вает.
  - Что же, Вера сама одеться не могла? - осторожно спрашиваю я.
  - Ах, что она могла! - Нина досадливо машет рукой. - Она у нас какая-то
блаженная была. Или, как Витя говорит, идеалистка. Это мой муженек, к
вашему сведению.
  И Нина принимается диктовать мне, что еще украдено из комнаты Веры. Список
получается солидный. Нина очень подробно описывает каждую вещь. Как это
все у нее в голове умещается, я не понимаю.
  - Ну вот. Теперь, кажется, все, - наконец объявляет Нина, в последний раз
обходя комнату.
  Мы усаживаемся на тахту, закуриваем, и я спрашиваю:
  - Что же, Вера была такая непрактичная?
  - Еще какая! Вы себе просто представить не можете. Мучение с ней было. И в
смысле вещей ничего ей, видите ли, не надо! И в смысле личной жизни. Все
витала где-то в облаках и принца ждала. Нет, нет! Вы только не подумайте!
- горестно восклицает Нина. - Я Верочку не осуждаю. Папка наш ее очень
напугал, когда нас бросил. Представляете, в артистку влюбился? Разве это
любовь? Она же каждый день в театре страсть к кому-то из мужчин
переживает. А это бесследно не проходит. Вот у них и мужья, как перчатки.
Ну, и нашего папку эта артисточка бросила.
  - Отец ваш сейчас жив?
  - Не знаю, - Нина хмурится. - Он давно нам не отец.
  - Ну, а Вера так принца и не встретила? - спрашиваю я.
  - Теперь, знаете, другие принцы, - рассудительно говорит Нина. - Верочка
никак не хотела этого понять. Вот мой Витя - это принц! Он же сделает все,
что я захочу. И достанет все. Как у О'Генри я недавно читала. Помните? Она
среди зимы захотела персик. И ее возлюбленный - он гангстер был - достал.
Даже стрелял в кого-то. Вот это любовь. А она говорит: "Я же просила
апельсин". Представляете?
  - Почему вы думаете, что Вера ждала какого-то принца? - интересуюсь я.
  - Как - почему? Она же говорила. И вообще... Она очень чувствительная
была. Знаете, над книжкой даже иногда плакала. Это уж совсем смешно. В наш
век. Сейчас книжки пишут, чтобы горизонт расширять, а не плакать над ними.
Вы со мной согласны? Витя говорит, что нервные клетки надо беречь. Нервные
клетки не восстанавливаются. Вы про это когда-нибудь слышали?
  - Да, слыхал.
  - Вот, вот. Я, например, люблю книги, где большая любовь, благородная,
чистая, чтобы хоть на минуту забыться, унестись. А философия, она для
пожилых. А Верочка вот по-другому смотрела. Она говорила, есть люди
интеллигентные, образованные, а есть полуинтеллигентные, полуобразованные.
И вот эти "полу", значит, опаснее, чем совсем необразованные. Чепуха,
правда? Хорошо одеться, красиво квартиру обставить - это что, не
интеллигентность разве? В человеке все должно быть красиво - и тело, и
душа, и одежда. Это же Горький сказал. Или Чехов, я точно не помню. Но
разве теперь я Верочке что-нибудь докажу? - Нина глотает слезы. - Разве
она меня услышит?
  Ох, что-то много было недосказано и недоспорено между сестрами. И это даже
сейчас гложет Нину, не дает ей покоя.
  Вот ушла из жизни тихая, скромная, мечтательная, совсем непрактичная
девушка, а с каким волнением и беспокойством, что ли, вспоминают ее самые
разные люди, словно растревожила она их чем-то.
  - Скажите, - снова спрашиваю я, - а были у Веры какие-нибудь неприятности
в последнее время? Или какая-нибудь беда?
  - Вы знаете, - Нина поднимает на меня полные слез глаза, - она же из всего
делала трагедию, из каждого пустяка.
  - Ну, например.
  - Например? Вот хотя бы поухаживает за ней ее начальник, подарок
какой-нибудь сделает. Уже трагедия. И брать, конечно, не желает. А ведь он
тоже мужчина. Ему молодая и красивая женщина не безразлична. И что тут
такого, правда?
  - Подарок подарку рознь, - туманно отвечаю я.
  - Вот именно! - подхватывает Нина и даже всплескивает руками. - Ведь не
дом, не автомобиль дарит. Не разорится из-за нее. Только ради внимания,
пустяк какой-нибудь.
  - Что же он ей, например, дарил?
  - Пытался. Я же вам говорю: она ничего не принимала.
  - Ну, пытался.
  - Прелестную сумочку, например. Мы потом такую у одной иностранки видели,
Вера мне показала. Умереть можно, какая сумочка. Ну, что еще? Да? Шкурку
на воротник хотел подарить. Норку. Ему откуда-то привезли. Ну, всякую
мелочь еще. То помаду, то пудру заграничную. А однажды путевку хотел
подарить.
  - Дорогие, однако, подарки, - замечаю я.
  - Вы что думаете, у них связь была? - оскорбляется Нина.
  - Ну что вы! Просто удивляюсь.
  Я и в самом деле удивляюсь. С какой стати Меншутин преподносил своей
секретарше такие подарки? Пытался ухаживать? Уж не из-за этого ли... Да
нет, чепуха! Она его благополучно отшила, после чего он даже познакомил ее
с женой и разыгрывал из себя эдакого старшего друга. Ну, была минутная
слабость у человека, увлекся. А потом одумался. С кем не случается! Да,
конечно, скорей всего так и было.
  - Кто еще за Верой ухаживал, вы не знаете?
  - Нет, - грустно качает головой Нина и, вздохнув, снова достает сигареты.
  Прикурив, она глубоко и жадно затягивается. Глаза ее по-прежнему полны
слез. Она все-таки любила сестру и тяжело переживает случившееся.
  - Верочка была ужасно скрытной, - вздохнув, говорит Нина. - Она все в себе
переживала, словечка из нее не вытянешь. Мамочка наша ей всегда говорила,
когда еще детьми были: "Не молчи, расскажи, самой легче будет". А Верочка
сожмет губки, насупится, так и уходит. Она еще, знаете, очень гордая была,
- добавляет Нина таким тоном, словно сообщает о каком-то пороке или
физическом недостатке.
  И тон этот напоминает мне совсем о другом.
  - Кажется, Вера больна была? И путевку ей трудно было достать в этом году
летом?
  - Кто это вам сказал? - снова оскорбляется Нина. - Да Витя любую путевку
ей мог достать! Куда хотите.
  - Почему же она не поехала летом?
  - Не хотела.
  - Может быть, начальник не отпустил?
  - Да вы что? Он ее просто упрашивал. Господи, мне бы такого начальника.
  - А у вас какой? - улыбаюсь я.
  - У меня старый дурак, который без меня давно бы в тюрьму сел, - резко
отвечает Нина.
  - Ого! Кем же вы работаете?
  - Бухгалтером.
  - А ваш муж?
  - Он экономист, - неожиданно скромно отвечает Нина. - Кончил Плехановский.
Я, между прочим, тоже в этом году его кончила. Сейчас ведь без высшего
образования нельзя, особенно культурному человеку. И, между прочим,
мужчины очень это в женщинах ценят, правда? Тем более и за границу теперь
с женами ездят. Мы с Витей в Болгарии были, в Венгрии, в Австрии даже.
  Увлекаясь, Нина легко уходит в сторону от разговора. Это вообще, как вы
уже заметили, редкая болтушка, кроме всех других ее достоинств, конечно.
  - Но почему же все-таки Вера не хотела ехать лечиться летом? - спрашиваю я.
  - Я же сказала: не знаю.
  Но я ей почему-то не верю.
  - Нина, - серьезно говорю я, - мы ведем не пустой разговор. И с моей
стороны это не простое любопытство. Ведь мы до сих пор не знаем, что
случилось с Верой. Но мы должны это узнать. И вы обязаны нам помочь.
  Нина отворачивается и тихо говорит:
  - Что случилось, что случилось... Нет ее - вот что случилось. Никогда я ее
больше не увижу, не обниму. А как это случилось, уже все равно.
  - Нет, не все равно, - возражаю я. - Если в этом кто-то виноват, он должен
быть наказан. Так требует закон. И так требует совесть. Но нам надо
сначала найти его, этого человека. Если, конечно, он вообще существует.
  - Все это понятно, - с раздражением отвечает Нина. - Что вы как газету
читаете? И без вас прекрасно понимаю, не волнуйтесь.
  "Что это с ней? - удивленно спрашиваю я себя. - Почему вдруг такая
враждебность, что я такого сказал?"
- Ладно, - говорю я. - Обещаю вам не волноваться. Но ответьте мне: почему
Вера не хотела ехать лечиться летом?
  Нина резко выпаливает:
  - Потому что не хотела встречаться с одним человеком, ясно вам?
  - Не совсем. Кто этот человек?
  - Не знаю. Ну, честное слово, не знаю, - она прижимает руки к груди, и
губы ее начинают снова дрожать. - Это я уж сама догадалась. Верочка мне
ничего про него не говорила. Ну, ничегошеньки! Словно я чужая ей была. Она
не верила, что я ее пойму. Вот почему. А кто же ее понял бы, как не я, ее
сестра? Ведь у нас больше никого на свете нет. Ой, господи!.. Ведь это у
меня теперь на свете никого нет!..
  Она закрывает руками лицо и горько, навзрыд плачет, впервые за все время
нашего разговора. Мне кажется, что она только сейчас по-настоящему поняла,
какое горе ее постигло.
  Я курю и жду, когда она успокоится. Я не могу, да и не хочу ее утешать.
Наконец-то она поняла. Так уж пусть и переживет это по-настоящему.
  Постепенно Нина успокаивается, вытирает слезы и глубоко вздыхает. А меня
вдруг осеняет одна мысль.
  - Нина, - говорю я, - покажите мне Верин альбом со всякими фотографиями.
Есть у нее такой альбом?
  - Конечно, есть, - отвечает Нина. - Она там совсем маленькой снята, с
мамочкой. И со мной тоже. А потом школьницей. Такая хорошенькая. Сейчас я
вам покажу.
  Ей самой захотелось взглянуть на этот альбом. Она торопливо роется в
ящиках туалетного столика и наконец извлекает небольшой альбом для
фотографий в пухлом цветном переплете. Часть фотографий вставлена в
прорези плотных страниц, а часть просто вложена между страницами, это,
вероятно, последние.
  Мы с Ниной медленно, осторожно перелистываем страницы. Маленькая девочка,
просто пузырь вначале, постепенно превращается в неуклюжего, голенастого
подростка и, наконец, в стройную, очень красивую девушку с большими,
задумчивыми глазами.
  Нина что-то рассказывает мне, что-то, волнуясь, вспоминает из событий тех,
детских лет. Я не очень вникаю в ее слова. Я жду, когда она возьмет в руки
и начнет перебирать последние Верины фотографии.
  Вот они!.. А вот и то, что мне нужно!
  Вскоре я прощаюсь. Нина провожает меня до двери. Она еще остается. Ей
хочется побыть одной в этой разоренной, опустевшей комнате. Одной. При
этом в глазах у Нины такое отчаяние, что я прощаю ей все, что она
наговорила мне лишнего за эти два часа. Так сильно, как она, Веру все-таки
никто не любил. Так мне сейчас кажется, во всяком случае.

  По дороге к себе в отдел я пытаюсь в который уже раз продумать все, что
стало нам известно по этому запутанному делу. Мне кажется, убийство Веры
начинает решительно перевешивать все другие версии и получает все новые
подтверждения. И самое главное здесь - странное поведение обоих грузчиков,
Мухина и Зинченко. Если люди не причастны к преступлению, они не будут
скрываться, заметать следы, явно бояться чего-то и уж конечно они не будут
так отчаянно сопротивляться, когда их обнаружат, а тем более стрелять, да
еще в работников милиции. Последнее означает, что им уже нечего терять,
что это отпетые бандиты и могут пойти на все. Но что означает, что им
нечего терять? Это, скорей всего, означает, что у них за спиной такое
преступление, страшнее которого и опасней ничего быть не может, и большего
наказания, чем за него, они уже получить тоже не могут. А поскольку нами
твердо установлено, что именно эти двое были в тот самый вечер и даже в
тот самый час там, где произошло преступление, где погибла Вера, то вполне
естественно предположить, что именно они-то и совершили преступление.
  Правда, тут остается еще много неясного. И прежде всего - ограбление
Вериной комнаты. Кто это совершил? Те же Мухин и Зинченко? Но как они
могли узнать адрес? Ведь они не были раньше знакомы с Верой, они случайно
столкнулись с ней. И как они смогли проникнуть в квартиру? Нашли ключ в
сумочке? Узнали по паспорту адрес? Нет, это слишком сложно. К тому же
ключи-то ведь остались в сумочке. Значит, Мухин и Зинченко исключаются, и
ограбил комнату Веры кто-то другой? Кто же? Слесарь Жилкин назвал Вериного
соседа, Горбачева. Но с какой стати он вдруг будет грабить свою соседку? И
что она убита, он тоже не мог знать. И тем более не мог совершить это
преступление. Горбачев вообще только на одну ночь появился в Москве и при
этом вряд ли успел побывать дома, ведь он должен был безотлучно находиться
в своем вагоне-ресторане. Но почему тогда на него указывает Жилкин? А
интересно, этот Жилкин не узнает, допустим, Ивана Зинченко?..
  Но вот и моя остановка. Я выскакиваю из троллейбуса и торопливо пересекаю
улицу. Движение сегодня заметно меньше, чем обычно. Сегодня суббота. Вот
такая у меня суббота, как видите. У нас у всех, точнее говоря. И когда и
чем эта суббота кончится, никто не знает. Оказывается, ровно неделю мы
занимаемся уже делом о смерти Веры Топилиной, как раз с понедельника.
Сколько людей и событий промелькнуло за это время! Но дело далеко от
завершения, и даже окончательной ясности в нем тоже пока нет. Сейчас я
очень рассчитываю на допрос Ивана Зинченко. Надеюсь, он уже пришел в себя
после ночных событий.
  И вдруг я на секунду останавливаюсь. Я вспоминаю о Грише Воловиче. Для
него ночные события оказались последними в жизни. Он-то уж никогда не
придет в себя после них. Проклятая работа! Там, где люди, обыкновенные
люди, естественно стараются избегнуть опасностей, особенно таких
бессмысленных, как бандитская пуля или нож, мы почему-то обязаны эти
опасности искать, идти им навстречу. Обязаны! И вот Гриша пошел им
навстречу, пошел, спасая товарища, - это тоже нельзя забыть.
  Я поднимаюсь к себе в отдел, и Петя Шухмин мне сообщает, что Кузьмич и
Виктор Анатольевич Исаев, наш следователь, куда-то выехали после допроса
Зинченко. Я понимаю, они заняты Мухиным, только Мухиным, это сейчас
главное. Вооруженный бандит на свободе!
  - Сами занялись, - многозначительно заключает Петя. - А тебе Виктор
Анатольевич разрешил еще раз допросить Зинченко. Так что валяй действуй.
  Петя в своем репертуаре: валяй действуй. Если бы он дал себе труд минуту
подумать, то, наверное, понял бы, что все не так просто. Я не могу
допрашивать Зинченко, пока не поговорю с Кузьмичом. Ведь он уже его
допрашивал, уже составил впечатление об этом парне, уже, возможно, нащупал
что-то в его характере, в манерах, в поведении. И потому Кузьмич может мне
дать важный совет, как строить допрос. А может быть, Зинченко уже что-то
рассказал, в чем-то признался Кузьмичу? Даже наверное, у Кузьмича
бесплодных допросов не бывает. Да и Виктор Анатольевич следователь знающий
и опытный, допрашивать тоже умеет.
  Короче говоря, приходится ждать, пока приедет Кузьмич. Пользуясь этой
вынужденной паузой, я звоню в больницу к Игорю. Я уже три дня у него не
был, а вчера даже не звонил. Бешеный какой-то был вчера день, вы же
знаете. Дежурные в справочном бюро больницы нас уже всех знают. Ведь мы
обычно не просто задаем короткий вопрос о состоянии больного, а стараемся
их разговорить, расположить к себе и выведать у них побольше сведений о
нашем друге. Поскольку на обоих концах провода оказываются молодые,
веселые и разговорчивые люди, то дружеские контакты у нас возникают
мгновенно и действуют безотказно.
  Вот и сейчас дежурная сообщает мне об Игоре такие подробности, которые
вообще-то сообщать не принято. Ей самой, я чувствую, интересно поболтать
со мной. Кроме всего прочего, романтическая сторона нашей профессии
оказывает на девушек неотразимое впечатление.
  В этом самом смысле нам приходится гораздо труднее, чем, предположим,
полярникам, морякам, разведчикам или космонавтам. Ведь мы вынуждены
действовать на глазах у сотен людей во многих уголках страны одновременно,
в самых запутанных и трагических ситуациях. А это, согласитесь, совсем не
просто. И ведь тут ничего не скроешь, ты не во льдах, не в космосе, не за
кордоном, ты все время среди людей, взволнованных людей, которые знают,
что произошло, и знают, чем ты занят. Нет, по-моему, более просматриваемой
со всех сторон профессии, чем наша. Вот попробуй и произведи неотразимое
впечатление, в том числе и на медицинских сестер.
  Тем не менее последнее нам вполне удается, и об Игоре мы всегда имеем, как
я уже сказал, самую подробную информацию.
  - Зиночка, а ему ничего не надо привезти? - спрашиваю я.
  - Все есть. Я сегодня утром к нему забегала. Смеется уже.
  - А вчера у него кто-нибудь был, не знаете?
  - Как всегда, та девушка. Высокая такая, рыжая. Знаете, наверное. А это
кто, жена? Девочки наши что-то сомневаются.
  Как ей сказать, кто такая для Игоря эта девушка? Это пока не жена, но
самый близкий Игорю человек. С женой Игорь расстался. Какая это была
длинная и мучительная история! Даже для меня. Но я все больше прихожу к
убеждению, что так должно было рано или поздно случиться. Скоро, наверное,
Игоря выпишут из больницы, и тогда... неужели пальцы у Игоря останутся
мертвыми и он так и не сможет ими пошевельнуть? Что будет тогда с моим
другом? Уйдет от нас? Но куда? И какая это будет для него трагедия!
  Я уже давно повесил трубку и сейчас грустно курю, поглядывая на пустой
стол Игоря напротив.
  Но вот наконец приезжает и Кузьмич. Я коротко докладываю о своем разговоре
с Ниной, не преминув, однако, охарактеризовать некоторые ее взгляды и
вкусы, хотя это и не имеет прямого отношения к делу.
  Кузьмич, как всегда, внимательно и молча меня выслушивает. Но на этот раз
я за этим молчанием не ощущаю одобрения. Холодно и хмуро слушает Кузьмич.
  Потом мы рассматриваем взятую мною из Вериного альбома фотографию, и
Кузьмич хотя и весьма сдержанно, но все же одобряет мою идею.
  Вслед за тем он рассказывает мне о допросе Зинченко. Речь там конечно же
шла только о Мухине. О деле Веры Топилиной впрямую не было сказано ни
слова. И Виктора Анатольевича, и тем более Кузьмича в данный момент
интересовал только скрывшийся Мухин. Но о своем дружке Зинченко ни на один
более или менее важный вопрос не ответил, и ничего нового от него узнать
пока не удалось. Зинченко очень испуган всем происшедшим и, очевидно,
боится Мухина, оставшегося, как ему известно, на свободе. И тем не менее,
сам того не замечая, он все же кое о чем проговорился. Хоть парень он и не
глупый, но взялись-то за него великие мастера. Что именно рассказал
Зинченко, Кузьмич мне не сообщает, все это относится только к поискам
Мухина, а это сейчас не моя задача.
  Мне предстоит теперь самому допросить Зинченко, и, наверное, это будет не
такой квалифицированный допрос, как первый. Однако я все же постараюсь
кое-что у Зинченко узнать и потщательней разобраться в нем самом,
постараюсь установить тот невидимый, но всегда явственно ощутимый
психологический контакт, без которого нужного результата добиться трудно.
А мне нужно, чтобы Зинченко совершил своеобразный "подвиг" и все честно
рассказал бы мне о том, что произошло неделю назад, поздно вечером, на
полутемной, безлюдной стройплощадке возле глубокого котлована.
  При этом еще я надеюсь, что Зинченко сегодня ночью не очень-то разобрался,
кто именно его так жестоко прихватил в дверях сарая, когда он пытался
улизнуть от нас. По словам Кузьмича, Зинченко до сих пор еле ворочает шеей
и вскрикивает при каждом резком движении.
  Итак, я звоню и прошу привести Зинченко ко мне. Он еще не в тюрьме, а у
нас, поблизости, и потому доставляют его довольно быстро.
  Это оказывается невысокий, плотный парень с треугольным веснушчатым лицом,
бегающими рыжими глазами и крупным ртом с толстыми губами. Длинные сальные
волосы неопределенного желто-серого цвета сосульками падают ему на плечи.
Вот такой он, оказывается, модник вдобавок ко всему. На нем темное,
перепачканное в чем-то пальто и рыжая бобриковая шапка.
  Смотрит на меня Зинченко исподлобья, настороженно и враждебно.
  - Будем, Иван, говорить? - спрашиваю я довольно миролюбиво. - Давай сразу
договариваться.
  - Чего это еще я буду договариваться? - презрительно усмехается Зинченко.
  - Чего знаю, то и скажу. Ой!..
  Он стремительно хватается рукой за шею, словно прихлопывает там комара, и
на лице мелькает гримаса боли.
  После первых "анкетных" вопросов о нем самом, на которые Зинченко отвечает
без особой охоты, но и не упираясь, мы постепенно переходим уже к более
существенным делам.
  - Всегда вместе с Мухиным работали? - спрашиваю я.
  - Ага...
  - Не обманывал он тебя?
  - Чего?! - изумляется Зинченко. - Больно ему