оказывается толстым
стариком со старомодным пенсне на широком, в красных склеротических жилках
носу, из ноздрей торчат пучки волос, из ушей тоже, и брови у него какие-то
кустистые. Бородка клинышком и усы еще темные, а голова совсем седая,
просто грива седых нестриженых волос. Одет он старомодно и небрежно, на
жилетке видна цепочка от карманных часов. У Валериана Афанасьевича
огромные, пухлые, розовые руки и добрейшие, немного грустные глаза.
Впрочем, сейчас они совсем грустные. Он по-настоящему жалеет Веру.
  - Славная девочка, - говорит он с одышкой. - Да, да, она, конечно, болела.
Язвенная болезнь. Препротивная штука, доложу я вам. Диета. Боли. Весной и
осенью обострения. И тогда викалин. И диета еще строже. Но курорт ей
помог. Давно ее выпихивал. Весьма помог. Во второй раз должна была сейчас
ехать.
  - Но это все-таки не такая болезнь, чтобы... Чтобы прийти в отчаяние,
правда, Валериан Афанасьевич? - спрашиваю я.
  - Господь с вами, - машет пухлой рукой он.
  - И никаких других заболеваний не было?
  - Ровным счетом. Ну, правда, нервы. Последний год-полтора стал замечать.
Она, конечно, не жаловалась. Скрытная девочка, все в себе. Таким натурам,
я вам скажу, особенно трудно живется. И еще гордая девочка была, и
справедливая. Словом, редкая душа, уж поверьте. Ах, какое несчастье, какое
несчастье...
  - Вы давно ее знаете? - спрашиваю я.
  Валериан Афанасьевич вздыхает:
  - К вашему сведению, я на этом участке уже двадцать семь лет. И мать их,
Наталью Максимовну, прекрасно помню. А вот отца, признаться, не запомнил.
Как Вера-то, младшая, родилась, так он чуть не через год пятки салом
смазал.
  - А Нину, конечно, знаете?
  - Ну как же. Год как замуж вышла. В Подольск, к мужу, переехала. Ребенка
ждет.
  - Мы не знаем, как ее отыскать. Надо же ей сообщить о случившемся.
  - Да проще простого. Я вам адрес дам. Она меня как раз с минувшим
праздником поздравила, открытку прислала. Только вот... - Он нерешительно
умолкает и с тревогой смотрит на меня. - Как ей сказать? Это же травма
какая.
  Он достает огромный белый платок и, сняв пенсне, трубно сморкается, потом
вытирает красную, в складках шею.
  - Хотя Нина отнюдь не сентиментальна, - неожиданно добавляет он, засовывая
платок в карман брюк. - Сугубый прагматик, если угодно. Дитя века.
Характер, между прочим, прямо противоположный Вериному.
  - Как вы это объясните? - заинтересованно спрашиваю я. - Вот мы говорим:
все зависит от воспитания. А в данном случае? Одна семья, одни условия
воспитания, достаток один, двор, школа одни и те же, а характеры-то
оказались разные. Чем вы это объясните?
  - В данном случае только наследственностью, милостивый государь, - качает
седой головой Валериан Афанасьевич. - И потому в идеале, я бы сказал, надо
детей в семье воспитывать по-разному, в соответствии с их наследственными
чертами характера. Но, увы, сие пока невозможно в наших условиях. Зачем
далеко ходить? Вот вам Вера и Нина. Верочка вся была в покойницу-мать.
Тихая, сердечная, душевно тонкая. Ее исключительно добром и лаской
воспитывать надо было. Так покойная Наталья Максимовна только и могла. Так
обеих дочек и воспитывала. А Нину, между тем, надо было строго,
требовательно, даже сурово держать. Она, видите ли, не только деловита и
расчетлива. Это я уж так вам сказал, чтобы не вдаваться. А Нина еще и
хитра, и завистлива, и жадна. Она всюду только выгоду ищет. Я ведь обеих
девочек превосходно знаю. Наталья Максимовна не один год у нас в
поликлинике процедурной сестрой проработала. Да, так вот, Нина... Она и
замуж вышла, думается мне, не без расчета. Муж-то ее какой-то немалый пост
занимает по торговой части. Ну да ладно, - неожиданно спохватывается он. -
Разболтался. Уж извините великодушно. Старость, она удивительно болтлива,
сам замечаю. Никогда прежде таким не был, уверяю вас.
  Он, по-моему, и обаятельным таким раньше не был. Встречаются, знаете, лица
у стариков, которые только годы, кажется, сделали такими милыми и мудрыми.
Вот и Валериану Афанасьевичу ужасно идут и эта седая, всклокоченная грива
волос, и старомодный костюм с цепочкой часов, и пенсне, которые давно уже
никто не носит, и я их видел, кажется, только у Чехова на портрете.
  - Спасибо вам, - говорю я. - Все, что вы мне рассказали, нам очень
пригодится. Мы должны точно установить, что случилось с Верой.
  - Ну да, ну да, - кивает седой головой Валериан Афанасьевич. - А как же?
Иначе нельзя. Дело у вас такое. Святое дело, справедливое. И не легкое,
само собой. Как же тут не помочь, разрешите спросить? Это же просто...
непорядочно.
  - К сожалению, это еще не всем понятно, - говорю я.
  - Господи, да что же может быть справедливее, чем покарать за злодеяние? -
удивленно восклицает Валериан Афанасьевич, и круглое румяное лицо его
неожиданно становится серьезным. - Человек должен жить свободно,
безбоязненно. Он для этого создан. Он без этого не может человеком себя до
конца ощущать.
  - Это верно, - соглашаюсь я. - Человек должен жить безбоязненно. Это самое
главное.
  - Именно это, - кивает седой головой Валериан Афанасьевич. - И не только
безбоязненно думать или говорить, что думаешь, но и поступать. Не во вред
другим, понятное дело. Скажем, куда-то ехать, где-то жить, где-то
работать, встречаться с друзьями, гулять с девушкой. А тут вдруг, в
какой-то момент, изволите ли видеть, появляется на моем пути некто и
вторгается в мою жизнь, а то и обрывает ее по своему звериному произволу.
Так как же за это не карать? Не-ет. Ваша работа наиважнейшая, как я ее
понимаю, конечно. Хотя она у вас вроде медали.
  - Это как же понять? - улыбаюсь я.
  - А вот как. Две стороны. Как повесить. Важно, молодой человек, правильно
повесить. Иначе, доложу вам, обратная картина может получиться, произвол,
допустим, бездушие и формализм. В нашем медицинском деле тоже, замечу вам,
такая опасность присутствует. Но у вас, мне кажется, особенно, как нигде,
уж очень у вас острый инструмент в руках.
  Я молчу. Старый доктор говорит, в общем-то, знакомые и бесспорные слова,
но говорит он их так, что мне кажется, это моя собственная совесть мне это
говорит, а знакомые слова наполняются вдруг особым, свежим и мудрым
смыслом.
  - Опять заболтался, - виновато говорит Валериан Афанасьевич и машет пухлой
рукой. - Простите великодушно. Деловой человек, минута небось на счету, а
я вас тут... А! Так адресок Нинин запишете?
  - Обязательно. Он у вас с собой?
  - Именно что. Я его, изволите ли видеть, в книжечку себе переписал. Вдруг,
думаю, пригодится. И вот как раз...
  Он, сопя, лезет под халат и из кармана пиджака медленно извлекает старую,
рассыпающуюся книжечку, стянутую тонким резиновым колечком, как коробочка
с лекарством. Валериан Афанасьевич, сняв колечко, раскладывает книжку на
столе перед собой. Многие из замусоленных страничек в ней приходится даже
не перелистывать, а перекладывать. Видно, что служит эта книжица доктору с
незапамятных времен. И еще я замечаю, как много фамилий в ней обведено
неровной чернильной рамкой. Это все ушли от него друзья, наверное. У
стариков много потерь.
  Но вот Валериан Афанасьевич утыкается толстым пальцем в одну из Страничек
своей книжки и не торопясь диктует мне адрес Нины Топилиной. То есть
теперь уже не Топилиной, а, оказывается, Сорокиной.
  Что же, надо срочно передать этот адрес в Подольск, Пете Шухмину и
попросить его привезти Нину в Москву.
  Я сердечно прощаюсь со старым доктором, заодно прошу разрешения
воспользоваться телефоном, оказавшимся в кабинете, и звоню Кузьмичу.

  Из поликлиники я еду в министерство. Там мне надо повидать Меншутина, Любу
и ее подружек, причем с последними надо не просто повидаться, а
побеседовать по душам.
  Вот из чего главным образом состоит наша работа. Как видите, меньше всего
в ней погонь, стрельбы и засад. Хотя, конечно, без этого не обходится. Но
главное - это бесконечные встречи с самыми разными людьми, размышления и
поиски пути, единственного пути в немыслимой путанице людских характеров,
отношений, поступков и судеб, иначе говоря - во всех сложностях
сегодняшней непростой жизни. Сколько надо знать, сколько уметь, чтобы в
конце концов все же найти этот единственный путь?
  Всю дорогу до министерства, погруженный в свои мысли, я ощущаю на душе
какое-то непонятное, теплое чувство, словно что-то хорошее случилось
сегодня со мной. И все вокруг, на что я только ни посмотрю, как будто
окрасилось этим добрым чувством: люди вокруг, дома, магазины... И только
уже перед самым концом пути, подходя к министерству, я ловлю себя на том,
что неотступно возвращаюсь мыслями к старому доктору. Жаль, мне, вероятно,
не представится случая еще раз повидаться с ним. Есть люди, от встреч с
которыми память остается надолго, как ни мимолетна была встреча, люди не
просто умные и добрые, а побуждающие и других делать добро. Характерно,
что даже черствая, расчетливая Нина не забывает старика. Вряд ли ей что-то
надо от него. Видимо, старый доктор задел что-то доброе в ее холодной
душе, остался где-то в уголке ее, и этим он ей, наверное, дорог, за это
она ему благодарна.
  Просторный, весь в зеркалах лифт стремительно и бесшумно несет меня вверх.
Я невольно оглядываю себя в зеркале, поправляю галстук и наконец
сосредоточиваюсь на предстоящих делах.
  Итак, мне надо повидать Меншутина, а также Любу и других девушек, надо
узнать от них, кто из приезжих ухаживал за Верой. Пока что Меншутин
довольно неопределенно упомянул об одном человеке с Украины и о другом, из
Прибалтики, кажется. Оба они из колхозов или совхозов и приезжали в Москву
как толкачи, поэтому вполне возможно, что ухаживали они за Верой отнюдь не
бескорыстно. А ведь девушка могла такому человеку и поверить.
  В комнате, где сидит Люба, девушки встречают меня как старого знакомого.
Когда я вхожу, то ловлю на себе их тревожные и любопытные взгляды. Они,
конечно, уже все знают от Любы, и им сейчас не до шуток. Все взволнованы,
напряжены. Как же иначе? Они ведь знали Веру.
  - Давайте наконец познакомимся, - предлагает бойкая Любина соседка. - Вас,
кажется, Виталий Павлович зовут?
  - Просто Виталий.
  - А меня Нина. А вот это - Наташа, а эту девушку зовут Леля, а эту - Таня,
- знакомит она меня со всеми присутствующими и под конец говорит: -
Скажите нам, вы что-нибудь узнали? Ну что же случилось? Неужели Вера
действительно покончила с собой?
  - А вы это допускаете?
  - Ой, мы уже охрипли спорить. Вот Леля, например, - она указывает на
полную темноволосую девушку с большими задумчивыми глазами. - Леля
уверена, что на Веру напали хулиганы. На нее недавно тоже напали, прямо в
подъезде, представляете?
  - Это ужас, - тихо произносит Леля, опуская глаза. - Это просто звери
какие-то...
  - Ну, а Наташа думает, что здесь любовная драма, - продолжает Нина.
  Наташа высокая, плотная, спортивного вида, с высоко взбитыми рыжеватыми
волосами. Синяя трикотажная кофточка обтягивает ее высокую грудь и мощные
бедра. Она упрямо вскидывает подбородок и, прищурив серые, ярко
подкрашенные глаза, говорит:
  - Не думаю, я знаю.
  - Что же вы знаете? - спрашиваю я.
  - Что Вера ему отказала, и он просто ее убил, - убежденно говорит Наташа и
двумя руками поправляет свою высокую и довольно замысловатую прическу. -
По-моему, этот парень на такое способен. Ужас, какой горячий и
необузданный. Я их видела вместе.
  - Какой парень? И где вы их видели? - нетерпеливо допытываюсь я. -
Вспомните, Наташа.
  Она усмехается и пожимает плечами.
  - Тут и вспоминать не надо. Мы его все знаем. Он с Украины. Главный
механик совхоза "Приморский". Красивый парень. Высокий, белозубый, с
чубом. И шрам на лбу.
  - Как же его зовут?
  - Фоменко, - говорит Наташа и снова поправляет волосы. - А зовут Грицко.
Ну, Гриша, в общем.
  - И он ухаживал за Верой?
  - Еще как! Ужас просто.
  - Между прочим, не один он за ней ухаживал, - скептически замечает Любина
соседка.
  Сама Люба, кстати, не проронила еще ни слова. Она как-то пришибленно
молчит. По-моему, у нее совсем больной вид. Неужели на нее так
подействовала смерть Веры?
  - Но этот самый нахальный, - между тем возражает Наташа.
  - А был он в этот понедельник в Москве? - спрашиваю я.
  В ответ Нина безапелляционно замечает:
  - Это уж ваше дело проверить, между прочим. К нам он во всяком случае не
заглядывал.
  - Но это ровным счетом ничего не означает, - вставляет Наташа. - Он мог и
ради Веры приехать.
  Она права. И этого самого Фоменко придется проверить.
  - Ну, а кто еще за Верой ухаживал? - продолжаю допытываться я.
  - Я еще одного знаю, - вмешивается сдержанная, серьезная Таня. У нее,
кажется, у единственной здесь поблескивает на пальце тонкое обручальное
колечко. - Я встретила однажды Веру с этим... Ну, как его?.. - она
досадливо стукает кулачком по столу. - Из Латвии он...
  - С Освальдом, - тихо подсказывает Люба.
  - Ну да, - облегченно соглашается Таня. - Именно с ним. Я их встретила на
улице Горького. Он отнимал у Веры сумку. Хотел сам ее нести. Такой чудак
неуклюжий. Я теперь и фамилию его вспомнила: Струлис. Мы их колхозу
оформляли машины, помните, девочки?
  - А я еще одного сейчас вспомнила, - неожиданно говорит Наташа. - Такой
рекламный мальчик. В светлом французском костюме, очень модном. А галстук
итальянский, белый с синими звездами. Ужасно красивый. Как же его звали?..
  Постепенно девушки вспоминают еще трех или четырех человек, по их мнению
ухаживавших за Верой. Меня этот список пока не очень пугает. Я уверен,
стоит только проверить, кто из этих людей появился три дня назад в Москве,
и от довольно длинного списка останутся рожки да ножки.
  В разгар нашей дискуссии дверь неожиданно открывается, и на пороге
возникает массивная фигура Меншутина. Девушки сконфуженно умолкают. Но
Меншутин, узнав меня, улыбается и обеими руками делает успокаивающие
движения, как бы прижимая всех нас к своим стульям.
  - Занимайтесь, занимайтесь, - говорит он покровительственным тоном и
несколько свысока, словно мы выполняем прямое его задание. - Не буду вас
отрывать и попрошу... - он строго оглядывает девушек, - отнестись к беседе
с товарищем со всей серьезностью. - После чего он оборачивается ко мне и
уже совсем другим тоном, почти дружески, спрашивает: - Вы потом заглянете
ко мне, надеюсь?
  - Постараюсь вас не обременять, - улыбаюсь я. - Девушки, кажется, мне во
всем уже помогли.
  - Нет, нет, прошу, - непререкаемым тоном возражает Меншутин. - Все
обсудим. Это вам пригодится. Так что жду, - твердо заключает он и уходит.
  Девушки уже так освоились со мной, что не скрывают своего отношения к
начальству.
  - Душечка Христофорыч, - насмешливо говорит ему вслед Нина. - Он всегда
неотразим.
  - А экстерьер какой, - добавляет Наташа. - Смерть девкам.
  Но амурные дела товарища Меншутина меня сейчас не занимают. Уж конечно не
из-за несчастной любви к нему покончила с собой Вера Топилина. И я
возвращаю моих собеседниц к прерванному разговору. Солидный список
"ухаживателей" меня, повторяю, не беспокоит. Беспокоит меня другое: все
они, так сказать, из одного "ряда", все "ходоки" из разных концов страны,
познакомившиеся с Верой на ее работе. Что ж, у нее не было других
знакомых? Это же не может быть. Просто какая-то существенная сторона
Вериной жизни целиком выпадает из моего поля зрения. О ней, видимо, никто
из этих девушек ничего не знает, даже Люба. Хотя все они самым искренним
образом пытаются мне помочь и наперебой вспоминают о Вере все, что они
слышали, замечали или даже только предполагали.
  Совсем другой разговор происходит у меня час спустя в кабинете Меншутина,
куда я все же вынужден заглянуть, чтобы сохранить расположение начальства.
  Уважаемый Станислав Христофорович встречает меня нетерпеливым вопросом:
  - Ну-с, каковы наши успехи?
  И широким жестом указывает мне на знакомое кресло возле журнального
столика.
  - Ничего, - говорю я, доставая сигарету из протянутой мне пачки. -
Понемногу работаем.
  Мой уклончивый ответ Меншутина ничуть не смущает, и он принимается поучать
меня. Небрежно, великодушно и солидно, как профессор явившемуся на
консультацию студенту, он вещает банальнейшие, малограмотные истины,
почерпнутые бог весть из каких популярных книжонок. Я с большим трудом
скрываю скуку и раздражение. А Меншутин, удобно развалившись в кресле,
продолжает вещать, сам упиваясь и гордясь своей эрудицией.
  Вскоре, однако, я замечаю, что его интересует еще одна тема: что
рассказали мне его сотрудницы о нем самом. Вопросы на эту тему он задает
мне как бы по пути, мимоходом. Настороженно вслушиваясь в мои ответы.
Постепенно, однако, он успокаивается, поняв из моих ответов, что я вовсе
не интересовался этой щекотливой темой.
  Как и следовало ожидать, разговор с Меншутиным мне ничего нового не дал.
Тем не менее расстаемся мы с ним вполне дружелюбно, и это, по-моему, нам
обоим уже стоит некоторых усилий. Станислав Христофорович, кажется,
остается недоволен моей сдержанностью. Он, видимо, привык, чтобы к его
указаниям относились более внимательно.
  Выхожу я из министерства, когда рабочий день уже заканчивается. Совсем
стемнело. Улицы полны огней. Нескончаемым, сверкающим потоком льются
машины, занимая всю ширину огромной магистрали Садового кольца. Трудно
поверить, что когда-то, по словам моих родителей, большую часть его
действительно занимали густые, тенистые бульвары, вторым зеленым кольцом
охватывая центр города.
  Я уже предупредил Гришу Воловича, что вечером приеду к нему. Мы хотим пока
сами, без начальства, подвести кое-какие предварительные итоги, обменяться
информацией, мнениями, поспорить и вообще "повариться в деле", как
выражается наш Кузьмич.

  Первый, кого я, к своей радости, застаю в тесном кабинетике Воловича, это
Петя Шухмин, уже успевший вернуться из Подольска. Днем ему передали по
телефону из Москвы адрес Нины Топилиной, теперь уже Сорокиной, Петя
побывал у нее дома и сообщил о случившемся несчастье.
  - Эх, как же она переживала! - сокрушенно качает круглой стриженой головой
Петя. - Вы бы только видели. А уж хороша, ну просто картина неизвестного
художника.
  - Она сможет приехать? - спрашиваю я. - Все-таки в положении.
  - Завтра утренним поездом приедет, - отвечает Петя и добавляет: - Между
прочим, никакого живота у нее нет. Прыгает, как коза, и, по-моему, рожать
не собирается.
  - Много ты в этом деле понимаешь, - насмешливо замечает Гриша Волович. -
Вот что красавица - это ты усечь еще можешь.
  - Здравствуйте. Не дите все-таки, - обижается Петя и говорит мне: - Вот ты
сам завтра увидишь.
  Да, интересно будет встретиться с этой женщиной, особенно после всего
того, что я о ней услышал от старого доктора Валериана Афанасьевича.
  Между тем кабинет наполняется людьми. Пришли все сотрудники, участвующие в
работе по этому делу.
  - Григорий Александрович, а можно мне доложить? - обращается к Воловичу
молодой вихрастый паренек, которого я раньше тут не видел, совсем,
наверное, зеленое пополнение. - Мы ведь кое-что нашли как-никак, - азартно
добавляет он.
  Гриша Волович улыбается, и по этой улыбке я вижу, что паренек ему нравится
и он готов ему многое простить, в том числе и вот такое выскакивание
"поперед всех".
  - А почему не Константин Прокофьевич? - все-таки спрашивает Гриша, видимо,
из чисто педагогических целей.
  - Так он мне поручил.
  - Пусть, пусть, - басит кто-то за моей спиной.
  Впрочем, старого оперативника Сухарева я знаю давно и уважаю тоже давно.
Его уважают все, кто его знает.
  - Ну, Володя, давай, - соглашается Волович.
  - Значит, так, - с подъемом начинает тот. - Задание у нас было сложное,
как вы понимаете. Найти тех двух, что в тот вечер очутились на
стройплощадке одновременно с Верой Топилиной и ее спутником. Мы рассудили
так. Вернее... - Паренек сбивается и под добродушные смешки товарищей,
краснея, поправляется: - В общем... Константин Прокофьевич, конечно,
рассудил.
  Да, Сухарев рассудил. Откуда эти двое могли прибрести на стройку с
бутылкой водки, чтобы