредка  погромыхивало  (эту  неохватимую  даль  он  особенно
мучительно ощущал), был город, утонувший во вьюжных  сумерках,  и  снежный
дым окутывал трамваи  и  фонари  в  глубине  переулков,  и  где-то  орудия
двигались под весенним солнцем посреди мокрых полей, и  лейтенант  Княжко,
зеленоглазый, легкий, стройный, как лозинка, шел вместе с ним,  Никитиным,
сбоку  орудий,  переставляя  узкие,  заляпанные  грязью  сапожки,  и  была
благостно освещенная закатом стена дома, увитая плющом, и золотой  коготок
мартовского  месяца  блестел,  задевал  за  черепичные   крыши   немецкого
фольварка, и вставала тихая заря в аллее Трептов-парка, и порхала  бабочка
по комнате, наполненной светоносным утром и  прохладой  сада,  и  холодные
губы Эммы, и синяя радостная прозрачность  глаз,  устремленная  в  белизну
потолка, и опять теплая вода  полуденной  реки,  приятный  запах  лошадей,
дегтя, сладкого сена на  телегах,  и  тот  берег,  зеленый,  таинственный,
прекрасный, обещавший ему всю жизнь впереди...
   Боль в сердце была такой режущей, такой невыносимой, обливала его таким
колючим ознобом,  что  он  застонал,  сделал  толчок  рукой,  хватаясь  за
подлокотник, открыл глаза, увидел черное звездное  небо  вверху  и  черное
звездное небо внизу, к которому была вытянута  из  плоскости  нога  шасси,
самолет по-прежнему упорно сигналил красными вспышками нижнему небу, и  он
успел подумать:
   "Неужели здесь? Неужели?"
   И тут же он  смутно  услышал,  как,  проснувшись  от  сбавленного  гула
моторов, от его стона, вскинулся в своем  кресле  Самсонов,  еще  невнятно
понимая, что случилось, затормошил его с испугом, цепко и резко дернув  за
плечо, вскрикивая охрипшим после сна голосом:
   - Вадим, Вадим! Ты - что?..
   "Кто это звал меня  так  недавно?  -  отдаленно  мелькнуло  в  сознании
Никитина. - Жена? Эмма? Где? Когда? Это все прошлое? Почему  оно  жило  во
мне? Я все время возвращался туда? А как же Лида? Как же она?.."
   И уже без боли, прощаясь с самим собой, он медленно плыл на пропитанном
запахом сена пароме в теплой полуденной воде, плыл, приближался и никак не
мог  приблизиться  к  тому  берегу,  зеленому,  обетованному,  солнечному,
который обещал ему всю жизнь впереди.

   1970-1974