я
фразу, которая прозвучала бы, должна бы прозвучать вполне последовательно,
вполне естественно в данной обстановке: - Вы довольны дискуссией?
   - Очень, -  ответила  она,  глаза  ее  засветились  пристальнее,  ярче,
засияли безобманной тихой молодой мягкостью, и он опять подумал,  что  она
ждала иного вопроса и поняла его короткую заминку после того, как оба они,
на минуту освобожденные из чего-то и соединенные чем-то,  улыбнулись  друг
другу, прикуривая от свечи одновременно.
   "Вы, вероятно, хотели со мной поговорить, -  сказали  ее  глаза.  -  Но
почему вас что-то сдерживает? Разве так важно то, что вас  сдерживает?  Вы
должны поверить мне - я с вами не фальшивлю, я не обманываю. Я помню,  как
все было. И я не жалею о том, что было. Вы понимаете меня?"
   "Да, я хотел бы поговорить, - ответил он, глазами осторожно  прикасаясь
к теплому и лучистому свету в  ее  зрачках.  -  Я  тоже  помню,  хоть  это
немыслимо, и кажется, что все  было  в  другой  жизни.  Милый  мой  солдат
Ушатиков стоял за дверью, а мы в последний раз при огоньке свечи писали на
листке русские и немецкие слова, в которых были отчаяние,  страх  и  такая
юная неожиданная влюбленность, какая могла быть лишь тогда. Что  же  между
нами тогда произошло? Солнечное весеннее утро, запах яблонь, стук в дверь,
подносик с чашечкой кофе, заспанное, с виноватой  улыбкой  лицо,  халатик,
вспухлые искусанные губы, влажные волосы... Ты помнишь, как  в  то  первое
утро пришла ко мне в мансарду?.."
   "Да, я помню, помню, - согласно говорили  ее  глаза.  -  И  мне  хорошо
смотреть на вас и на свечи и вспоминать то, что можете вспоминать и вы..."
   - Господин Никитин, прошу попробовать,  отличное  баденское  вино!  Оно
чем-то напоминает русское шампанское. На ваш-ше здоровь-е!..
   - Спасибо,  господин  Дицман.  Но  точнее  по-русски  будет  так:  ваше
здоровье!
   С преодолением он заставил себя переключиться на обычный лад, стряхнуть
эту пелену, грустную и сладкую дрему, это наваждение тайного  придумывания
того, чего могло не быть за выражением пристально  синеющих  глаз  госпожи
Герберт.  Он  огляделся.  По-прежнему,  не   умолкая,   неистово   отбивал
апокалипсические ритмы джаз, колебались жаркими венчиками свечи на столах,
в  розоватой  мути  сигаретного  дыма  перемещались,  пульсировали  фигуры
танцующих; приятно-вежливый мальчик-официант бесшумно возникал, наклоняясь
из полумрака, и, обмотав бутылку крахмальной салфеткой, аккуратно разливал
в бокалы красное густое вино; Самсонов, со скрещенными  на  груди  руками,
чрезмерно серьезно смотрел в  сторону  соседнего  столика,  где  бородатый
парень в курточке (цветной шарф обмотан вокруг шеи, прямые волосы  спадают
на плечи) бесцеремонно целовал в край рта худенькую,  обмягшую  до  сонной
истомы девицу, сидевшую  сбоку  молодого  негра  в  грязно-сером  свитере,
который не обращал на них  внимания,  ел  жирные  макароны,  ловко  орудуя
вилкой, и между глотками пива этой же вилкой под звуки  джаза  выбивал  по
краю стола синкопы; Лота Титтель раздумчиво покусывала  жемчужными  зубами
длинный янтарный мундштук; гибкими пальцами, по-видимому,  согревая  вино,
поглаживала  стекло  бокала,   ее   густо-черные   веерообразные   ресницы
равномерно взмахивали то  на  Дицмана,  то  на  Самсонова  (это  красивое,
пугающее резковатой мимикой и яркой косметикой лицо,  мнилось,  неспособно
было ни при каких обстоятельствах  смутиться);  и  Дицман,  высоко  подняв
бокал, говорил с живостью:
   - Здесь, в кабачке "Веселая сова", не произносят  политических  тостов,
он вне времени, здесь надо пить, есть, веселиться, танцевать и не думать о
серьезных вещах. Пьем, ваш-ше здоровье!
   - А я вот что вам скажу  без  политики,  -  вставила  Лота  Титтель.  -
Интеллигенция всех стран, объединяйтесь! И никакого больше выхода нет, вот
что верно, так верно!
   - Интеллигенция - это  не  класс,  госпожа  Титтель,  -  заметил  тоном
насмешки  Самсонов.  -  На   какой   позиции   объединяться?   На   основе
ревизионизма? Конформизма? На чем?
   Она возразила:
   - Наплевать! Я - за интеллектуалов, даже за сумасшедших, они дают идеи,
вот и все. И Христос был интеллектуалом, вот что я вам скажу!
   - Ваше здоровье, госпожа Герберт, - сказал Никитин и, вдруг  неудержимо
подчиняясь начатому внутреннему разговору с ней, добавил без  слов,  одной
лишь улыбкой в глазах: "Давайте сейчас выпьем за то, что мы встретились, -
хоть почему-то от этого и грустно, но все равно, за это".
   - Ваше здоровье, господин Никитин, - оказала она тихим голосом, и мягко
искрящаяся длительная ответная улыбка, понятая им ясно, прошла  в  глубине
ее глаз, тоже договорила без слов: "Давайте за то, что мы с  вами  помним,
то было нашей молодостью. Я не хочу отказываться от того, что было".
   - Появился мой отец, господин Дицман. Вы спрашивали о нем, - проговорил
мальчик-официант, поставил бутылку на стол,  и  что-то  нарушилось  в  его
приятном лице, оно стало строже, бледнее. - Отец подойдет к вам...
   - О, хозяин ресторана - веселый Алекс,  -  сказал  Дицман  Никитину.  -
Феномен Алекс, вы его сейчас увидите!
   В это же время из красной полутьмы зала, из-за толпы танцующих  вынесся
маленький, толстый круглый человек  с  подносом  на  руке,  вытянутой  над
совершенно  лысой  головой;  стремительные  его  глазки  излучали   молнии
счастья, доброты,  жизнерадостности,  подбадривали,  подмаргивали  кому-то
справа и слева, посверкивали в пространство веселой отчаинкой; на нем  был
прекрасный черный  костюм,  черная  бабочка,  снежной  белизны  нейлоновая
сорочка;  он  крикнул  что-то  тонким  хриплым  голосом  под  гром  джаза,
какую-то, видимо, остроту музыкантам на эстраде,  -  вокруг  за  столиками
пьяно засмеялись; затем порывистым  разбегом  легко  вскочил  на  стул  и,
виртуозно крутя  над  головой  поднос,  уставленный  бутылкой  и  рюмками,
горловым натужным голосом запел,  передразнивая  певца,  неистово  завилял
бедрами, изображая и пародируя телодвижения твиста, сейчас  же  вызвав  во
всем зальчике рев восторга, после чего кулаком ударил себя в грудь,  вроде
забивая внутрь голос, закашлялся, спрыгнул со стула и с энергией человека,
спешащего за отошедшим поездом, подбежал к  столику  Дицмана,  умиленно  и
счастливо крича:
   - Господин Дицман! Госпожа Титтель! Я вас от всего сердца приветствую в
своей уютной, злачной и отвратительной дыре! Добрый вечер, господа, добрый
вечер! Побывав в моем кабаке,  вы  все  крикнете  потом:  "Да  здравствует
"Веселая сова"!" Госпожа Титтель, наша  прекрасная  Титтель,  я  вас,  как
всегда, с вашего позволения расцелую...
   - Целуй, Алекс.
   Она подставила губы, и господин Алекс поцеловал ее  как-то  по-клоунски
смачно, звонко, таращась радостным изумлением, смеясь,  моргая,  кивая,  и
забегал, засуетился подле столика, начал мгновенно артистически  протирать
и расставлять новые рюмки. При этом он, не замолкая, говорил о  погоде,  о
последней  пластинке  Лоты  Титтель,  об  ее   несравненном   таланте,   о
бесподобных качествах чистой русской водки, принесенной им из холодильника
специально для уважаемых русских гостей, потом сообщил даже, что со времен
войны  знает   русский   язык,   с   ужасающими   гримасами   краснощекого
восторженного  лица  немедленно  и  безобразно  доказал  это,   исковеркав
несколько фраз: "Давай, давай... как дела, сажа бела", "на  чужой  рот  не
разевай каравай". Но когда  он  на  секунду  замолкал,  весь  добродушный,
эдакий неунывающий дядюшка, - нечто незащищенное проступало в нем,  и  вид
его напоминал чем-то смешного, уставшего мальчика, возбужденного всем этим
шумом,  музыкой,  танцами,  смехом,  говором,  неестественным  ресторанным
весельем, которое он обязан был ежеминутно поддерживать  здесь.  И  покуда
господин Алекс священнодейственно разливал из ледяной бутылки  в  мизерные
рюмки водку женщинам, говорил, делал  различные  жесты  изумления,  ужаса,
восторга, Никитин не без интереса  смотрел  на  него,  думая:  "Вот  таким
оживленным он бывает каждый вечер? Откуда эта невероятная энергия?  Жесты,
улыбки, ужимки... Сколько ему лет? Под пятьдесят?"
   - Господин русский писатель, я вижу  по  вашим  глазам  -  вы  обещаете
задать мне какой-то вопрос? Простите, но задам вопрос я, как хозяин  этого
кабачка. Вам приходилось в Гамбурге бывать в таких заведениях, где  руками
человека уничтожена цивилизация?
   Господин Алекс, расплываясь  радушным  умилением,  наполнил  мастерским
движением его рюмку, и маленькие, поощряющие к общению и шутке глаза этого
живого толстяка доброжелательно заглянули в лицо Никитина,  как  несколько
секунд назад заглядывали в лицо Дицмана и госпожи Титтель.
   Никитин только засмеялся в ответ.
   - Нет, в таком кабачке вы не бывали, - продолжал  господин  Алекс,  уже
забежав за спину Самсонова и наполняя его рюмку. - Здесь уничтожено время,
здесь ничто не должно напоминать вам о том, что там, наверху, есть ужасная
действительность.  -  Он  пальцем  показал  вверх.   -   Здесь   островок,
отъединенный от  безумного  мира,  здесь  нет  вонючей  политики,  мерзкой
зависти, гнусного национализма! Здесь никто не распнет Христа, потому  что
вместо ржавых гвоздей я могу предложить только музыку, смех и вино! Вместо
злобы я предлагаю улыбки.  Когда  люди  много  улыбаются,  они  становятся
добрыми. Если бы люди старели только  от  смеха  и  улыбок,  это  было  бы
всеобщим счастьем! Не так ли? Сова - мудрость. Веселая сова - это  веселая
мудрость! Поэтому ко мне заходят и  люди  искусства!  Но  русские  у  меня
впервые,  и  я  от  чистого  сердца  рад  предоставить  им  свой  кабачок!
Веселитесь у меня! Радуйтесь! Смейтесь!..
   - Может быть, я ошибаюсь, но вы... или  бывший  журналист,  или  бывший
актер, господин Алекс, - сказал Никитин. - Я недалек от истины?
   Господин Алекс закатил  глаза,  выражая  испуг  человека,  потрясенного
нежданным недоразумением.
   - Нет, нет и нет! Я лишь клоун в своем ресторанчике. Я всю жизнь клоун.
Журналист не любит людей и лжет, простите, господин Дицман, я имею в  виду
мрачных разбойников пера. А я клоун... Да, люби людей. Всех. И счастливых,
и несчастных. И даже врагов. Всех люби. Сейчас не война...
   - Евангелие от Матвея, - сказал Никитин.
   - Я не читал евангелие, прости меня бог, господин писатель!
   - И даже врагов? - спросил Самсонов, сапнув носом, и заерзал,  поправил
очки.
   - Всех! Иначе люди превратятся в машины,  пожирающие  друг  друга.  Кто
будет тогда рожать детей? Кто будет продолжать человеческий род?
   - Хм, весьма любопытно, - сказал Самсонов.
   - Я клоун, да, - задребезжал квохающим, хриплым смешком господин  Алекс
и топнул  короткими  ножками,  выставил  локти  фертом,  сделал  комичные,
неуклюжие па, вызвав смех за соседними столиками. - Вот  видите?  Я  хочу,
чтобы у людей было настроение.  Я  не  хочу  грабить,  лгать.  Сейчас  нет
нацизма и нет войны. Я каждый вечер клоун здесь. Каждую ночь. Все смеются,
и мне хорошо, как хорошо клоуну, у которого чиста совесть... Я  стираю,  я
полощу свою совесть в смехе. Мне не нужно современного стирального порошка
"ОМО"! Русские господа уже знакомы с моим прекрасным сыном?
   И тут молчаливый, услужливый мальчик-официант, неслышно  раскладывавший
закуски на столе, поднял тщательно причесанную голову,  и  Никитину  стало
видно при свете свечей - капли пота бисеринками покрывали его  ровно-белый
лоб. Он сказал сдержанным голосом уважения и боли:
   - Нет, папа, ты не клоун...
   Господин Алекс всплеснул маленькими руками.
   - Вы слышали, что говорит мой единственный,  мой  любимый  сын?  Он  не
хочет, чтобы я был клоуном. А я каждый вечер клоун,  каждую  ночь.  А  мой
сын, студент, будущий адвокат, хороший сын, не хочет. В первый раз,  когда
мой сын пришел сюда помогать мне, он был потрясен, он чуть  не  плакал.  У
меня тоже разрывалось сердце. Он отвел меня  за  бар,  погладил  по  щеке:
"Папа, - говорит, - не хочу, чтобы ты клоуном был. Ты ведь не клоун". А  я
сам чуть не плачу от жалости к нему и говорю: "Все клоуны, все, кто у меня
в ресторане, прекрасные люди, а жизнь - клоунада. Но мне здесь хорошо... Я
клоун, как и все!"
   - Папа, я прошу тебя...  -  шепотом  прервал  сын  господина  Алекса  и
тотчас, на ходу составляя на поднос  пустые  кружки,  отошел  к  соседнему
столику, где  рядом  с  целующейся  парой  молодой  красивый  негр  доедал
макароны и, жуя, вилкой выстукивал синкопы; негр знаком позвал его.
   - Он прекрасный сын, единственный мой сын! - вскричал  господин  Алекс,
сияя младенчески пухлыми щеками. - Но ему только двадцать  лет,  и  он  не
знает, что был Маутхаузен, Бухенвальд и Освенцим, как  знаю  я.  Почему  я
говорю об этом? В Америке живет мой друг, богатый человек, глава поп-арта.
Я ездил к нему в прошлом году. Он пригласил  меня  в  гости.  Он  живет  в
Нью-Йорке, большой роскошный дом, а везде  окна  сделаны,  как  решетки  в
концлагере, полосатые костюмы, вместо постелей - нары. Он не может забыть.
Он сидел в концлагере вместе со мной. А мы ничего не можем забыть.  И  все
забыли. Все! Поэтому лучше быть клоуном, мы разные клоуны, но мы - клоуны.
Я не признаю, нет, не признаю никаких национальностей: нет ни  немцев,  ни
евреев, ни русских, ни американцев - все братья! Все равны, я всех  люблю!
Я всех жалею в этом страшном мире, где политика заставляет  людей  убивать
друг друга! Господин русский, вы хорошо знаете этот вкус, попробуйте, и вы
еще раз придете в мой кабачок выпить настоящей водки! У меня нет обмана.
   И господин Алекс, семеня, бегая  вокруг  стола,  поднес  налитую  рюмку
водки прямо к губам Никитина, и тот непроизвольно взял из  его  энергичной
руки  рюмку,  попробовал,  озадаченный  и  смущенный  излишним  вниманием,
сказал:
   - У вас полагается дегустировать или в "Веселой сове" особое уважение к
русской водке?
   - Неподдельная чистая русская водка! - тонко вскричал  господин  Алекс,
воздев к потолку глаза с видом счастливого ужаса. - Здесь  нет  воды!  Это
"Столичная"! Вы вспомнили Россию? Я знаю, как тосковали по России  русские
в концлагере. Я рад, что в моем кабачке вы вспомните Родину!  И  вспомните
такую хорошую русскую песню... "Кат-тюшу" - про хорошую девочку  Катюш-шу,
которая любила яблоки и груши. Господа, приятного  аппетита,  я  вас  всех
целую, я вас всех люблю! Вы - приятные мои гости, а я - ваш клоун!  Я  вас
люблю!..
   Господин Алекс поцеловал кончики своих пальцев, потряс ими  в  воздухе,
как бы распространив этот поцелуй, эту любовь на всех, и,  напевая,  виляя
толстым  задом  под  такты  джаза,  помчался  куда-то  в   глубину   зала,
встречаемый смехом, приветственными возгласами за столиками.
   - Очень любопытно, - сказал Никитин.
   - После войны, - заметил Дицман, нюхая сигарету расширенными  ноздрями,
- он был  так  напуган,  выйдя  из  концлагеря,  что  сделал  пластическую
операцию носа. Вы видели, какой у него  правильный  арийский  нос?  Сделал
операцию, купил кабачок и стал клоуном. Он хочет, чтобы  его  любили  все!
Забавно, не правда ли?.. Прелестная Лота, напрасно мы сидим,  я  приглашаю
вас танцевать.
   - А возможно, чтобы и мы пошли танцевать? - улыбаясь,  сказала  госпожа
Герберт. - Это не слишком для нашего возраста? Играют что-то медленное, но
не знаю что...
   - А, все равно! Главное - принять решение, -  ответил  Никитин,  и  его
будто  подхватила   горячая   зыбь   бездумного   озорства,   непонятного,
насмешливого мальчишеского вызова самому себе. - Правда, госпожа  Герберт,
я не занимался этим тысячу лет. Иду на явный риск.  На  мировой  срам.  На
мировой позор. Но почему бы нет?  Ты  не  возражаешь,  Платон,  пострадать
несколько минут в одиночестве?
   Самсонов отхлебнул вино из  бокала,  пробормотал  пасмурной  ернической
скороговоркой:
   - Надеюсь увидеть твист, шейк и танец живота - все вместе.  Валяйте  на
здоровье, господа, веселитесь, а я понаблюдаю.
   После взрывов и грома синкоп все сразу стало тихим,  старомодным,  даже
сонным, озаренным мерцанием свечей, - в  красноватом  полусумраке  усталые
пары  передвигались,  плыли  среди  замедленного  течения  музыки,   иные,
обнявшись, дремотно ходили по кругу, иные в изнеможении чуть раскачивались
на одном месте, потные, лохматоволосые  парни,  расхристывая  курточки  на
"молниях", поворачиваясь возле своих столиков, то и  дело  хватали  с  них
коричневые  бутылки  кока-колы,  пили  большими  глотками,  вытирали  рты,
передавали  бутылки  друг  Другу"  но  продолжали   топтаться,   утомленно
подрагивать телом, как будто не могли  остановить  заведение  однообразную
вибрацию ног.
   Войдя в лениво-кругообразное течение толпы, Никитин внутренне  изумился
своей необдуманной дерзкой смелости - пойти танцевать с госпожой Герберт в
немыслимом ночном кабачке где-то в Гамбурге! - и, подтверждая это  наивное
безумство, сказал ей:
   - Хоть убейте, не знаю, что за танец, но вы уж подчиняйтесь мне,  чтобы
избежать конфуза. Я постараюсь вспомнить,  как  это  делалось  тысячу  лет
назад.
   Она ответила ему согласной улыбкой, легонько погладив его по  плечу,  и
он, ощутив  ее  осторожное  прикосновение  и  ее  спину  в  разрешенном  и
дозволенном объятии, запах сладковато-горьких духов, опять ясно представил
то утро и прохладную влажность вымытых туалетным мылом волос, когда она  с
покорным отчаянием обняла его в первый раз: "Ах, герр лейтенант!.."
   - Госпожа Герберт, я заметил, что вы молчали и  о  чем-то  думали...  -
сказал Никитин, стараясь не видеть чистую седину в ее  волосах,  а  силясь
сравнить, сопоставить случайное, когда-то бывшее в их молодости благостное
утро и вот этот прозрачно-синий,  устремленный  в  эго  зрачки  взгляд,  в
котором ему хотелось увидеть  и  ее  и  себя  из  неправдоподобно  другой,
чудилось, приснившейся жизни, где была райская тишина  без  войны,  теплая
трава, счастье  светоносного  весеннего  воздуха.  -  Госпожа  Герберт,  -
повторил Никитин шепотом, заглядывая в  переливающиеся  блеском  влаги  ее
глаза. - Я помню... я многое помню,  госпожа  Герберт...  -  Он  помолчал,
перевел дыхание. - ...даже то, как вы учили  меня  произносить  по-немецки
"Шметтерлинг". Было солнце, раннее утро, в окно влетела бабочка.  Помните?
Потом эта фраза: "Лерне дойч, лерне дойч..."
   - Лерне дойч?.. - шепотом выговорила госпожа Герберт. - Вы помните?  О,
господи...
   Ее пальцы повлажнели в его пальцах, ослабленные колени стукнулись о его
колени, - и это проявление какого-то невнятного страха и нескрытой радости
пронзило Никитина зябким дуновением: неужели она не  забыла,  до  сих  пор
помнила слова, которые они говорили тогда друг Другу? Он сказал быстро:
   - А вы помните, как я учил вас нескольким русским фразам?
   Она  засмеялась,  приготовленно  округлила  губы  и,  разделяя   слоги,
выговорила по-русски:
   - До с-ви-дань-я... н-не забы-вай мень-я... - И, сделав паузу,  пожимая
его руку влажными пальцами, прибавила: - Я льюблю т-тебь-я... Так? Так?
   Никитин не ожидал, что она могла  вспомнить  эти  слова,  выученные  ею
двадцать шесть лет назад,  произнесенные  им  в  майскую  ночь  с  редкими
крупными звездами над покойно спящим городком,  когда  вздрагивало  от  их
дыхания пламя свечи, а они поочередно писали на  листе  бумаги  русские  и
немецкие фразы, веря и не веря, что должны  надолго  расстаться.  Нет,  он
знал и чувствовал, что завтра многое непоправимо изменится в его  жизни  и
больше они не увидятся, -  а  она,  цепляясь  за  слабенькую  надежду,  за
невозможность,  запомнила  оказанные  им  русские  фразы?  Но,  неизвестно
почему, сейчас, все-таки пытаясь уйти от серьезного поворота в  разговоре,
он пошутил:
   - Когда в университете я изучал немецкий язык и,  конечно,  заваливался
не раз, то вспоминал вашу фразу: "Лерне дойч, лерне дойч". Оказали на меня
влияние, вот видите как...
   - Вы хорошо говорите по-немецки,  -  сказала  она  и,  явно  колеблясь,
спросила неуверенно: - Ваша жена... она