лодой жены
имеется здесь немалая площадь.
  И вот все последние годы Горбачев, умудренный немалым житейским и всяким
иным, менее почтенным, опытам, благополучно заведует вагоном-рестораном,
удачливо совмещая эти хлопотливые обязанности с еще более хлопотливыми, но
и куда более выгодными операциями, о которых я уже упоминал. Конечно, и в
сегодняшних его документах тоже нет и следа его прошлых судимостей.
  Такая пестрая и бурная жизнь, естественно, должна повлиять на тактику
допросов и бесед, которые нам предстоят с Горбачевым, и в частности той,
которая завтра утром предстоит мне.
  В свете этой жизни становится ясным, в общих чертах конечно, и характер
Горбачева, и его вкусы и повадки. Тут надо добавить, что у него немалое
самообладание, апломб и манера с открытой и какой-то подкупающей наглостью
смотреть в глаза собеседнику, которого он пытается обмануть. Все это тоже
весьма ценные сведения, как вы понимаете.
  Но вот сегодняшние связи Горбачева нами изучены слабо. На это
просто-напросто не хватило времени.
  И все-таки хуже всего обстоит у нас с уликами против него по делу Веры
Топилиной. Тут, кроме показаний Жилкина, мы больше пока ничем не обладаем.
А если учесть все остальные соображения, то и вообще причастность
Горбачева к этому делу кажется весьма сомнительной.
  - Да, один Жилкин ничего не стоит, - сухо соглашается Кузьмич. - Что-то
надо еще.
  Все эти дни мне кажется, что Кузьмич не может мне простить гибель Гриши
Воловича. Но вчера я случайно узнал совсем другое. Кто-то напомнил ему о
нашей телефонной стычке, и Кузьмич якобы сказал: "Ехать надо была. Зря я
тогда кобенился. Стар, видно, стал". Однако слова эти могли и придумать и
исказить. Поэтому я наедине с Кузьмичом до сих пор чувствую себя как-то
неуютно.
  - Конечно, прежде всего Горбачев будет отрицать, что приезжал ночью домой,
- говорит Кузьмич. - Так?
  - Так, - соглашаюсь я. - И его тут действительно никто не видел...
  - Да, конечно... никто не видел... тут... - медленно повторяет Кузьмич,
устремив взгляд в темное окно и бережно попыхивая последней за этот день
сигаретой. - Но его кто-то мог видеть той ночью в вагоне. Должен был
видеть. Он же срочно готовился к новому рейсу наутро. - Кузьмич
поворачивается ко мне. - Так ведь?
  - Там могли заметить, что он уехал. Вот и все. А куда уехал, этого он им
мог и не докладывать, - возражаю я.
  - Мог. Но скорей всего - доложил. Ты представь себе обстановку. Все
спешат, суета, тысяча дел, утром новый рейс. И вдруг директор уезжает.
Куда, зачем, надолго ли? Естественно же все это сказать окружающим.
"Проверю, как там дома, захвачу кое-что..." Ну, как не сказать? Тем более
что у него и в мыслях пока ничего дурного нет. Это уж потом, когда он
домой приедет...
  Ох, какое сомнение сквозит в голосе Кузьмича, когда он произносит
последние слова!
  - Чует мое сердце, Федор Кузьмич, что и тогда у него никаких дурных
намерений не возникло, - вздохнув, говорю я.
  - М-да... - Кузьмич досадливо трет ладонью затылок. - И тем не менее...
  Некоторое время мы еще обсуждаем различные детали завтрашней моей встречи
с Горбачевым. Потом я смотрю на часы и говорю без всякого энтузиазма, ибо
я терпеть не могу делать бесполезную работу:
  - Мне пора, Федор Кузьмич. На вокзале надо еще осмотреться и поговорить с
товарищами.
  - Давай, - устало соглашается Кузьмич.
  Он тоже, по-моему, не в восторге от положения дел.

  Пока я добираюсь до вокзала, я не перестаю думать о том, что мы идем по
какому-то ложному пути. Все произошло иначе и проще. Случай... Его
превосходительство Случай вмешался в дело. Вот и все. И это может спутать
все карты, как известно. Конечно, Горбачев отменный прохвост и способен на
все. Но должно было что-то случиться...
  Мне, однако, не удается продумать все до конца. Я приезжаю на вокзал.
  Там я прежде всего разыскиваю комнату милиции, где меня уже ждут наши
ребята.
  Один из них в форме. Он должен открыто зайти в вагон-ресторан,
осведомиться у Горбачева, все ли у него в порядке, и незаметно передать
официантке, что ее ждут в одной из комнат для транзитных пассажиров, где,
кстати, она и переночует, чтобы завтра уехать назад, в свой город.
Остальные сотрудники должны будут взять под наблюдение Горбачева и
убедиться, что он поедет ночевать домой. В случае, если он попытается
скрыться, им предстоит его задержать. Ну, а я лишь издали буду наблюдать
за вагоном-рестораном, постараюсь увидеть Горбачева - это поможет мне в
завтрашнем разговоре с ним, - увидеть официантку, и это упростит нашу
встречу, да и вообще я понаблюдаю за всем, что будет происходить вокруг
вагона-ресторана за время его стоянки у перрона. Мало ли какие встречи
произойдут у Горбачева и какие люди неожиданно появятся здесь.
  Некоторое время я прохаживаюсь по людным и шумным, несмотря на поздний
час, залам ожидания, мимо закрытых киосков и высокой буфетной стойки,
возле которой, напротив, жизнь бьет ключом и сгрудилась изрядная очередь.
Я бреду между длинными, массивными скамьями, где сидят и лежат люди и где
очень много детей. Кто-то здесь спит, другие читают, закусывают, играют в
карты или домино, беседуют. Детишки или спят, или капризничают, им тяжко
проводить так ночь, я их очень хорошо понимаю. Мне самому тяжко. Тьфу!
Глупость какая в голову лезет.
  Но вот глухой скрипучий голос диктора, еле перекрывая шум в зале, сообщает
о подходе нужного мне поезда.
  Я застегиваю пальто, поглубже нахлобучиваю шапку и выхожу на перрон.
Холодно, сыро. Ветер остервенело задувает со всех сторон, от него нет
спасения. Люди пятятся спиной к нему, прячутся за выступы стен, за
уснувшие ларьки и киоски. Гремят пустыми тележками носильщики в белых
фартуках, рассыпаясь вдоль перрона и по пути сердито окликая зазевавшихся
людей.
  Я уже знаю, где приблизительно должен остановиться вагон-ресторан, и иду к
тому месту, лавируя среди встречающих и обходя тележки носильщиков.
Встречающих, кстати, удивительно много. Я даже не ожидал, что в такой
поздний час и в такую чертову погоду их будет так много. А впрочем,
возможно, именно поэтому прибыло такое количество встречающих. У многих я
вижу в руках теплые пальто, ведь поезд-то из Средней Азии. Это хорошо, что
на перроне так много людей, тем незаметнее будем здесь я и мои товарищи.
  Добравшись до нужного места, я нахожу небольшой выступ в стене вокзального
здания, который хоть отчасти может спасти меня от свирепых порывов ветра,
и прячусь за него. Кстати, отсюда, оказывается, удобно наблюдать и за
людьми на перроне. Он и вообще-то хорошо освещен, а одна из ламп висит
прямо над тем местом, которое меня интересует. Мне все отлично видно.
  И вот через некоторое время мне начинает казаться, что вовсе не я один
ожидаю прибытия вагона-ресторана. Не поезда вообще, а именно
вагона-ресторана. Ожидающие его люди - двое мужчин и три или четыре
женщины - тихо и беспокойно переговариваются между собой, стараясь,
однако, делать это незаметно для окружающих и притворяясь, что не знают
друг друга. В руках у женщин большие кожаные сумки на "молниях", а у
одного из мужчин даже объемистый чемодан.
  Физиономии и повадки этих людей мне не нравятся. Кажется, первые сообщения
с пути следования поезда подтверждаются: Горбачев, очевидно, участвует в
каких-то спекулятивных махинациях. Если так, то его можно задержать
немедленно, с поличным, то есть с "товаром", который он этим людям,
очевидно, везет, а заодно и самих этих спекулянтов. И тогда Горбачеву
будет некуда деться. Это не только облегчит задачу товарищам, которые
будут вести следствие по его делу, но и поможет нам, ибо отвлечет внимание
Горбачева, притупит его настороженность и все опасения в отношении вещей
Веры Топилиной, если, повторяю, они вообще у него имеются. Что же делать?
Взять Горбачева немедленно, тут же? Но что на это скажет Кузьмич? Ведь я
нарушу его приказ. А у меня, к сожалению, и так уже испорчены с ним
отношения.
  Но сейчас ситуация сложилась иначе, совсем иначе, чем мы с Кузьмичем
предполагали. В руки идут прямые доказательства, изобличающие Горбачева в
преступлении. Что же касается нашего дела, то главное, что заботило здесь
Кузьмича - элемент внезапности, - остается, ибо арестованный Горбачев
будет ждать завтра от меня совсем не те вопросы, которые я ему задам.
  Пока эти мысли проносятся у меня в голове, я не спускаю глаз с людей,
которые вызвали мое подозрение. И подозрение это все больше крепнет.
  В это время вдали, из темноты, уже доносится нарастающий гул
приближающегося состава, слышатся свистки электровоза. Суета на перроне
усиливается, людей становится еще больше. Все напряженно смотрят в одну
сторону, откуда вот-вот должны возникнуть огни прибывающего поезда.
  Так брать Горбачева или не брать? А вдруг я ошибаюсь, вдруг не удастся
взять его с поличным? Тогда придется отпустить да еще извиниться. И
лучшего для него сигнала об опасности трудно придумать. И большего провала
операции тоже. Вот уж когда элемент внезапности исчезнет начисто. И
Кузьмич спросит с меня "на всю катушку". Что же делать? К тому же никого
из товарищей я не вижу, зрительная связь нарушена, мы не ожидали такого
количества людей на перроне. А я один не смогу задержать всю группу.
  - Вон он!.. Вон!.. Идет!.. - восклицает какая-то женщина недалеко от меня.
  - Видите?! Видите?!
  - Да!.. Идет!.. Идет!.. - подхватывают другие голоса.
  В самом деле, из темноты вырываются сначала яркие снопы света, а затем
надвигается грохочущая темная масса электровоза. Вслед за ним мимо нас
проплывают ярко освещенные окна вагонов. К ним прильнули взволнованные,
улыбающиеся лица. Пассажиры что-то кричат за стеклом, машут кому-то руками.
  Один за другим проплывают мимо меня вагоны. И вот еще издали я вижу,
точнее, угадываю по темным окнам приближающийся вагон-ресторан.
  Все медленнее, медленнее плывут вагоны. Ресторан уже совсем недалеко. Еще
ближе, еще... Слышится легкий лязг. Поезд останавливается.
  Проводники вагонов распахивают тяжелые двери, освобождают металлические
лесенки и первыми спускаются на перрон. У каждого вагона внизу уже
толпятся встречающие, слышатся радостные и возбужденные возгласы, смех,
кто-то кого-то обнимает, вырывает из рук багаж.
  Я вижу, как дверь вагона-ресторана тоже открывается и по ступенькам
спускается высокий дородный мужчина в меховых сапогах, в которые вправлены
брюки, в красивой меховой безрукавке поверх пиджака и в пушистой
шапке-ушанке. Улыбаясь, он здоровается с одним из подошедших. В это время
за его спиной в вагон шмыгают две или три женщины. Через минуту они
появляются снова, у них в руках тяжелые свертки и сумки. Мужчина в
безрукавке и шапке всего этого как будто не замечает. Сумки и свертки тут
же принимают из вагона оставшиеся на перроне женщины и мужчина. Рядом уже
появляется носильщик со своей тележкой.
  Ну, нет! Этого уже я не допущу. Будь что будет, но я нарушу приказ. За
Горбачевым следят мои товарищи. Если я к нему подойду, они поймут, в чем
дело, и помогут задержать всю группу. Этих жуликов нельзя упустить. А то,
что они жулики, можно дать голову на отсечение.
  Я делаю порывистое движение...
  Но вдруг происходит что-то непредвиденное. Я вижу, как к вагону-ресторану
сразу с нескольких сторон подходит группа людей. В ту же минуту человек,
который только что взял сверток у женщины с площадки вагона, бросает его и
пытается бежать, какая-то из женщин пронзительно визжит и тоже пробует
скрыться, а другая бьет сумкой кого-то из удерживающих ее людей, потом
падает на перрон и начинает отбиваться ногами. Сцена безобразная, но
женщину быстро подхватывают и уводят, остальные не сопротивляются. Вместе
с другими уводят и негодующего красного Горбачева.
  Вот так история! Я не знаю людей, проведших эту операцию. Я только не
сомневаюсь, что это работники милиции и, скорее всего, их привела сюда на
перрон, к поезду, группа спекулянтов, за которой они следили. Тогда они
шли с другого конца цепочки, и Горбачев им не был известен.
  В этот момент появляются двое наших работников в форме и берут под охрану
вагон-ресторан. Один из них мне знаком, это он по нашему плану должен был
зайти открыто в вагон-ресторан.
  Я подхожу к нему и он мне шепчет:
  - Товарищи появились в последний момент. Мы решили, что вашим планам они
не помешают.
  - Будем надеяться, - не слишком уверенно отвечаю я и добавляю: - Зайдите и
предупредите официантку, я ее буду ждать где договорились.
  Молодой лейтенант ловко вспрыгивает на площадку вагона и исчезает за
дверью.
  Я спрашиваю второго сотрудника:
  - Откуда товарищи, которые провели операцию?
  Он называет мне номер городского отделения милиции и даже фамилию и
должность старшего группы.
  Теперь все ясно.
  Спустя несколько минут в комнату, где я нахожусь, заглядывает невысокая
полная девушка и настороженно спрашивает:
  - Можно?
  - Если вы Галя, - улыбаясь, отвечаю я и встаю ей навстречу. - А вы Галя?
  - Ага, - ответно улыбается она. - А еще я лейтенант Воронцова.
  И хотя эта белозубая улыбка очень ее украшает, в глазах девушки
настороженность не исчезает.
  - Ну совсем хорошо, - говорю я. - Садитесь, Галя, и докладывайте о своем
путешествии. Я - старший лейтенант Лосев, и зовут меня Виталий. Любуйтесь.
  И протягиваю ей свое удостоверение.
  Галя довольно придирчиво его изучает, после чего взгляд ее смягчается, и в
нем светится уже явное дружелюбие.
  Девушка усаживается напротив меня, устало расстегивает пальто, стягивает с
головы вязаную шапочку и достает из сумочки сигареты.
  Мы закуриваем, и Галя приступает к рассказу.
  Она, между прочим, оказывается весьма наблюдательным, памятливым и
находчивым человеком.
  Галя не только подтверждает уже известные нам факты хищений продуктов,
спекуляции и при этом называет мне фамилии людей из числа поездной
бригады, которые все это знают и могут подтвердить. Галя сообщает и два
чрезвычайно важных для меня факта. Оказывается, Горбачев продавал по пути
вещи, причем вещи женские, драл за них втридорога, хотя вещи эти и в самом
деле были дорогими и модными. Об этом Гале рассказали женщины из поездной
бригады.
  А две последние вещи Горбачев продал уже при Гале. Одну из них он сразу
предложил ей. Она была чрезвычайно удобным для него покупателем: ведь на
следующий день ее уже не будет в Москве. Галя покупать эту кофточку,
естественно, не собиралась, но, как бы сомневаясь, показала ее еще двум
женщинам-проводницам, и одна из них все-таки решилась купить ее для дочки.
  Вторую вещь - платье - Горбачев при Гале продал другой проводнице. Та
долго торговалась с ним, прозрачно намекая, что знает о нечистом пути,
каким это платье попало к Горбачеву. И тот, наконец испугавшись, продал ей
это платье чуть не вдвое дешевле, чем собирался. А проводница потом
смеялась и хвасталась, как она ловко припугнула Горбачева, ничего,
конечно, не зная о платье, но зато хорошо зная самого Горбачева.
  Галя называет мне фамилии обеих проводниц. Первую, я вижу, ей жалко, а
вторую - нисколько. Дело в том, что, если обе вещи окажутся крадеными, их
придется конфисковать.
  И неожиданно заключает:
  - А обе вещи из вашей ориентировки, это точно. У меня на вещи глаз ужас
какой точный. Можете даже не сомневаться.
  - Это мы сейчас проверим, - скрывая волнение, говорю я и вынимаю копию
нашей ориентировки. - Ну-ка укажите здесь эти вещи.
  И Галя, придвинувшись ко мне и пробежав список глазами, не колеблясь,
указывает толстеньким, ярко наманикюренным пальцем на две строки в длинном
перечне украденных вещей.
  - Вот, точно! - восклицает она и победно смотрит на меня. - Не сойти мне с
этого места!
  - Ну, Галочка, если это так, то я не знаю, как вас наградить, - говорю я.
  Да, если это так, то Горбачеву некуда деться. Это именно то, чего не
хватало мне для его допроса, для победы в этом допросе.
  Я смотрю на часы. Почти двенадцать ночи. И тем не менее надо действовать.
Галя предупредила: вторая из проводниц, кажется, намерена в свою очередь
продать то платье. Тогда исчезнет важнейшая улика против Горбачева. Так
что время терять нельзя. Поезд пришел в Москву всего сорок пять минут
назад. Значит, проводницы еще не убрали вагоны, не сдали белье, они еще в
поезде, который стоит где-то недалеко, на запасных путях. Надо успеть
застать их там.
  Я вижу, как устала Галя. Да, сутки такого нервного напряжения выдержит
далеко не каждая. Все надо было увидеть, оценить и запомнить. А все
увидеть совсем не просто, да еще так, чтобы не заметил, не насторожился
Горбачев, опытный, травленый жулик, да и вообще чтобы никто не
насторожился, чтобы все вокруг вели себя обычно, естественно, как всегда.
Да, это было непростое задание. И поэтому Галя прямо-таки валится с ног от
усталости и засыпает уже сидя, у меня на глазах.
  Я и сам изрядно устал, и голова болит нестерпимо. Ведь спал я прошлой
ночью каких-нибудь три часа, а до этого, той же ночью, мы брали бандитов,
и по мне стреляли. Это, между прочим, тоже отражается на нервах.
  Но делать нечего. Я торопливо прощаюсь с Галей, желаю ей спокойной ночи и
еще раз благодарю за помощь.
  Спустя несколько минут, захватив с собой еще одного сотрудника, двух
комсомольцев-дружинников в качестве понятых и прикомандированного к нам
железнодорожным начальством молчаливого усатого дядю из службы резерва, мы
шагаем в темноте по шпалам, огибаем черные, застывшие вагоны, домики для
рабочих, стрелки. В этом бесконечном лабиринте поездов можно заблудиться и
днем. Какой-то вымерший, таинственный город на колесах.
  Но где-то вдруг мелькает свет, хотя мы еще довольно долго пробираемся к
нему, огибая цепочки вагонов.
  Вот наконец и нужный нам состав. Окна его вагонов освещены, кое-где
мелькают людские тени.
  Мы разыскиваем начальника поезда и объясняем причину своего появления. Он
не удивляется, он уже знает об аресте Горбачева и ждет дальнейших
неприятностей.
  Вся процедура изъятия краденых вещей - а я не сомневаюсь, что они
краденые, хотя формально они так будут называться лишь после опознания их
Ниной или Полиной Ивановной, - вся процедура эта занимает немало времени и
достаточно неприятна. Немало времени это занимает потому, что приходится
составлять протоколы "выемки" этих вещей, а до этого прождать чуть не час,
пока приедет следователь, которому поручено вести дело Горбачева и группы
связанных с ним спекулянтов. Кроме протоколов, мы подробно записываем
показания обеих женщин о том, как эти вещи к ним попали, причем вторая из
проводниц вначале вообще не желала выдать платье, а затем попыталась
умолчать о некоторых подробностях своей сделки с Горбачевым. Освобождаемся
мы только в третьем часу ночи. И всю длинную дорогу домой я мечтаю только
об одном: бухнуться в постель и уснуть.

  - Ничего не знаю, - резко заявляет мне Горбачев на следующее утро, когда я
вместе со следователем вызываю его на допрос. - Ничего не знаю и знать не
желаю! Провокация! Я буду жаловаться!
  - Что именно вы считаете провокацией? - вежливо осведомляется следователь.
  - Мой арест, что же еще! Предупреждаю: вам это даром не пройдет. Я до
генерального прокурора дойду! Я ваши номера знаю! Ученый!
  - Спешите, Горбачев.
  - Что значит "спешите"?
  - Надо бы сначала узнать, в чем вас обвиняют.
  - Знать не желаю!
  - Ну-у, что это за позиция? - усмехается следователь. - Другой на вашем
месте сперва бы выяснил, не только в чем обвиняют, но и чем обвинение
доказывают. А потом бы уж решал, жаловаться ему или защищаться.
  Горбачев тяжело разваливается на стуле, огромный, рыхлый, у него бритая до
глянца, крупная голова, оплывшее бабье лицо и живые, очень сметливые глаза.
  - Ну ладно, - снисходительно соглашается он. - Выкладывайте, что у вас там
есть.
  Прищурившись, он в упор смотрит на меня.
  - Следователь, - говорю я, - предъявит вам обвинение в хищении продуктов,
в спекуляции, в подделке документов и в сокрытии прошлых судимостей.
  - Так это следователь, - насмешливо говорит Горбачев. - Ну, а вам что от
меня надо?
  - Ч