енсионер - внуку, а тот, видите ли,
бандит.
  - Конечно, это не самая лучшая версия, - уступаю я.
  А Кузьмич сухо добавляет:
  - Но и ее надо проверить, прежде чем отбросить. Сам знаешь, отбросишь - не
воротишь.
  Волович в ответ только вздыхает.
  А Кузьмич между тем продолжает:
  - Значит, связи соседей - это два. Кстати, те железнодорожники когда
возвращаются, узнали?
  - Пытаемся, - отвечает Гриша. - Там в этом хозяйстве черт ногу сломит.
Один к другому нас и посылает. С дороги на дорогу. От начальника к
начальнику. Бог даст, завтра наконец все выясним.
  - Будем надеяться, - сухо кивает Кузьмич.
  Я его уже хорошо изучил и вижу, что он недоволен, причем главным образом
почему-то Воловичем. Гриша словно что-то чувствовал, когда посылал меня
одного к нему.
  - А теперь третий пункт, - говорит Кузьмич, - которого у вас в плане тоже
почему-то нет. Надо объявить розыск по вещам. Немедленно. Чтобы закрыть
все скупки, комиссионные магазины, рынки и другие возможные места сбыта.
Тоже забыли? Хорошо, Исаева нет. Стыдно было бы ему показать такой план, -
сердится Кузьмич. - Пиши ориентировку.
  Он протягивает Воловичу протокол допроса Полины Ивановны, где указаны
украденные вещи, и обращается ко мне:
  - Ну, а что у тебя?
  Я докладываю о беседе с Любой и Меншутиным, подробно докладываю, вспоминая
самые незначительные на первый взгляд детали, как и требует от нас
Кузьмич. Между прочим, это помогает и мне самому освежить в памяти все
полученные сведения и еще раз оценить их.
  - Так, так... - кивает головой Кузьмич и, вздохнув, снимает очки. -
Хорошая, видно, девушка была. Думаю, связи ее ничего нам не дадут. У
хорошего человека друзья тоже хорошие люди. Как правило, конечно. А вот
нас интересуют исключения. Заметили? Нас всегда интересуют только
исключения. Вот ведь какое неприятное дело. Так и с этими друзьями.
  - Да и друзей-то не густо, - добавляю я.
  - М-да... - кивает Кузьмич и, надев очки, снова придвигает к себе наш
план. - По версии самоубийство ты предлагаешь проверить поликлинику. На
предмет ее болезни? Так. Верно. Это надо сделать. Дальше. Побеседовать с
сестрой о домашних делах... А где, кстати, эта сестра живет, адрес есть?
  - Подольск. Больше ничего не знаем. А главное, фамилия сестры неизвестна.
Она же теперь по мужу значится. Так что ее еще установить надо, Нину эту.
  - М-да... - задумчиво трет ладонью затылок Кузьмич. - А найти ее надо
непременно, учти.
  - И еще одну Верину подругу надо искать, - говорю я. - Школьную. Зовут
Катя. И тоже больше пока ничего не известно. Ни фамилии, ни адреса. А
подруга закадычная, говорят. Она многое может знать. Даже того парня, я
думаю.
  - Верно, верно, - соглашается Кузьмич. - Может знать. И вот еще что возьми
на заметку себе. Начальник-то ее сказал, что любили они с женой Веру как
дочь? Ну, допустим, дочь не дочь, но, возможно, супруга-то знала о Вере
побольше, чем он сам. Дело-то женское, тут и доверия больше, и
любопытства. Понял ты меня, а?
  - Понял, Федор Кузьмич.
  - Вот и действуй. Еще не поздно. Звони-ка ему на работу. И сегодня же
вечером с супругой повидайся. Быстро все надо делать, раз решено. Никогда
не откладывай на завтра, если можно успеть сегодня. За правило возьми.
  У Кузьмича под внешней медлительностью и даже флегматичностью скрыт
необычайно реактивный характер, и когда эта пружина в нем вдруг
разворачивается, то угнаться за ним в решениях и действиях не сможет и
человек вдвое моложе его. Это мы уже давно знаем и ничему не удивляемся.
  Прямо из кабинета Кузьмича я звоню на работу Меншутину. К счастью, он еще
не ушел.
  - Какой может быть разговор! - восклицает он, когда я излагаю ему свою
просьбу. - Милости просим.
  Меншутин охотно диктует мне свой адрес и, на всякий случай, сообщает номер
домашнего телефона. Все это он делает с энтузиазмом. Он горит желанием нам
помочь.
  Тем временем по другому телефону Кузьмич вызывает к себе Петю Шухмина.
  Я кончаю говорить с Меншутиным как раз в тот момент, когда в кабинет
заходит Петя.
  В это время Гриша Волович кончает писать ориентировку и показывает ее
Кузьмичу. Тот, кивнув Пете, снова надевает очки и знакомится с Гришиным
творчеством. В двух или трех местах он что-то поправляет и протягивает
листок Грише:
  - Давай отпечатай. Сегодня же отправим. Немедленно.
  Затем Кузьмич оборачивается к Пете:
  - Собирайся, милый, в Подольск. Завтра с утра. Надо срочно отыскать там
одну женщину.
  Он коротко вводит Петю в курс дела и добавляет:
  - Все подробности узнаешь у Лосева, - и смотрит на меня, вертя в руке
очки. - У тебя еще есть время?
  - Есть, - отвечаю. - Сейчас только семь. А мы условились на девять. И
ехать недалеко.
  - Ну, вот и давайте беседуйте. Если что, - обращается он к Пете, - то ты
успеешь еще к этой старушке заскочить, к Полине Ивановне. Лосев говорит,
она в десять спать ложится. Но гляди, без этой самой Нины в Москву не
возвращайся.
  - Добуду, - бодро отвечает Петя. - Это не проблема.
  Легкомысленный все-таки Петя человек.

  К девяти часам вечера я приезжаю по указанному мне адресу и в новом,
светлом доме, на седьмом этаже обнаруживаю квартиру Меншутиных.
  Признаться, я уже здорово устал. В этом, правда, нет, ничего
удивительного, все-таки двенадцать часов на ногах. Поэтому надо в двух
словах поговорить с этой Елизаветой Михайловной и скорее домой, а еще
лучше к Светке. Но эти мысли не успевают обрасти всякими соблазнительными
подробностями, ибо я их поспешно прогоняю, чтобы окончательно не
расстроиться. Тем более что если говорить откровенно, то никакой пользы от
этого визита я не жду. Как же, будет Вера откровенничать с женой своего
начальника. Если даже Любе ничего не рассказывала, даже Полине Ивановне,
то уж не знаю, какой должна быть эта Елизавета Михайловна, чтобы Вера
поделилась с ней такими сокровенными чувствами. Во всяком случае,
Елизавета Михайловна должна быть прямой противоположностью своему супругу,
который, по-моему, на откровенность людей никак не вызывает и никакого
доверия и расположения внушить не может.
  Дверь мне открывает высокая, худая старуха, серебряные пряди волос гладко
собраны в пучок, черные глаза смотрят колюче и подозрительно. Лицо у нее
узкое, костистое, с тонким и длинным, как сосулька, носом. Неприятная
старуха.
  Я не успеваю еще открыть рот и представиться, как в переднюю выходит сам
хозяин в теплой, кирпичного цвета пижаме с красными в клетку отворотами и
такими же пуговицами. Под пижамой белоснежная сорочка и модный пестрый
галстук. Я с удивлением отмечаю про себя, что на работе он был в другом
галстуке, узком и строгом. Неужели ради меня такой парад?
  - Прошу, прошу, - громко и приветливо говорит Меншутин и даже порывается
помочь мне снять пальто, что при его массивной фигуре и явной непривычке к
таким услугам выглядит довольно комично. - Кажется, Виталий Павлович?
Очень, очень рады. Ждем.
  Придерживая меня двумя руками за талию, словно боясь, что я от него убегу,
он вводит меня в большую, ярко освещенную комнату. Это, очевидно,
гостиная. Огромная и очень дорогая хрустальная люстра под потолком,
роскошный импортный гарнитур, полированное темное дерево и зеленая,
какая-то жатая обивка, все солидно, тяжело и удобно, с некоторыми
элементами старины даже. На полу, от стены до стены, пушистый, красивый
ковер, в одном углу большой, кажется, цветной телевизор, а в другом на
специальной, из черного дерева подставке длинная узкая ваза. Да,
обстановка здесь впечатляет, ничего не скажешь.
  Из глубокого кресла возле низенького чайного столика мне навстречу
поднимается высокая, представительная женщина с бледным лицом и темными, с
проседью, высоко взбитыми волосами.
  - Знакомься, Лизонька, - ласково говорит Меншутин, подводя меня к жене. -
Это тот самый Виталий Павлович, о котором я тебе говорил. - И
поворачивается ко мне: - Моя жена.
  Я пожимаю вялую, узкую ладонь Елизаветы Михайловны и, следуя ее кивку,
опускаюсь в кресло напротив. Меншутин тоже садится и тут же властно и
привычно овладевает разговором. Предварительно мы с разрешения хозяйки
закуриваем, и Меншутин, удобно откинувшись на спинку кресла, принимается
вещать:
  - Разрешите мне, уважаемый Виталий Павлович, предварительно вам кое-что
пояснить. Собственно говоря, я должен был это сделать еще там, - он
небрежно машет рукой, - при первой нашей встрече. Вот. Дело в том, что у
Верочки были весьма сложные и, я бы сказал, хлопотливые обязанности, и вы
должны ясно представить себе их. Должны представить ее рабочий день,
выявить весь круг ее обязанностей, четко понять предъявляемые сегодня
высокие требования к должности секретаря. Вот. Я подчеркиваю: именно
сегодня, в эпоху научно-технической революции, когда все звенья неимоверно
усложнившегося административно-управленческого аппарата требуют особой
четкости, ритма, деловитости, образованности, широты мышления от каждого
работника, а главное, конечно, идейной, политической зрелости. Вот. Без
усвоения этих основ, я бы сказал - азов нашей работы вы не сможете понять
психологии, нервной нагрузки, уровня ответственности сегодняшнего
советского специалиста - управленца вообще и Веры в частности. А понять
вам ее психологию, например, необходимо. Ибо раскрытие любого преступления
невозможно без проникновения в эту сферу. Вам это следует всегда иметь в
виду. Вы меня понимаете?
  - Да, конечно, - киваю я в ответ, с тоской и раздражением думая о том, что
мне, вероятно, не скоро удастся выбраться из этого словесного потока, и
чувствуя, как от тепла, покоя и усталости у меня начинают слипаться глаза.
  Я поспешно закуриваю новую сигарету. Что-то мне подсказывает, что не
следует прерывать Меншутина и надо заставить себя внимательно слушать, ибо
когда человек говорит так много, то среди вороха пустых, громких,
хвастливых слов может промелькнуть и что-то полезное, ведь этот человек
хорошо знал Веру, ее окружение на работе и саму эту работу.
  И я с огромным усилием заставляю себя сосредоточиться на том, что так
важно, авторитетно и самодовольно растолковывает мне Меншутин.
  Изредка я поглядываю на хозяйку дома. Она сидит очень прямо, опустив глаза
и перебирая на коленях концы платка, накинутого на плечи. Кажется, что она
внимательно, даже благоговейно слушает разглагольствования своего супруга.
А может быть, и в самом деле слушает, хотя ей это совсем не так нужно, как
мне. Последняя мысль помогает мне самому взбодриться и окончательно
прогнать подступающую дремоту.
  - ...Поэтому разрешите мне коротко очертить круг ее обязанностей и
информировать вас о той специфике, которая имеется в работе именно нашего
управления, - продолжает между тем Меншутин, развалившись в кресле и
свободно перекинув ногу на ногу. - Итак. С одной стороны, мы связаны с
большим числом учреждений и предприятий в самой Москве, а с другой - с
большим числом сельхозуправлений по всей стране, а также с отдельными
совхозами и колхозами, которые засыпают нас бесчисленными заявками и
просьбами на сельхозтехнику и особенно на транспортные средства. Вот. Вы
скажете: снабжение сельхозтехникой дело объединений сельхозтехники, не
правда ли?..
  Действительно, я мог бы это сказать. Именно такая мысль у меня и родилась.
Вот благодаря таким живым интонациям, которыми он, вероятно, будит на
собрании своих слушателей, Меншутин не дает уснуть и мне.
  - ...И вы будете правы! - с необычайным пафосом и торжеством восклицает
он. - Но дело в том, что у нас тоже есть кое-какие резервы, и мы призваны
ими умело и мудро маневрировать, исходя, естественно, из государственных
интересов, политической ситуации и деловой целесообразности. Вот требуемый
сегодня уровень. Вы согласны со мной? - И, не ожидая от меня ответа,
Меншутин все с тем же подъемом продолжает: - Ну, а что касается
транспортных средств, то мы их получаем согласно специальному
постановлению Моссовета из числа списанных в различных автохозяйствах, но
еще вполне годных к эксплуатации в условиях сельской местности. Вот. Таким
образом, работа наша, как видите, сложная, ответственная и весьма нервная.
Вам же известно, я надеюсь, каков у нас спрос, не побоюсь даже сказать -
голод, на все это, не так ли? Вот. Просто рвут из рук, рвут на части. И с
мест, замечу вам, прибывают не только заявки, просьбы, требования и прочие
слезные челобитные, но и люди. Люди! - Меншутин поднимает палец и, сделав
паузу, многозначительно смотрит на меня. Одутловатое, загорелое лицо его
принимает выражение торжественной строгости. - Бумага, уважаемый Виталий
Павлович, все стерпит, но человек на это не способен. Вот. А если этому
человеку к тому же строжайше приказано, допустим, без самосвала или
автобуса домой не возвращаться? Вы представляете, на что такой человек
способен? Но к кому же он, как, впрочем, и бумага, прежде всего попадает?
К секретарю. К нашей Верочке. Вот. Чувствуете ответственность? Чувствуете
нервную нагрузку, а? И ей, Верочке, приходится выслушивать все просьбы и
мольбы, ей приходится объявлять об отказе, а иногда и отбиваться от всяких
подарков и ухаживаний. А ведь она и вообще не дурна была, правда,
Лизонька? Ну вот. Так этих подарков и ухаживаний было ой-ой сколько.
Правда, Лизонька?
  Елизавета Михайловна снова кивает и впервые за всю беседу подает реплику:
  - Даже жениться предлагали.
  И тонко улыбается при этом.
  А я горестно соображаю, сколько же человек со всех концов страны нам
придется проверить. Ведь вполне возможно, что как раз кто-то из них и
оставил те самые следы у березок. Да, открывается новое и весьма важное
обстоятельство. Ради одного этого стоило прийти в этот дом и столько
времени терпеливо выслушивать его хозяина. Но теперь, кажется, мне можно
взять инициативу в свои руки.
  - Скажите, Елизавета Михайловна, - обращаюсь я к молчаливой хозяйке. -
Вера не рассказывала вам о каком-нибудь человеке, который за ней ухаживал
и ей самой бы нравился?
  - Ах, Виталий Павлович, Виталий Павлович, - вмешивается Меншутин и
укоризненно качает головой. - Вот опять вы не туда сворачиваете. И все-то
вам самоубийство мерещится. Ну, я же вам уже говорил: забудьте этот
вариант. Во-первых, самоубийцы оставляют письма. А Верочкиного письма ведь
вы не обнаружили, не так ли? Во-вторых, для самоубийства нужны веские
причины. Вот. Таких у Верочки не было и быть не могло. А любовь нынче на
самоубийство молодых людей не толкает. Не тот век. Не тургеневские,
знаете, нравы. Цинизм кругом, практичность. То есть я хочу сказать - у
некоторой части молодежи. Вот. А у большинства - многообразие интересов,
работа в коллективе, дух соревнования, творчества. Ну какое тут может быть
самоубийство, помилуйте?
  - Я не настаиваю на этой версии, Станислав Христофорович, - говорю я. - Но
ведь слишком необузданная любовь может привести и к убийству тоже.
  - Современный Отелло? - со снисходительной усмешкой осведомляется
Меншутин. - Чепуха, мой дорогой. Прошли тургеневские времена, прошли и
шекспировские. Я вам уже сказал: в наш рациональный век молодежь уже на
это не способна. А вернее, от всего этого излечилась. Правда, Лизонька? -
обращается он к жене.
  Та в ответ неопределенно пожимает плечами, а на бледном ее лице появляется
такая же неопределенная улыбка.
  - А все-таки, - не очень вежливо настаиваю я, обращаясь к ней, - говорила
вам Вера что-нибудь на этот счет? Может быть, называла какое-нибудь имя?
  - Нет, - качает своей пышной прической Елизавета Михайловна. - Она ничего
мне не говорила. Она была сдержанной и воспитанной девушкой. И посторонним
людям...
  - Ну, Лизонька. Ну что ты!.. - Меншутин перебивает жену и даже наклоняется
в ее сторону. - Вот уж никак не посторонние. Мы принимали в ней такое
участие. Что ты скромничаешь?
  - Да, конечно, - смешавшись, говорит Елизавета Михайловна, и в холодных
глазах ее мелькает беспокойство. - Но Вера была такая... скованная. Чашку
чая даже... как-то неловко... все порывалась быстрее...
  - Да, да, - подхватывает Меншутин. - Она была очень застенчивой, бедная
девочка.
  - Но вы сказали, что ей даже предлагали жениться, - напоминаю я Елизавете
Михайловне. - Кто же, вы не помните?
  - Ах, не помню уже, - она устало проводит тонкой, почти прозрачной рукой
по лбу.
  - Не тот ли парень из Латвии? - пытается помочь ей Меншутин. - Помнишь,
они заезжали к нам по пути в гостиницу? - И, обернувшись ко мне, поясняет:
- Вера ехала дальше, в Моссовет, с бумагами, но одна оказалась мной не
подписана. А я как раз обедать приехал.
  - Нет, кажется, не он, - качает головой Елизавета Михайловна. - Кажется,
тот был с Украины. А впрочем... Нет, не помню.
  Она снова проводит рукой по лбу.
  - Верно, верно, - подхватывает Меншутин. - С Украины. Как же его фамилия
была? - Он задумывается. - Сейчас, сейчас... В общем, это нетрудно будет
установить.
  - Хорошо, - соглашаюсь я. - Разрешите заехать к вам на работу, допустим,
завтра?
  Но про себя я решаю, что по поводу всех этих ухаживаний и возможных
романов, пожалуй, лучше всего побеседовать с Любой и другими девушками в
ее комнате. "И куда приятней", - тоже мысленно добавляю я.
  - Приезжайте, - покровительственно говорит Меншутин. - Всегда рад.
  Я благодарю, поднимаюсь из теплого, удобного кресла и начинаю прощаться.
  На улице, шагая к метро, я продолжаю думать о новых, так неожиданно
возникших осложнениях. Сколько же людей по всей стране нам предстоит
разыскать? И как среди них найти того, единственного, который был в тот
вечер с Верой? А может быть, он и не среди этих людей?
  Мне приятно пройтись. Морозно, тихо, ветра нет, падает легкий как пух
снежок. Голова болит, во рту противный вкус от последней сигареты. И еще я
здорово голоден.
  Я не могу не думать о делах, когда все так неясно еще, все висит в
воздухе, когда перед нами десятки дорог и тропинок, загадок и вопросов.
Накопление тумана. А перед глазами у меня стоит Вера, две Веры - мертвая и
живая, и кто-то должен ответить за эту несправедливую,
противоестественную, ужасную смерть. Кто-то должен ответить. Этого требует
не только чувство элементарной человеческой справедливости, не только
служебный мой долг и не только закон, но и сознание, что только так можно
рассчитывать не допустить в будущем ничего подобного. Неотвратимость
наказания - великий тормоз в дурных, преступных побуждениях. Когда-нибудь
исчезнут эти побуждения. Когда-нибудь... А пока что надо раскрыть вот это
конкретное дело. И главное здесь сейчас - найти того человека. Кто может
его знать, кроме самой Веры? Из тех людей, до которых мы можем сейчас
добраться? Люда, Полина Ивановна отпадают, они не знают его. Кто еще? А
еще Катя, школьная подруга. Ее надо непременно найти. Но как - вот вопрос.
Что-то надо придумать. Может быть, эту Катю знает Верина сестра Нина? И
когда Петя ее найдет... Нет, нельзя ждать. У Пети задача потрудней моей. И
я могу найти Катю даже раньше и тогда, возможно, помогу Пете. Ведь Нина
старше Веры всего года на два. Сестры могли учиться в одной школе.
Наверняка даже. И Катя... Стоп, стоп. Что-то тут есть...
  Я невольно замедляю шаг. Мне очень не хочется сейчас оказаться в метро. Я
чувствую, этот переход от тишины и простора пустой, полутемной улицы к
свету, шуму, суете метро меня собьет, уведет от чего-то интересного, что
вертится у меня в голове. Кажется, можно найти Катю. Кажется, я нащупал к
ней путь. Что ж, совсем неплохой план поиска постепенно выстраивается у
меня в голове. Да, да, совсем неплохой. Значит, так...
  К метро я подхожу с гудящей головой, но довольный.
  Ну и денек предстоит мне завтра! Кроме новой поездки в министерство, а
также в поликлинику, где лечилась Вера, придется осуществить еще и этот
нелегкий поиск неведомой пока Кати. Неужели я завтра найду Катю?
  Только бы мне сейчас уснуть побыстрее. Может быть, взять у мамы таблетку?
Завтра предстоит трудный день, и надо выспаться.
  Но назавтра меня ждет открытие, которое разом переворачивает все мои планы.



                                  Глава III

  САМЫЕ РАЗНЫЕ