так
все и было, одним словом.
  - Ну да? - недоверчиво спрашиваю я. - Там, значит, и бросил?
  - Там и бросил.
  - Зачем?
  - А чтобы голову-то вам задурить. Думал, убийством займутся, ну, и кражу
заодно им же и пришьют. А тут, я вижу, все наоборот получается. Нам
убийство хотите навесить. А мы тут ни сном ни духом. Вот так.
  Я некоторое время молчу, стараясь собраться с мыслями и прийти в себя от
этого неожиданного признания. Неужели это правда? Если так, то все
становится на свои места. Чума и Леха не участвовали в краже, не
участвовали! Один в то утро был у своей Музы, а второй - у Полины
Тихоновны. И перчатку подбросили. Вот это номер! А значит, и Лев
Игнатьевич... И Семанский... Но все это потом, потом. Я заставляю себя
вернуться к сидящему передо мной Гаврилову. А не хитрит ли он случайно? Не
пытается ли сбить? Нет, нет, рано удивляться и радоваться. Тут надо
разобраться спокойно.
  - Выходит, двое вас было в квартире? - спрашиваю я.
  - Выходит, что так.
  - И перчатку ту вы, значит, нашли во дворе. Когда именно?
  - Я ее не нашел, я ее подобрал, как они убежали, - снисходительно поясняет
Гаврилов.
  - Выходит, вы видели все, что случилось там?
  - Все как есть. Я этих голубчиков давно заприметил. Думал даже, - Гаврилов
сдержанно усмехнулся, - не конкуренты ли появились.
  - Они тоже вокруг той квартиры кружили?
  - Ну да.
  - А зачем - как теперь полагаете?
  - Кто их знает. Правда, один разговорчик ихний я все-таки зацепил, -
задумчиво сообщает Гаврилов. - Но ни хрена тогда не понял.
  - Чей разговорчик?
  - Ну, этих, пожилых, значит. Одного потом кокнули. У меня на глазах,
ей-богу. Я прямо чуть не рехнулся.
  - А что за разговорчик был?
  - Ну, один, который, значит, живой остался, говорит: "Советую убраться и
никогда больше ему на глаза не показываться". А тот говорит: "Это мой
друг, и тебе он ничего не сделает". А тот ему: "Сделает, не бойся". Вот
такой разговорчик был.
  Гаврилов охотно и даже как будто с облегчением передает подслушанный им
разговор. Словно давил он его чем-то, беспокоил, и вот теперь эту тяжесть
можно переложить на других. Да, что-то разбередило в душе Гаврилова это
убийство, что-то в душе у него дрогнуло, мне кажется.
  - А потом они его убили... - задумчиво говорю я.
  - Точно. На моих глазах.
  - Крикнул он хоть?
  - Не успел.
  - А еще кто-нибудь это все видел?
  - Не. Один я.
  - И не кинулся на помощь, не позвал никого?
  - Растерялся я, - виновато говорит Гаврилов. - Все-таки прямо на глазах.
Веришь, ноги-руки аж затряслись. И язык отнялся.
  - Ну, а ребят-то этих вы разглядеть успели?
  - Да кто их знает, - отводит глаза Гаврилов, явно пугаясь моего вопроса. -
Темно было. Их вон женщина одна видела, как они со двора убежали, а потом
вернулись.
  - И труп видела?
  - Скорей всего нет. Ей кусты загораживали.
  - А женщина эта сама откуда появилась, не заметили?
  - Да из дома вышла. Не того, который во дворе, где квартира та. А из
другого, который еще на улицу выходит. Из левого подъезда вышла, точно.
Красное пальто на ней и белая шапка. Худая такая.
  - Шершень с вами в тот вечер был?
  - Не. Я один.
  - В случае чего опознать этих парней сможете?
  - В свидетели хотите записать? - усмехается Гаврилов.
  - Хочу.
  - Не выйдет, начальник. Я сам под суд иду.
  - По закону все равно можете свидетелем быть в другом деле. Ведь
гражданином вы остаетесь.
  - Какой уж я гражданин теперь, - пренебрежительно машет рукой Гаврилов и
неожиданно добавляет: - Но вот у человека жизнь отобрать - это я не могу
даже помыслить. Хотите верьте, хотите нет.
  - Не можете? - переспрашиваю я. - А ведь вы собрались задавить человека
там, на даче. Или забыли? Машиной хотели задавить.
  - Это Степка! - взволнованно вырывается у Гаврилова. - Ошалел от страха. Я
ему в тот же момент по шее навернул. И руль крутанул. Его же "Москвич"-то,
он и за рулем сидел.
  - Это точно, - соглашаюсь я. - "Москвич" его.
  - Ну вот, - подхватывает Гаврилов. - А на чужую жизнь замахиваться никак
нельзя. Вещь какую туда-сюда - это одно, а жизнь отобрать - совсем другое
дело, страшное дело, я скажу, последнее.
  - Именно, - согласно киваю я. - Самое последнее это дело. Так неужто, Иван
Степанович, вы таких вот извергов покрывать будете? Ведь сегодня они
чужого вам человека убили, а завтра могут...
  - Ладно тебе, начальник, душу-то мне ковырять, она и так у меня уже в
клочьях вся, - мрачно обрывает меня Гаврилов. - "Завтра, завтра..." Что
мне "завтра"? Я вон теперь сколько лет своих-то не увижу. Дочка небось
невестой без меня станет, если, бог даст, жива-здорова будет.
  - Да уж не дай, как говорится, бог, чтобы дочка ваша таких вот извергов
встретила, - не позволяю я Гаврилову увести разговор в сторону. - Ведь вот
тот, чья перчатка, кого арестовали мы сейчас, одну девушку в Новосибирске
искалечил, гад. Это кроме убийства у вас на глазах. Словом, зверь, сущий
зверь, а не человек. А с виду... Вот недавно еще одной тут голову закружил.
  - Попадись мне такой, - сквозь зубы цедит Гаврилов, - своими руками бы
придушил, гаденыша. Эх!..
  Он сейчас все примеряет к своей дочке, у него, кажется, и других мыслей
нет сейчас. Ох не легко ему!
  - Зачем же своими руками? - говорю я. - Руками закона надежнее. И все
должно быть по справедливости, Иван Степанович. Вы, к примеру, тоже людям
бед принесли немало. И вам тоже по совести следует принять за это
наказание. По совести и по закону. Ну, а тот... кстати, и кличка у него -
Чума. Вполне подходит. Ему наказание следует особое. Он у человека жизнь
отнял.
  - Все верно, - горестно вздыхает Гаврилов.
  Все-таки поубавилось в нем угрюмой, нелюдимой озлобленности, проступает
человеческое, что-то даже незащищенное. И кажется Мне, что этим вот
человеческим, добрым чувством на миг высветилось изнутри его лицо, худое,
желтоватое, с морщинами вокруг глаз и на висках. И помимо воли вызывает у
меня сочувствие этот человек, а ведь кажется, что никакого сочувствия он
не заслуживает.
  - Но чтобы закон и его, этого душегуба, наказал по справедливости, -
продолжаю я, - закону нужны доказательства. А они у вас в руках, Иван
Степанович. Самые важные доказательства. Дадите их закону - будет и
справедливое наказание. Не дадите - убийство ведь можно и не доказать. И
справедливое наказание обойдет его стороной. Опасно это, Иван Степанович,
для всех людей опасно, если он таким вот на свободе очутится.
  - Что ж, я не понимаю, что ли, - задумчиво говорит Гаврилов. - Не зверь
ведь.
  - Тем более и у вас дочка растет.
  - Растет...
  - Так поможете вы нам?
  - Поглядим...
  - Что ж, поглядите, Иван Степанович. Подумайте. На этом и закончим пока.
Вас потом следователь еще вызовет.
  - Ему ничего не скажу, - хмурясь, предупреждает вдруг Гаврилов. - Вас буду
дожидаться. Вот так.
  До чего-то я, оказывается, все же докопался, какую-то потаенную струнку в
душе его задел. И это немалая награда, скажу я вам. Даже, если хотите,
главная награда, ради которой не надо жалеть сил, времени, нервов. Ничего
не жалко, если в результате этих усилий в пропащем, казалось бы, человеке
вдруг просыпается совесть.
  - Ну, ну, - примирительно говорю я. - Он все поймет тоже. Будьте спокойны.
  - А чего мне беспокоиться? - усмехается Гаврилов. - Пусть он беспокоится,
пока я молчать буду.
  - Ладно, - соглашаюсь я. - Давайте, как договорились: вы подумайте и мы
подумаем. Идет?
  - Ваше дело, - с напускным безразличием пожимает плечами Гаврилов. - Если
что, я ведь и опознать его могу, очень даже просто.
  От неожиданности у меня даже не приходят сразу на ум нужные слова, и я
молча киваю в ответ.
  Гаврилова уводят. А я, закурив, некоторое время беспокойно хожу из угла в
угол по своей комнате, охваченный каким-то безотчетным волнением. И только
постепенно успокаиваюсь.
  Потом торопливо гашу сигарету, запираю комнату и направляюсь в конец
длиннейшего коридора, к Кузьмичу.
  Я вхожу в кабинет, где еще продолжается допрос Шершня.
  Это рыжеватый, круглолицый малый с хитрющими, обычно, наверное, улыбчивыми
глазами, франтовато одетый в какой-то ярко-клетчатый костюм; широченный,
пестрый галстук закрывает ему всю грудь под расстегнутым пиджаком. Сейчас
он говорит плачущим голосом, прижимая к толстой груди покрытые веснушками
и рыжим пухом руки. На одном из пальцев у него я вижу золотой
перстень-печатку. Говорит Шершень с подвыванием и всхлипыванием, но в
плутовских глазах его нет и слезинки.
  - ...Все как на духу вам признал, граждане начальники. Ну, как есть -
все!.. Вот и это тоже. Ванька мне приказал: "Дави его!" А я не хотел! Не
хотел я! Я по слабости все. Слабый я человек, понятно вам? Я и от кражи
этой проклятой Ваньку удержать хотел. Христом богом просил не ходить. Да
разве его удержишь? А у меня, граждане начальники, мать-старушка на
иждивении. И еще сестра с ребенком, брошенная! Всех содержу, всех
кормлю-пою, всех одеваю. Себе во всем отказывал! Все им идет! Вы только
войдите в мое критическое положение! Только войдите! А я вам чего хотите
подпишу - подтвержу!
  - Ладно уж, Степан Иванович, - Кузьмич усмехается. - Хватит, хватит. Вы уж
и так нам рассказали больше чем надо. Теперь придется правду от неправды
три дня отделять. Много вы нам и того и другого выложили.
  - Все правда! Все! Как слеза! - испуганно кричит Шершень и машет на
Кузьмича короткими, толстыми руками. - Все - как на духу! Ничего не утаил
и не прибавил. У меня натура такого не допустит!..
  - Много ваша натура чего допустила, - жестко обрывает его Валя Денисов. -
Допустит и это. Вы нам так и не сказали, где спрятаны остальные вещи с
кражи. Ну-ка, вспомните.
  - Не знаю! Пропади я совсем, не знаю! - отчаянно кричит Шершень, прижимая
руки к груди. - Ванька прятал! Ей-богу, Ванька!
  Он вдруг медленно сползает со стула и становится на колени. Вид у него
омерзительный. Слюнявый рот перекошен, а по толстым, угреватым щекам
пробегает по слезинке.
  - Да встаньте вы, Шершень, - брезгливо говорит Кузьмич. - Ну, сколько
можно на колени бухаться? Вы не в церкви, тут грехи не замолишь. Так что
вставайте, вставайте, хватит.
  Шершень, громко всхлипывая, нехотя поднимается с пола и, отряхнув брюки,
снова усаживается на стул.
  - Меня нельзя в тюрьму, граждане начальники, - продолжает отчаянно
канючить он. - Гуманизм не позволит. Моя родная власть. Мне старушку-мать
кормить! И сестру совершенно больную, с малым ребенком брошенную. Пропадут
они! Ей-богу, пропадут! А я безопасный! Если Ванька в тюрьме будет, я до
чужого пальцем не дотронусь! Кого хотите спросите! Я вам тыщу свидетелей и
всяких поручителей приведу! Желаете? Мигом приведу!
  - Ладно. Хватит, - решительно и сердито объявляет Кузьмич. - На этом пока
кончаем.
  Он вызывает конвой, и Шершня уводят. Тот сильно сутулится, еле волочит
ноги и не перестает жалобно подвывать.
  Когда за ним закрывается дверь, я подсаживаюсь к столу. Мы обмениваемся
полученной информацией. По главным пунктам наши данные совпадают. Кражу
совершили двое, Гаврилов и Шершень, невольный "подвод" дал им вечно пьяный
Олег Брюханов, поведавший во всех подробностях о своей тяжбе с сестрой и о
находящихся в квартире ценностях и картинах. Насчет убийства во дворе и
подброшенной перчатки Шершень ничего не знает. Это похоже на правду,
Гаврилов лишнее болтать не любит.
  - Ну, ловок этот Гаврилов, - качает головой Кузьмич. - Ишь чего с
перчаткой придумал. И ведь сразу сообразил, мгновенно. Но и ты, Лосев,
молодец, - обращается он ко мне. - До сознания его дошел. Вот у тебя это
иной раз отлично получается.
  Очень мне приятна похвала Кузьмича. Я только вида не подаю, как мне это
приятно.
  Тем временем в кабинет заходит Петя Шухмин, возбужденный, вполне, видимо,
здоровый и очень этим обстоятельством довольный. За ним идет и Виктор
Анатольевич, наш следователь. Петя, наверное, куда-то за ним ездил. Валя
Денисов рассказывает о задержании Гаврилова и Шершня, а я - о своей
командировке. Отчет мой занимает немало времени.
  - Шпринц - это большая удача в деле, - замечает Виктор Анатольевич по ходу
моего рассказа. - И дальше пригодится.
  Когда я кончаю, Кузьмич, вздохнув, говорит:
  - Ну что ж, милые мои, кражу мы, можно сказать, раскрыли. Как вы
полагаете, Виктор Анатольевич, раскрыли мы ее?
  - Полагаю, что да, - улыбнувшись, отвечает тот и добавляет: - Придется ее
снова выделить в отдельное производство. Заканчивать надо дело и
передавать в суд. Только сперва надо найти, конечно, остальные вещи и
картины. Тут я думаю... - Помедлив, он оборачивается ко мне: - Вы,
Виталий, завтра допросите Гаврилова официально. По моему поручению. У вас
с ним, видимо, хороший контакт установился. Надо добиться, чтобы он
сказал, где остальные вещи. И потом, если он пройдет свидетелем по делу об
убийстве, это будет удача. И конечно, надо найти ту женщину, в красном
пальто, - обращается он к Кузьмичу.
  - Найдем, - кивает тот. - Сегодня же постараемся.
  - И все-таки самое главное, - говорю я, - можно сейчас твердо сказать: в
кафе я встречался именно с Львом Игнатьевичем. А назвался он Павлом
Алексеевичем. И забеспокоился, когда я слишком близко, на его взгляд,
подобрался к Купрейчику. Тут у меня уже никаких сомнений нет. И в убийстве
Семанского замешан этот Лев Игнатьевич, он организатор.
  Все это я говорю горячо, даже запальчиво, словно кто-то спорит со мной, не
соглашается. Между тем, все присутствующие со мной согласны. А Кузьмич
задумчиво добавляет, по привычке раскладывая по столу свои карандаши и не
отрывая от них глаз:
  - Это убийство тянет на какое-то крупное хозяйственное дело, милые мои, -
он поднимает голову и смотрит сперва на меня, а потом и на Виктора
Анатольевича.
  - Очень похоже, - соглашается тот. - Вообще пора, мне кажется, ОБХСС
подключать, настало время. Наметилось уже несколько интересных фигур.
Смотрите, - Виктор Анатольевич придвигает к себе лист бумаги и начинает
называть имена и записывать их. - Пока в порядке выявления, -
предупреждает он. - Значит, Семанский. Он убит. Потом этот самый Лев
Игнатьевич. Дальше - Шпринц, Ермаков, это все там, в Южноморске. Да! Еще в
Москве - Купрейчик.
  Виктор Анатольевич каждое имя обводит квадратом и соединяет их пунктирными
линиями, возле каждой из них ставя вопросительный знак и при этом поясняя:
  - Функциональные связи тут пока точно не установлены. А скорей всего,
некоторые звенья нам вообще неизвестны.
  - Вы пока что и второго Ермакова запишите, - говорю я. - Василий
Прокофьевич, двоюродный братец Гелия Станиславовича, в филиале его
магазина трудится, на рынке. Прохвост, мне кажется, великий, может, даже
почище Гелия.
  - Запишем, запишем, - охотно откликается Виктор Анатольевич и, сделав
пометку, замечает: - Все это должен изучить специалист, аккуратно и
осторожно. Виталий, - обращается он ко мне и указывает на потолок. - Там,
кажется, один крупный мастер на этот счет есть.
  Виктор Анатольевич имеет в виду Управление ОБХСС, расположенное этажом
выше нас.
  - Там не один мастер, - улыбаюсь я.
  - Это я и сам знаю, - говорит Виктор Анатольевич - Но я имею в виду одного
вашего знакомого. Помните, мы с ним сотрудничали недавно по одному делу?
Очень хорошее впечатление тогда оставил. Как его фамилия, забыл?
  - Албанян? - спрашиваю я.
  - Вот, вот. Введите его пока в курс дела. А мы потом небольшое совещание
межведомственное, как всегда, соберем. Не возражаете, Федор Кузьмич? С
вас, можно сказать, все началось, вы и решайте.
  - Все правильно, - соглашается Кузьмич. - И Купрейчик-то этот самый не
последнюю роль играет во всем деле, если из-за него такая схватка
завязалась. Шутка? На убийство даже пошли.
  - Золотая курочка, - насмешливо говорю я.
  - Интересно знать, что она несет, - вставляет Петя.
  Валя, как всегда, помалкивает и только под самый конец вдруг говорит:
  - Можно предположить, что к Музе этот самый Лев Игнатьевич и заходил
Возможно, хотел узнать, где Чума, куда пропал.
  - Вполне возможно, - соглашается Кузьмич. - Таким образом, путей у нас к
нему три: через Купрейчика, через Совко и через Музу. Кто-нибудь из них да
должен знать, как до этого Льва Игнатьевича добраться Очень он нам нужен.
  - Но ни Купрейчик, ни Совко так просто адрес его не назовут, - с сомнением
говорит Петя. - Их заставить надо.
  - Само собой, - снова соглашается Кузьмич. - Тут, милые мои, что-то
придумать придется.
  - Только учтите, - замечает Виктор Анатольевич, - у нас против этого Льва
Игнатьевича нет ни одной улики. Обратили внимание? Ни одной. Выходит,
арестовывать его сейчас нельзя. А потому и тревожить не рекомендуется.
  - Все правильно, - Кузьмич задумчиво перебирает карандаши. - Тревожить не
будем, а вот работать вокруг будем. Тогда появятся и улики. И идти пока
что надо всеми тремя путями. И вообще давайте, милые мои, разворачиваться.
Сделаем так, - он оставляет свои карандаши, и голос приобретает знакомую
нам твердость: - Давай-ка, Шухмин, привези сюда Музу, Да побыстрее. Ты,
Денисов, отправляйся за той женщиной в красном пальто. Разыщи ее
непременно, без нее не возвращайся. Ну, а Лосев отправится к коллегам в
ОБХСС, - заключает Кузьмич. - Выполняйте, милые мои. Время терять нельзя.
Вон уже полдня и так прошло.
  Все поднимаются со своих мест. Виктор Анатольевич прощается с каждым и
уславливается о новой встрече Впрочем, никто сейчас не может предсказать,
когда она потребуется.
  Да, дело приобретает новый, неожиданный оборот. И контуры его начинают
обрисовываться все явственней.
  Я отправляюсь к нашим соседям на пятый этаж.
  ...Первым из нас троих выполнил свое задание Петя Шухмин. Через час он уже
вернулся в управление вместе с Музой. На этот раз, надо сказать, Шоколадка
выглядела далеко не такой привлекательной. Лицо ее заметно осунулось и
побледнело, и потому ярко подведенные, как и прежде, губы, и зеленью
оттененные веки не только не добавили ей сейчас привлекательности, но
скорее делали и вовсе какой-то безвкусной дурнушкой. Это просто
удивительно, как самочувствие и настроение женщины отражается на ее
внешности.
  Ну, а Муза, видимо, чувствовала себя плохо, очень плохо, и настроение у
нее было отвратительное. Одни женщины при этом становятся резкими, грубыми
или язвительными, другие плаксивыми. Муза, видимо, принадлежала к
последним. Когда она вошла в кабинет Кузьмича, в глазах ее уже стояли
слезы, а руки нервно теребили мокрый платочек, хотя вынула она его, как
видно, только что и при этом забыла закрыть сумочку. Внизу, в гардеробе,
Муза оставила свою роскошную дубленку и сейчас была в изящном сине-черном
костюме со странным шлифованным камушком вместо брошки и красивой золотой
цепочкой на открытой тонкой шее. Все было бы очаровательно, если бы не
горькие складки в уголках рта и заплаканные, покрасневшие глаза на бледном
лице.
  Кузьмич, конечно, сразу все это отметил про себя и невольно вздохнул.
  - Здравствуйте, Муза Владимировна, - сказал он, выходя из-за стола и
придвигая ей стул. - Присаживайтесь, пожалуйста. Ничего не поделаешь,
пришлось вас еще раз побеспокоить.
  - Пустяки, - грустно махнула рукой Муза, опускаясь на предложенный ей
стул. - Другие беспокоят меня гораздо больше.
  - Вы имеете в виду Совко?
  - Он уже, наверное, долго никого теперь не побеспокоит, правда?
  - Да. Надеюсь, - кивнул головой Кузьмич и испытующе посмотрел через стол
на Музу. - Но вы как будто жалеете, что он вас больше не побеспокоит?
  - Представьте, жалею, - с неожиданным вызовом ответила Муза. - Что ж
теперь делать? Это мой мужчина. Мне другого не надо. Из-за него я от мужа
ушла, он мне противен стал.
  Кузьмич неуверенно пожал плечами.
  - Конечно раз так, то ничего не поделаешь. Сочувствую вам.
  А Муза промокнула платочком выступившие слезы и, вздохнув, сказала С
обидой и раздражением:
  - Ах, что мне ваше сочувствие, когда разбита жизнь.
  - Ну, ну, - улыбнулся Кузьмич. - Сейчас вы мне, наверное, не поверите, но
уверяю вас, все пройдет. Забудете вы этого бандита, забудете. Вот он бы
ва