машин, но эти белые вспышки мешали Никитину  встретить  ее  взгляд,  и  он
видел, как пробегали по ее  щеке,  по  волосам,  по  уголку  поднятого  на
секунду глаза блики уличных огней, видел обтянутые черной кожей ее руки на
руле - и где-то в глубине сознания мучительно томила мысль о чем-то только
что понятом и оборванном, неспокойном и незавершенном, что случилось с ним
в далеком мире очень давно или в молодом полузабытом сне войны.  В  то  же
время шестым чувством Никитин угадывал, что она ни на минуту  не  забывала
тот разговор в первый вечер, как не забывал его и он, и,  вспоминая  о  ее
виноватой  сдержанности  тогда,  ласковой  мягкости  взгляда,  с   улыбкой
обращенного ему в глаза, он  сейчас  испытывал  болезненно  разжимающееся,
тоскливое и горькое любопытство:  в  том  разговоре  не  хватило  смелости
спросить, замужем ли она, счастлива ли, есть ли у нее дети?
   "Это немыслимо, - подумал Никитин, - она сидит здесь,  в  машине,  и  я
рядом с ней, а все прежнее осталось только в памяти".
   - Господа, если сегодня я ваш гид, то  наш  план  таков...  -  раздался
впереди живой голос Дицмана. - Идея созрела в процессе движения. Мы идем в
музыкальный ночной кабачок "Веселая сова". Но подъезда туда  нет.  Поэтому
машину оставим на стоянке и дойдем пешком. По дороге  я  заведу  мужчин  в
одну знаменитую улочку, где много весьма  любопытного  и  пикантного,  что
есть только в Гамбурге. Приличным дамам вход туда, к сожалению,  запрещен.
Вот вам, господа,  пример  ограничения  свободы!  Через  десять  минут  мы
встретимся  у  "Веселой  совы".  Итак!  Очаровательные  дамы,  у  вас  нет
возражений?
   - Какое неравноправие! -  Лота  Титтель  сделала  капризную  гримасу  и
откинулась на сиденье. - Не похитят ли нас по дороге к кабачку иностранные
моряки? И встретимся ли мы после этой улицы через десять минут? Это  очень
опасное для мужчин место.
   - Мы будем ждать вас, - сказала госпожа Герберт и,  поворачивая  машину
из хлынувшего навстречу сумасшедшего неистовства, хаоса огней  к  стоянке,
опять  мельком  посмотрела  в  зеркальце,  -  и  тут  Никитину   почему-то
померещилось, что он ощутил, как сблизилось  и  разъединилось  бесконечным
пространством время, отдалив  на  целую  жизнь  (его  и  ее)  лучшие  годы
молодости.
   "Мог ли я, молодой, наивный, решительный, додумать в те невероятные дни
после Берлина,  что  через  много  лет,  через  бездну  двух  с  половиной
десятилетий она, та милая Эмма, робко вошедшая в  мансарду  с  подносиком,
будет сидеть за рулем машины, говорить вот эти слова, искать моего взгляда
в зеркальце,  а  я  буду  искать  в  себе  то,  что  беспощадно  стиралось
временем?"


   Позади главная улица Сан-Паули  пылала  огнями  баров,  ночных  клубов,
огромными вывесками  кинотеатров,  с  буйным  безумием  веселья  бежали  в
беззвездном небе над крышами  огненные  конвейеры,  вращались  раскаленные
туманности, горизонтально и  вкось  скакали  над  металлическими  заторами
машин, пульсировали пунктиры реклам, смешанные извержения неона обнаженным
светом изливались на тротуары, везде кишевшие черными толпами, а за  углом
центральной улицы, куда от  стоянки  повел  их  Дицман,  было  захолустно,
полутемно, гулко звучали шаги прохожих, тускловато горели  редкие  фонари.
Потом кинулась в глаза отдельная,  очень  яркая  лампочка  сбоку  железных
ворот, в проем которых входили мужчины,  возникая  из  темноты,  и  здесь,
возле ворот, Дицман с загадочным лукавством понюхал незажженную  сигарету,
объяснил, снизив голос:
   - За воротами - улица  женщин,  их  квартиры.  Одна  особенность  этого
места: женщина не имеет права первая пригласить вас к  себе,  как  обычная
проститутка, право выбора только за мужчиной. Вы увидите - они сидят,  как
в витрине. Церемония следующая: если вам  понравится  девочка,  вы  должны
постучать в окно и договориться о цене и о всем другом...
   - Пожалуй, вы думаете, господин Дицман... - заговорил  Самсонов,  вынул
носовой платок и так трубно высморкался, что  запрыгали  очки,  побагровел
лоб. -  Пожалуй,  вы  думаете,  что  для  нас  какой-либо  особый  интерес
представляет гамбургская проститутка?  -  договорил  он  сердито,  обтирая
крупный свой нос. - Для какой цели еще это?
   - Что? Я крайне удивлен! Не воспитывались же вы в Ватикане! -  вскричал
Дицман и засмеялся. - Вы же - мужчина! К тому же  реалист.  Вы  не  хотите
познать капиталистический мир вблизи?
   - Женщинам и  юношам  до  восемнадцати  лет  вход  воспрещен,  -  вслух
прочитал Никитин объявление, подсвеченное сверху лампочкой, и  добавил:  -
Заинтриговали,  господин  Дицман.  Это  любопытно.  Я  не  возражаю.  Даже
наоборот - очень хочу посмотреть на капиталистический мир вблизи.
   Он сказал это Дицману почти  легкомысленно,  при  этом  даже  подмигнул
Самсонову,  но  тот,  замученно  глянув  на  него  (как  прошлой  ночью  в
гостинице), молча завел руки за спину, оттопырив живот под широким плащом,
лицо брезгливо вздулось, стало нелепым, смешным от  этой  брезгливости,  и
Дицман вздернул плечи, сверкнув хорошими зубами.
   -   Вы   чем-то   встревожены,   господин   Самсонов?   Страдает   ваша
нравственность?
   - Должен вам сказать, что я не испытываю  большого  восторга,  господин
Дицман!
   - Платоша, перестань, - сказал по-русски Никитин,  -  умоляю  тебя,  не
надувайся. В самом деле, что ты хочешь доказать?
   - Об этом я тебе расскажу в гостинице, если ты способен еще  что-нибудь
воспринимать. Если еще способен...
   - Способен, способен... Пошли.
   Эти железные ворота с незаметным входом сбоку заграждали  узкую  улицу,
довольно сумрачно  освещенную  неяркими  фонарями,  но,  против  ожидания,
многолюдную,  заполненную  мужчинами,  их  негромкими  голосами,   смехом,
шарканьем подошв, - группами и в одиночку неторопливо шли они по тротуарам
двумя встречными потоками, поминутно останавливались, как перед  витринами
магазинов, заглядывая в притемненные окна. А всюду на  первом  этаже  были
раздернуты занавески, и была оголенно видна внутренность маленьких комнат,
обставленных недорогой мебелью; свечи горели на комодах, опрятно  белеющих
кружевными салфеточками, цветные подушки  прибранно  лежали  под  валиками
диванов, дешевые репродукции,  скорбные  деревянные  распятия  темнели  на
голых стенах, и в первый  момент  представилось  -  манекены  женщин  были
расставлены за окнами в разнообразных позах.  Без  выражения  лиц  женщины
смотрели на улицу, сквозь текущую мимо толпу мужчин, иные  сидели,  приняв
вид  безжизненной  монашеской  скромности,  невинно  сложив   ладони   меж
обтянутых телесными чулками колен, обнаженных мини-юбкой, иные  полулежали
в креслах, независимо закинув ногу на ногу и чуть покачивая поблескивающим
сапожком. Они  шевелились,  эти  манекены,  поводили  густо  подкрашенными
глазами,  закуривали,  подносили  с  ленивой   небрежностью   сигареты   к
чернеющему рту, выпускали из кругло собранных губ  дым  к  самому  стеклу;
задумчиво поправляли, доставая зеркальце, дешевые клипсы на  мочках  ушей,
глянцевитым ноготком мизинца проводили по стрелочкам  бровей.  И  особенно
заметна была одна, белокуренькая, с бледным худым  лицом  подростка:  она,
вся стройно напрягаясь в кресле против окна, грызла  яблоко,  по-школьному
опустив ресницы, стеснительно жевала; нежная и гибкая, как у балерины, шея
ее  была  непорочно  юна,  маленькие  округлости  неразвитой  груди   едва
выступали под белой нейлоновой кофточкой.  Она  вдруг  замерла,  перестала
грызть яблоко, как бы  испуганная,  застигнутая  врасплох,  когда  высокий
седоватый мужчина, грузный, одетый в серое клетчатое пальто, придвинулся с
тротуара, постучал пальцем по стеклу. Проститутка детской рукой приоткрыла
половинку окна, и он серьезно, деловито  заговорил  с  ней.  Она  неслышно
ответила, ясно глядя в его желтое морщинистое лицо,  улыбаясь  застенчивой
улыбкой девочки из интеллигентной семьи, но  мужчина  отрицательно  мотнул
головой, громко сказал: "Nein!" - и, не удовлетворенный ответом, отошел  к
другому окну. Он, видимо, выбирал  предмет  любви,  соответствующий  своей
цене и  своему  вкусу,  требовал  от  нее  согласиться  на  что-то,  и  по
несогласному короткому "Nein" Никитин понял, что она не уступила ему, а он
не уступил ей.
   "Кто этот расчетливый немец? -  подумал  зачем-то  Никитин.  -  Что  он
требовал от нее? Женат ли он? Холост? И часто ли он ходит сюда?"
   Седоватый немец исчез в толпе, а мужчины все шли мимо окон, не видя, не
замечая друг друга,  казалось,  в  молчаливом  отталкивающем  разъединении
самцов  при  поиске  доступных  каждому  самок,  преувеличенно   рассеянно
скользили взглядом по фигурам женщин за стеклами, и Никитину, как в первый
день на Реепербане, стало как-то неудобно и трудно смотреть на эти похожие
и непохожие женские лица в витринах, на их манекенные позы,  на  их  черно
накрашенные губы, на розовые ноготки холеных пальцев, зажимающих сигареты,
на очень плоские или пышные бедра, на эти сильные ноги, крепко обхваченные
модными  сапожками  по  икрам,  выставленными  напоказ  толпам  мужчин  на
тротуарах. Однако в позах женщин чувствовалась словно  бы  одна  и  та  же
ложная  игра,  принятая  всеми,  попытка  прикрыть  грубую   откровенность
профессии. Нет, они не предлагали  себя,  не  зазывали  назойливо  в  свои
комнаты,  они  внешне  бесстрастным  равнодушием  отвечали  на   изучающее
внимание проходивших мужчин, выражая недоступную спокойную  холодность,  в
которой не было и намека на то, что здесь можно купить и бесстыдный  опыт,
и голос,  распаляющий  страсть,  и  заученное  умение  натренированного  и
приготовленного  тела,   изображающего   механизм   любви   соответственно
наклонностям, привычкам и желанию  купившего  его  после  другого  или  до
другого...
   - Господин Никитин, прошу вас сюда, обратите внимание...
   И Никитин, отчетливо услышав рядом беглый стук по стеклу, увидел в двух
шагах  впереди  Дицмана:  тот  остановился  подле  окна  и,  жадно   нюхая
незажженную сигарету, смотрел на смуглую, выделяющуюся  маленькой  черной,
гладко причесанной головой проститутку, похожую  на  молоденькую  испанку,
одиноко и скромно сидевшую под распятием в кресле близ сиреневого торшера.
На ее утонченном оливковом лице темнели  угольные  брови,  темнели  синими
тенями на щеках  неестественно  длинные  ресницы,  два  пальца  молитвенно
застыли у золотистого крестика на груди. Дицман громче постучал ногтем.  И
испанка, вроде просыпаясь постепенно, подняла глаза, лихорадочно блестящие
неприступным монашеским фанатизмом, а он, быстрым  взглядом  ее  оценивая,
жестом показал, чтобы она повернулась в профиль. Она покорно  подчинилась,
слегка выпрямила шею и испытывающе глянула на него своим южным прожигающим
взором,  растягивая   ярко-малиновый   губы   улыбкой.   Дицман   подумал,
притворно-разочарованно покачал головой, и проститутка  стоически  поджала
рот, медленно смежила наклеенные ресницы.
   - Какая прелестная девочка, - зашептал Дицман. - Как  она  артистически
играет целомудрие. Рафаэлевская  Мадонна!  Вы  когда-нибудь  видели  такую
красивую католичку?
   - Признаться, господин Дицман, мне что-то стало не очень по себе в этом
универсальном женском магазине, - сказал Никитин. - Все ясно. Наверное, не
стоит больше задерживаться. Пора уже уходить. Тем более нас ждут.
   - Разумеется, разумеется. Сейчас мы выйдем отсюда в следующие ворота...
Но где наш серьезный господин Самсонов? Его еще не соблазнили  гамбургские
гетеры? Ах вот он где, теперь я вижу его! Что его заинтересовало? Кажется,
неразлучные подружки? А, это представляет незначительный интерес!
   Самсонов, в надвинутом на лоб берете, каменно заложив  руки  за  спину,
стоял на  другой  стороне  улочки  позади  группы  каких-то  христоподобно
длинноволосых молодых людей неопрятного вида; трое из них были облачены  в
лохматые до щиколоток шубы; все они взбудораженно теснились  на  тротуаре,
нетрезво хохоча, понукающе советовали  что-то  на  английском  языке  двум
проституткам,  видным  в  окне,  -  беленькой,  с  кукольным  личиком,   и
черноволосой, с сильным торсом борца, которые сидели,  обнявшись,  щека  к
щеке, невозмутимые, исполненные равнодушия,  глядя  куда-то  поверх  толпы
юнцов, возбужденно кричавших им: "Фрау лесбос, браво, лесбос!.."
   - Платон! - позвал Никитин  и,  увидев  его  набрякшее  багровое  лицо,
сказал: - Мы уходим. Пошли.
   - Должен вам сказать, - ядовито заговорил Самсонов, разрезав  массивным
утюгом своего плотного живота текущий мимо окон поток мужчин и  подходя  к
Дицману,  -  что  у  вас  действительно  успешно   совершена   сексуальная
революция. Но не хватает одного - сексуальной контрреволюции.  Почему?  Да
потому, что  мы  дискутируем  с  вами  о  смысле  жизни,  о  прогрессе,  о
человеческой личности, - да это же  болтовня  по  сравнению  с  этим,  так
сказать, революционным переворотом!
   Дицман тонко улыбнулся, раскланиваясь.
   -  Должен  вам  сказать,  господин  Самсонов,  что   некоторые   немцы,
поклонники нацизма, заявляют следующее: будь Гитлер, он пообрезал бы  всем
длинноволосым космы, запретил бы  читать  Кафку,  подавил  бы  сексуальную
революцию, уничтожил бы эти секс-центры  и  установил  бы  добропорядочную
нравственность в покорной стране. Вы, таким образом, хотите объединиться с
реваншистами? Во взрыве секса никто пока не знает всей правды. Пока - нет.
   -  Не  объединяйте,  прошу  вас,  меня  с  реваншистами!  -  проговорил
Самсонов, выкатывая белки за  стеклами  очков.  -  А  что  касается  "всей
правды", о которой говорил господин Никитин, то  не  знаю,  как  чувствует
себя мой коллега, но еще минута - и меня  затошнит  от  этого  мерзостного
рынка похоти.
   - Я завидую вашей похвальной чистоте, господин  Самсонов!  -  засмеялся
Дицман. - Вы либо толстовец, либо святой, но злой святой!
   "Зачем он то и дело показывает зубы? - подумал Никитин и нахмурился.  -
Он как будто хочет поссориться не с Дицманом, а со мной, и как будто хочет
самоутвердиться в чем-то, доказать что-то мне.  Глупо,  вдвойне  глупо,  и
совсем уж некстати!"



4

   В этом кабачке, до отказа переполненном, шумном и дымном,  по-видимому,
хорошо знали Дицмана - приятный, скромного вида мальчик-официант провел их
к зарезервированному столику в углу, уже  приветливо  накрытому  чистейшей
скатертью,  салфетками,  расставил  бокалы  и  рюмки,  принял   заказ   и,
обрадованный, заскользил прочь, в обход толчеи танцующих молодых людей,  в
розовых  слоях  сигаретного  дыма.  Вокруг  на  столиках   горели   свечи,
покачиваясь от хаотичного топота, бешеного круговорота пар посреди залика,
от оглушительно звенящих ритмов джаза, от смеха,  говора,  и  было  душно,
жарко, подвальный воздух был сперт, нагрет дыханием, движением тел, потных
лиц, мельканием длинных волос, взмахами рук, хлопаньем  ладошей,  вилянием
бедер, взлетом ног под куполами коротких юбочек.
   "Кажется, мы здесь не очень отдохнем, в этой "Веселой сове", -  подумал
Никитин, все  же  любопытно  оглядывая  кирпичные  стены  кабачка,  сплошь
изрисованные  мелом,  исчерканные  надписями,  завешанные   разнообразными
старинными  часами  без  циферблатов  и  стрелок,  старомодными   женскими
зонтиками и мужскими шляпами, поломанными остовами  велосипедов,  торчащих
спицами колес, исковерканными автомобильными  рулями  меж  стертых  кругов
резиновых покрышек; потом различил поблизости от стола, в нише, запыленную
донельзя, изуродованную пишущую машинку,  заставленную  по  краям  пустыми
бутылками, справа - потускневший, весь в  паутине  портрет  Бетховена  над
тоже обезображенными, вывороченными клавишами пианино - и не без удивления
перед собранной тут коллекцией хлама спросил Дицмана:
   - Что же здесь -  стиль  или  какие-то  причуды?  Могу  догадаться,  но
все-таки?
   - На это может ответить только сам хозяин  кабачка,  -  ответил  Дицман
превесело и скосился на Самсонова. - А как вы находите это место после той
улицы, которая вам так не понравилась?
   - Разве  не  понравилось?  Господина  Самсонова  не  смогли  соблазнить
прелестные гамбургские девочки? - воскликнула Лота  Титтель,  и  брови  ее
взметнулись  в  игре  осудительного  удивления.  -  Никак  не  расшевелили
красотки?  В  таком  случае  на  вас  надо  было  натравить   змееобразную
женщину-вамп с острым бюстом и испепеляющим взором -  ф-ф-ф!  Смотрите  на
меня!..
   И она точно начала заколдовывать  его,  помертвела  зрачками,  вытянула
острые коготки  с  выражением  преувеличенной  страсти,  изображая  хищное
положение  кошки,  нацеленной  броситься  из  засады,  но   Самсонов,   не
поддерживая этой ее игры и особенно  сейчас  телесно  прочный  за  столом,
насмешливо-невозмутимый, обвел очками сгущенную толпу танцующих, ответил:
   - Напрасный труд. Никогда в жизни я не покупал  любовь  женщины.  Упаси
бог испытать подобное унижение.
   Лота Титтель сплела тонкие пальцы у подбородка, зашептала полусерьезно:
   - Бог мой, вы - сама невинность, господин Самсонов. Бы будете жить  две
жизни. Вы вознесетесь в небо, у вас вырастут белые лебединые  крылья.  При
виде вас мне хочется молиться: о, боже, спаси мою грешную душу, прости мне
все грехи, все пороки, всех мужчин, все  вина,  все  сигареты.  Вот  какое
влияние русского востока вы оказываете. Брошу петь, курить, пить,  уеду  к
вам в Россию, уйду в какой-нибудь бедный сибирский монастырь!
   - Благодарю вас, - снисходительно сказал  Самсонов.  -  Примут  ли?  Не
дорого ли придется заплатить за индульгенцию?
   Госпожа Герберт, все  время  молчавшая,  прикуривая  от  пламени  свечи
сигарету,  внимательно,  лучась  глазами,  посмотрела  на  Никитина  -  он
одновременно  потянулся  сигаретой  к  огню  -  и  тотчас  улыбнулась  ему
смущенной и радостной улыбкой. Он, мимолетно  ощутив  этот  вопросительный
взгляд, тоже улыбнулся ей невольно. В глазах ее  ясно  отразились  огоньки
свечей, и почему-то они показались теперь не синими, а  прозрачно-черными,
переливающимися тревожно-ласковым влажным блеском, - и  Никитин,  внезапно
задохнувшись от толчка в сердце, подумал, что она в этот  миг  подумала  о
том, о чем должен был бы помнить и он, что  и  дискуссия,  и  нескончаемые
разговоры, и поездка в машине, когда она искала его лицо  в  зеркальце,  -
весь сегодняшний вечер, наверное, ничего  не  значил  для  нее,  прошел  в
затянувшемся полусне, в ожидании чего-то, может быть, вот этой своей и его
улыбки, будто ждала последней секунды, как тогда  ночью  в  мансарде,  где
горела свеча на столе, светлела майская ночь за окном, а она,  обреченная,
смаргивая и задерживая слезы, выводила  на  листе  бумаги  русские  буквы,
зная, что это - последнее...
   "Странно, - подумал Никитин с туманом в голове, - она сейчас  взглянула
на меня так, будто откуда-то издали напомнила вот одним этим взглядом, что
мы прощались тогда и оба не надеялись ни на что, но вот все  же  случилось
необъяснимое, маловероятное... Нет, оказывается, я ничего  не  забыл.  Или
мне кажется, что я ничего не забыл, и я только внушаю себе, что  помню  ее
лицо, брови, губы в ту ночь... Нет, я помню, как дрожали ее губы, как  они
были мягки, солоноваты, смочены слезами... как она  не  хотела  уходить...
как она готова была упасть на пол вместе со мной... как  пахли  ее  волосы
сладковатым туалетным мылом... Так что же это? Эмма - и  госпожа  Герберт?
Госпожа Герберт - и Эмма? Осталось ли в ней что-нибудь от того,  прошлого?
И остался ли  во  мне  тот  давний  и  небезгрешно  решительный  лейтенант
Никитин? Да немыслимо, немыслимо все!.."
   "Эмма... неужели вы помните?" -  хотел  оказать  Никитин  негромко,  но
голос его смяло, стиснуло  колючими  нажимами  спазмы,  и  он  со  смехом,
откашлявшись, проговорил тоном светской воспитанности:
   - Фрау  Герберт,  простите,  я  несколько  охрип,  виновата  дискуссия,
поэтому мне надо бы помолчать...  Простите...  -  Он  продолжал,  подбира