дулами автоматов,  закричали:  "Шнель,  шнель,
фрицы!" - и кучка людей хаотичным стадом затеснилась,  затолкалась  теперь
быстрее, повернутая  на  поляну  вправо.  Лаврентьев  обогнал  пленных  и,
возбужденный боем, с яблочно-розовыми пятнами на  щеках,  юный,  лопоухий,
первый подбежал легонькой рысью, выпрямил  ладонь  у  виска,  вытянулся  и
запнулся на докладе, увидев Перлина, незнакомого старшего лейтенанта около
него и группу артиллеристов со снятыми с потных голов пилотками.
   - Товарищ старший лейтенант...
   - Тебе что - есть о чем ему докладывать? - обрезал Гранатуров и, кивком
указав  на  Перлина,   шагнул   к   подходившей   группе   пленных,   весь
передергиваясь. - Стой! Хальт! Так вот вы какие! Решили насмерть  драться?
В конце войны? По безоружным русским офицерам стрелять? А ну-ка,  посмотрю
я на вас!
   Пленные, остановленные криком Гранатурова и конвоирами,  скопились  еще
теснее в темную кучу, измазанные пороховой гарью, изможденные лица  грязно
лоснились,  десяток  глаз,  опаленных  страхом,  остекленело  глядели   на
двухметровую фигуру Гранатурова, выросшую перед ними;  рот  его  паралично
перекашивало.
   - Так  что  же  вы,  ферфлюхтер,  сыкуны  гитлеровские,  ночные  горшки
автоматами заменили! Стрелять захотели? - выговорил угрожающе  Гранатуров,
вонзаясь в лица немцев шальными без зрачков глазами.
   И тогда чей-то  мальчишеский  тоненький  голос  взвизгнул,  всхлипывая,
заплакал в середине строя, но тотчас другой голос из гущи сгрудившихся тел
начальственно-резко прокричал что-то,  прерывая  этот  всхлипнувший  звук,
разом возникло испуганное движение головами, и тут  Гранатуров,  растолкав
первую  шеренгу  пленных,  матерясь,  выволок  из  толпы   ширококостного,
квадратного бородатого немца в вермахтовском извоженном  пылью  мундире  и
зеленой каскетке; правый погон его был оторван, косо свисал на плече,  его
пронзительный взгляд,  вздернутый  вызовом  ненависти,  заметался,  как  в
буйном безумии, губы ломались, чернели в густоте бороды,  роняя  под  ноги
Гранатурову сгустки змеями шипящих слов:
   -  Russisches  Schwein!  Alle  sind  Schweine  [Русская  свинья!..  Все
свиньи]. Иван... Schweinedreck! [Дерьмо свинячье!] - И, по-строевому круто
поворачиваясь  к  безмолвной  толпе   пленных,   еще   произнес   какую-то
презрительную, оборванную гневным смехом фразу.
   Это был выплеск, бессмысленное действие разрушенной  последней  силы  и
последнего бессилия,  этот  смех  и  жаркий  огонек  безумства,  казалось,
нервным током ударил всех.  Меженин,  вприщур,  быстро  глянув  на  немца,
вздутыми бугорками перекатил желваки на подтянутых скулах,  Гранатуров  же
изо всей силы за плечо рванул к себе бородатого  немца,  волчком  крутанул
его, ставя лицом к своему лицу, и когда немец опять выхрипнул  непонятную,
захлебнувшуюся злобой фразу, увидел  Никитин  сухие  и  неподвижные  глаза
Гали, устремленные на толпу пленных.
   - И таких бородатых брали в  плен?  Либералы!  Ох,  так  вашу  перетак,
добренькие мы как-кие! - засмеялся Гранатуров тем смехом, которым  смеялся
только что немец, и левая, забинтованная его  рука  на  перевязи  угловато
запрыгала вверх, а правая с яростной неудержимостью искала, хватала из-под
вскинутой левой руки потертую кобуру пистолета, расстегивала  неподатливую
кнопку. - Таких? В плен? Чтоб они размножались? Чтоб жили? -  говорил  он,
трудно дыша, отступая на два шага назад. -  На  плен  надеются?  На  плен?
Не-ет! Да я тебе, бородатая сволочь, за Княжко!..  А  ну!  -  крикнул  он,
ринувшись к Гале, и, оскаливаясь, взбешенно втолкнул ей в руку пистолет. -
К черту его! К черту! Я разрешаю! На тот свет! Стреляй  в  него,  стреляй!
Стреляй, я тебе приказываю! За Княжко! За Княжко!.. Стреляй!..
   У  нее  вдруг,  как  от  беззвучных  подкатывающих  к  горлу   рыданий,
колыхнулась острая под гимнастеркой грудь, разительно черное  крыло  волос
дернулось на ее мраморной щеке, и передние немцы,  тупо  глядевшие  на  ее
аккуратно начищенные сапожки, на ее колени, еще не все  понимая,  впаялись
обморочным вниманием в ее пальцы: пистолет  колебался  в  них  неимоверной
тяжестью поднятого смертельного камня.
   Никто из пленных не успел, наверное, в  ту  минуту  осознать,  что  эта
русская фрейлейн с узким красивым  лицом  и  сухими,  никого  не  видящими
глазами может сделать какое-то  насилие  над  ними,  может  выстрелить,  и
крайний справа, худенький, светловолосый мальчик в  разорванном  на  локте
мундире совсем по-детски заискивающе и жалко попробовал поймать ее взгляд,
робко улыбнуться ей, принимая лишь игру, в которую недавно играл и  сам...
И Никитин, тоже не поверив, что она выстрелит сейчас,  неожиданно  увидел,
как она без кровинки в лице, кусанием бескровных  губ  подавляя  невылитые
слезы, сотрясавшие ее, так  судорожно,  так  неумело  поспешно  нажала  на
спусковой  крючок,  что  пистолет,   грохнув   выстрелом,   живым   комком
выскользнул из ее пальцев. Она выронила  его,  хватаясь  за  висок,  мотая
головой, простонала: "Господи! Зачем же это?.."
   Она явно промахнулась.  Бородатый  немец,  оцепенело  отвалив  заросшую
челюсть, отшатнулся вбок, пленные  шарахнулись  назад,  давя  друг  друга.
Передние взвизгнули, задние ошеломленно завыли вязким нечеловеческим  воем
гибели, какой полоснул Никитина по слуху  при  стрельбе  орудия  по  окнам
дома. И тот крайний справа, что пробовал робко улыбнуться,  светловолосый,
самый  молодой,  защищаясь,  выставил  вперед  ладони,  грязно-коричневые,
испачканные землей, плача навзрыд в лихорадочном страхе: "Эсэс! Эсэс!" - и
при этом ладонями ослабленно бил  по  спине  отпрянувшего  в  его  сторону
бородатого немца.
   - Ах, значит, ты, подлюга, стрелял? - И  Меженин  прыжком  подскочил  к
бородатому немцу, упором  воткнул  ствол  автомата  ему  в  живот.  -  Ты,
эсэсовская падаль, убил Княжко? Ты, ты, гадюка, из мансарды стрелял?
   Он с такой мстительной силой ткнул стволом  автомата  бородатого  немца
под  ложечку,  что  тот  завалился  назад,  потерял  равновесие,  а  когда
попятился он, закричав что-то  млеющим  голосом,  Меженин  рывком  вскинул
автомат, прицельно и остро прищурясь:
   - Так на тебе, падло, ответную!..
   Короткая  очередь  в  упор  отбросила  немца  метра  на  три,  зачернел
задранный к небу  заросший  подбородок,  слетела  с  головы  каскетка,  и,
цепляясь сумасшедшим взглядом за воздух, немец упал спиной в траву,  дугой
выгибая  там  коренастое  тело,  тягуче  мыча,  кашляя  на  бороду   алыми
фонтанчиками крови.  Вопль  ужаса  прокатился  по  толпе  пленных,  кто-то
отчаянно зарыдал в голос:
   - Nein, nein, nein!..
   - А-а! И вы с ним,  курвы!  -  Меженин,  по-пьяному  широко  расставляя
подсекающиеся в траве ноги,  чтобы  не  упасть,  развернулся  с  автоматом
наизготове  к  пленным,  жадным  вдохом  всосал  воздух.  -   А-а!   Клопы
гитлеровские! Всех вас! Всех!..
   И  Никитин,  растерянный,  оглушенный  воплем  беззащитной   толпы,   с
единственно ясным желанием остановить, прекратить это неожиданное кровавое
безумие, охватившее всех, рванулся к Меженину,  сзади  кулаком  ударил  по
стволу автомата и вырвал у него автомат, повторяя одно и то же:
   - Стой, стой!.. Я тебе приказываю. Стой!..
   - Ж-жалеешь? - прохрипел Меженин, пьяно облизывая липкую пену  в  краях
рта. - Их жалеешь? А Княжко, Княжко  не  жалеешь?  Добренький  ты  у  нас,
лейтенант!
   - Никитин! Давай за Галей! - скомандовал Гранатуров тоном неохлажденной
злобы. - Отведи ее в машину! Беги за ней! Что смотришь, как Иисус Христос?
Быстро за Галей!
   И Никитин понял, что ему не убедить ни Гранатурова,  ни  Меженина,  что
ему не хватает сейчас внушительной  и  резкой  воли,  непрекословной  воли
Княжко, и, дрожа в бессилии, с ненавистью к своей  слабости,  он  внезапно
выговорил свинцовыми губами:
   - Если расстреляете пленных, комбат, ответите перед трибуналом! Я этого
не забуду... никогда... Лучше уезжайте в госпиталь, слышите?
   И пошел по поляне, которая ныряла, покачивалась под ним, бросая его  из
стороны в сторону, точно ноги не слушались, потеряли твердость земли.
   Он нашел Галю на огневой позиции. Она сидела одна под щитом  орудия  на
станине, вся съежась, опустив лицо в ладони, и он сел рядом. Она тряслась,
стонала, вскрикивала в освобожденной тоске неудержимых глухих рыданий.  Ее
пальцы, закрывавшие лицо,  были  измазаны  кровью  Княжко,  и  сквозь  них
просачивались розоватые  капельки  слез,  стекали  по  ее  тонким,  нежным
запястьям в рукава гимнастерки.
   - Галя... - безголосым шепотом позвал Никитин.
   Она молчала.
   - Галя, - повторил Никитин растерянно. - Я прошу вас...
   "О чем я ее прошу? Что я говорю?.."
   Она отняла руки от влажных щек, исказив  черные  брови,  посмотрела  на
него с таким брезгливым отвращением,  как  если  бы  увидела  раздавленную
мокрицу на его лице.
   - Трусы, - прошептала она, заглатывая злые рыдания. - Все вы... он  был
лучший... лучший из вас! Никто из вас... только он, он  один  погиб!..  О,
как я вас всех ненавижу! - И,  окровавленными  пальцами  охватив  горло  и
душа, задавливая слезы, вскочила и, наклонясь вперед,  пошла,  побежала  к
машине, а он сидел  на  станине,  вжимая  в  казенник  грудь,  где  комком
заледенело, застряло что-то тупое и жесткое, мешающее ему дышать.
   "Только он... он один!.."
   Было  тихо.  Горько  и  кисло  пахло  порохом  и  стреляными  гильзами.
Потрескивая, скатывалась черепица с пылающей кровли. Горело лесничество на
поляне. Оттуда медленно продвигалась группа людей: в сторону орудия  несли
на плащ-палатке тело Княжко, и поодаль от  этой  группы  солдат  безмолвно
колыхалась толпа пленных, подгоняемая конвоирами.
   Позади молча шли Меженин и Гранатуров.



9

   Ему нужно было забыться,  и  он  пил  наравне  со  всеми,  не  чувствуя
сивушного вкуса трофейного шнапса, только огненнее обжигало  его,  сжимало
дыхание,  и  все  труднее  воспринималось  происходившее  вокруг  -  звуки
нетрезвых голосов, стук бутылок и опорожненных стаканов о стол, -  и  было
как-то противоестественно, невыносимо, что говор  становился  неумеренней,
громче, гуще, как жарче и  гуще  становился  воздух  гостиной,  освещенной
керосиновой лампой под абажуром, той самой гостиной, где вчера  ночью  еще
был живым лейтенант Княжко - играл в карты, наклоняя голову с  зачесанными
на косой пробор волосами,  допрашивал  немцев,  ходил,  говорил,  оправляя
портупею, приказывал, задумчиво глядел на огонь камина... а сейчас  здесь,
в этой гостиной, они поминали его.
   И хотя после каждого налитого стакана Гранатуров, мрачно возвышаясь над
столом, произносил: "Помянем лейтенанта Княжко", - и хотя было  многолико,
тесно, даже оживленно от множества людей, от  гула  участливого  хмельного
объединения, не хватало чего-то главного, нужного, не восполнимого  ничем,
и необоримая гнетущая пустота тоской разрывала душу Никитина. Если  бы  он
сам не видел, как погиб Княжко, как, ударенный очередью из окна  мансарды,
упал на колени и провел носовым платком по лбу, вроде бы пытаясь  вытереть
кровь, ему было бы легче во много раз. Но память его, отуманенная  водкой,
не выпускала, не высвобождала те последние секунды на поляне  лесничества,
которые были смертью Княжко, и  то  последнее  мальчишеское  выражение  на
бледном его, забрызганном кровью лице, и те непостижимо понятные,  страшно
подтвержденные рыданиями слова Гали:
   "Только он, он один погиб..."
   Он почти не слышал ни слова из  того,  что  говорили  здесь,  вспоминая
Княжко, и порой ему хотелось вскочить из-за  стола,  уйти,  оставить  этот
пьяный  шум  поминок,  кинуться  в  медсанбат,  найти  там  Галю,   долго,
ожесточенно просить прощения за  себя,  за  всех,  за  всю  батарею,  и  в
соединенном сладком отчаянном понимании  друг  друга  покаянно  встать  на
колени, целовать Галины пальцы и говорить ей о Княжко, о том, что  он  был
смелее всех, умнее всех, честнее всех и что невозможно представить батарею
без него и невозможно заполнить неизбывную пустоту без него, - и дрожащими
иголочками царапало Никитину горло, и он проталкивал глотками тугой  комок
слез, а горячая влага жгла веки, щекотала переносицу.
   Со сцепленными  зубами  он  отклонился  в  теневую  полосу,  очерченную
зеленым  колпаком  лампы,  незаметно  обтер  рукавом  глаза,  потом  резко
качнулся к столу, без  приглашения  Гранатурова  решительно  налил  полный
стакан водки, выпил и вдруг встал на непрочных ногах. Его  подташнивало  и
пошатывало. Он не знал, зачем он встал, зачем ему надо было встать.
   На него не обратили внимания -  везде  разговаривали,  перебивали  один
другого, курили, ели столовыми ложками жирные свиные консервы из железных,
торчащих зазубренными крышками банок; наводчик Таткин, не то смеясь, не то
плача - светлые капли блестели на его  рыжих  усах,  -  обнимал  за  плечи
Ушатикова (тот исподтишка гладил, растроганно кормил на коленях  кошку)  и
говорил умиленным голосом, что, дай бы бог, война закончилась, детишек  бы
своих увидеть, целой ноги или руки ради этого не пожалел  бы,  а  рядом  -
сквозь дым самокрутки - пожилой командир четвертого орудия старший сержант
Зыкин  смотрел  на  Никитина  с  сочувственно-скорбным   укором   усталого
человека. "Почему он смотрит на меня, будто я пьян? - горько  и  мимолетно
подумал Никитин. - Нет, я совершенно  трезв,  просто  у  меня  невыносимая
какая-то тоска, и я не знаю, что мне делать. Зачем  я  встал?  О  чем  они
говорят? Но что я хочу? Что я хочу?.."
   Казалось ему - было непростительным и ужасным то, что не в меру выпитая
водка облегчала сознание и уже сняла с  солдат  давящую  тяжесть  дневного
боя, недавних похорон, прощальный залп  автоматов,  который  прозвучал  на
городском кладбище над пугающе свежим  земляным  бугорком,  где  слова  на
дощечке "погиб..." навсегда отделили от жизни лейтенанта Княжко, и  никто,
наверно, не помнил вороненое крыло волос на мраморно-белой щеке Гали,  все
время с закрытыми глазами окоченело стоявшей тогда возле Никитина, и никто
из пьющих сейчас эту немецкую водку  и  жующих  за  столом  эти  трофейные
консервы, без  нормы  отпущенные  старшиной  по  приказу  Гранатурова,  не
вспоминал безумный бой с самоходками, бой в лесничестве и  тот  чудовищный
миг, когда ударила из окна мансарды автоматная очередь, никто не признавал
свою вину в том, что удачливо миновало каждого и по несчастливой судьбе не
миновало одного Княжко. И Никитин почувствовал, что готов ненавидеть  всех
их за гибельный сегодняшний бой, за отвратительно мелкие теперь разговоры,
бестолковый шум в накуренной комнате, за выражение дурного возбуждения  на
потных и багровых лицах.
   "Мне надо сесть и молчать. Я сейчас сделаю  что-то  злое,  обидное  для
них... Что же... Что они? О чем, о каких нелепых пустяках они говорят?"  -
соображал Никитин, с насмешкой глядя на заметно захмелевшего  Гранатурова,
на его огромные пальцы здоровой руки, а  тот  двигал  и  вынимал  какие-то
бумаги из полевой сумки  Княжко,  взятой  Межениным  и  в  начале  поминок
положенной перед комбатом на столе.
   "Что он?.. Что он там рассматривает? Какое он имеет право лезть в сумку
Княжко? Я знаю: комбат не любил его. И Княжко не любил. Они только терпели
друг друга. И  зачем  Меженин  показывает  Гранатурову  какую-то  записку?
Откуда записка? Из сумки? Кажется, они говорят, что нужно сообщить  родным
о гибели Княжко. Кто напишет письмо?.. Гранатуров? Сам? Кто?.."
   - Комбат... - глухо выговорил Никитин спадающим до  шепота  голосом  и,
набрав душного воздуха в легкие, повторил тоном  неприятного  самому  себе
накала: - Старший лейтенант Гранатуров!..
   Гранатуров глянул на него проникающими подозрительными  глазами,  затем
тяжело спросил:
   - Что хочешь сказать, Никитин?
   - Документы...  сумку  Княжко  дайте  мне,  -  с  внезапной  твердостью
проговорил Никитин. - Я сам...  напишу  письмо...  -  Он  усмехнулся,  еще
силясь быть внешне спокойным, но лицо не подчинялось ему, оно ощущалось им
омерзительно каменным. - У вас, комбат, письмо к родным лейтенанта  Княжко
не получится. Вы... и Княжко - разные люди...
   - Сядь, Никитин, - сказал Гранатуров сумрачно.
   "Зачем я ему говорю это? К чему? - соображал Никитин,  неясно  сознавая
собственную  неправоту,  и  потянул  пальцем  за   воротник   гимнастерки,
скользкий, влажный от пота. - Я  свожу  счеты  после  смерти  Княжко?  Так
кто... кто виноват? Гранатуров? Меженин? Ушатиков? Или я? То безумие  было
сегодня... Все считали, что был  последний  бой?  И  жизнь  каждого  стала
дороже? Нет, я много выпил, но я  не  так  уж  пьян.  Я  способен  думать,
значит, не пьян, как это кажется Гранатурову..."
   - Сядь, Никитин, - свел брови Гранатуров и, дочитав записку, вложил  ее
обратно в раскрытую сумку на столе. - То, что вы друзья были, знаю. Возьми
сумку. Напиши в  письме,  что,  мол,  лейтенант  Княжко,  ваш  сын,  погиб
героической смертью в боях за Берлин, - добавил Гранатуров, наблюдая,  как
сумку Княжко передавали по рукам Никитину. - Покрасивее напиши. Атаковали,
мол, танки. Был бой насмерть, лейтенант Княжко, раненный, не ушел  с  поля
боя, самолично подбил несколько вражеских танков и  погиб  у  орудия.  Так
написать надо. Погиб  как  герой.  Только  так.  Чтоб  внушительнее  было.
Иначе...
   - Нет! - И Никитин, будто накрытый горячей темнотой, с  размаху  ударил
кулаком  по  столу,  отчего  задрожали,  скандально  зазвенели  бутылки  о
стаканы. - Нет, не так, комбат! Совсем не так!
   - Почему не так? - насторожился Гранатуров, и тень недовольства  прошла
по его смуглому лицу.
   - Вранье писать?.. Красивое вранье писать о Княжко я не буду! Я  напишу
так, как все произошло!
   "Что я так  обозлился  на  него?  Он  хочет,  чтоб  внушительней  было?
Красивая глупость штабных писарей? Что это значит? Разве  можно  погибнуть
внушительно и невнушительно? Да о чем я с ним говорю?  При  солдатах...  И
зачем я кулаком по столу?" - подумал Никитин, понимая неуместность  спора,
но в то же время, подхваченный  каким-то  жаром  сопротивления,  заговорил
распрямленным голосом:
   - Княжко был смелее нас всех. И погиб потому, что был  лучше  нас.  Да,
лучше. Тихо, Меженин! Какого черта вы  улыбаетесь?  -  крикнул  Никитин  и
снова  стукнул  кулаком  по  столу.  -  Расстрелять  безоружного  немца  и
последний дурак, последний трус сумеет! Трусость! Это же идиотство!  Глупо
все было! Стыдно было! Очередь в  немца...  А  Княжко  погиб...  Не  хотел
крови. Он хотел прекратить бой! И мы, как трусы, как трусы...
   "Странно они все смотрят на  меня.  Да,  лицо.  У  меня  отвратительное
сейчас лицо. Я чувствую, как оно кривится и горит".
   - Лейтенант, а лейтенант...
   Меженин, подтолкнутый хмурым Гранатуровым, подошел к  Никитину,  тронул
его за плечо, сказал негромко:
   - Лейтенант, а лейтенант, пошли наверх, а? Я полегоньку  провожу.  День
сегодня такой был.
   Лицо Меженина, потное, серьезное и, мнилось, совершенно трезвое, совсем
не такое, какое было, когда  он  стрелял  в  того  немца,  умело  скрывало
неискренность  помощи,  даже  насмешливую   издевку,   как   представилось
Никитину, над его опьянением, и почему-то сразу охватили его в сером  дыму
жалостно-сочувственные  взгляды  притихших  солдат.  Но  он  не   мог   бы
объяснить, сказать им, что нет и никто не найдет  справедливости  и  веры,
чтобы оправдать гибель Княжко, и нет у  него  сил  заглушить  незаполнимую
этими  поминками  пустоту  тоски,  одиночества,  неисчезающую   железистую
горечь, острием воткнувшуюся в  грудь.  Просто  все  потеряло  нужность  и
значение, окраску и смысл: рядом уже не было и никогда не будет Княжко,  с
его аккуратно зачесанными  на  пробор  светлыми  волосами,  с  его  всегда
подшитым чистейшим подворотничком, легкой поступью хромовых сапожек, с его
строгим, иногда высокомерным взглядом  зеленоватых  глаз,  знающих  что-то
свое, не открытое никому.
   Да, многое было бы инач