е" в госпиталь. Там опытные медики в  соответствии  с  полученными
указаниями ампутируют им руку или ногу.
     Но пока такой контингент поступит в школу,  не  следует  ли  наметить
несколько  кандидатур  из  числа  уже  подготовленных  курсантов,  которые
находятся в несравненно лучшем физическом состоянии, нежели заключенные  в
лагерях, и  исцеление  их  после  операции  потребует  значительно  меньше
времени?
     По мнению Дитриха, лучше всего ампутировать  нижнюю  конечность.  Это
броско, заметно и дает засланному  в  тыл  противника  агенту  возможность
требовать, поскольку руки у него целы, чтобы у ему представили  работу  на
каком-нибудь оборонном советском предприятии.
     Наличие  рук  позволяет  работать,  а  отсутствие  ноги  (естественно
потерянной на фронте) - лучшая  гарантия  того,  что  агент,  поступая  на
оборонное предприятие, не будет подвергнут слишком тщательной проверке.
     Штейнглиц высоко оценил это предложение Дитриха.
     Лансдорф, выслушав обоих офицеров со  скучающе-брезгливым  выражением
лица, сказал:
     - Нечто подобное проделывали компрачикосы.
     Штейнглиц не знал, кто такие компрачикосы, и задумчиво моргал.
     Дитрих воскликнул протестующе:
     - Но военнопленные не дети!
     -  Тонкое  наблюдение  для  контрразведчика,  -  иронически   заметил
Лансдорф.
     Он испытывал одновременно досаду  и  смутную  грусть,  только  сейчас
почувствовав, что с возрастом постепенно утрачивается память и он начинает
забывать о  многом  из  своей  богатейшей  и  когда-то  весьма  изощренной
практики.
     Еще в годы первой мировой войны,  во  время  боев  под  Верденом,  он
придумал летучие разведгруппы,  которые  спешно  инструктировали  отдельно
легко раненных немецких  солдат,  переодевали  во  французские  мундиры  и
утаскивали ночью на поле боя. Здесь этих диверсантов подбирали французские
санитары и на своих плечах приносили в крепость.
     Во время  войны  в  Испании  один  из  коллег  Лансдорфа,  занимавший
должность советника при Франко, вспомнил об  этом  методе.  Легко  раненых
франкистов переодевали в комбинезоны республиканцев, и по ночам они весьма
успешно  орудовали  пистолетами  и  взрывчаткой  на  улицах   Мадрида,   а
выставляли напоказ свои толсто перебинтованные конечности и, живо  ковыляя
по Рио-деГранде, вызывали восторженное поклонение горожан.
     Но для Лансдорфа это было бы ниже его достоинства  -  кичиться  своим
блистательным прошлым и напоминать о своих заслугах так, словно  они  были
недооценены. Поэтому, отдавая честь  замыслу  Дитриха,  он  снисходительно
согласился с ним.
     -  Ваше  предложение  в  своей  основе  остроумно  и   психологически
неотразимо. Но... - Лансдорф сложил  перед  собой  ладони  и,  разглядывая
тщательно отполированные, с синеватым отттенком ногти (не то уже  сердце:с
возрастом оно бьется все медленнее и медленнее), холодно заявил:  -  но  я
решительный  противник,  -  помедлил,   -   экстравагантностей,   подобных
насильственному оперированию.
     Дитрих живо перебил:
     - Никакого насилия. Объект попадает  в  госпиталь.  Там  ему  внушают
необходимость хирургического вмешательства. При современных анестезирующих
средствах он даже не испытывает болевых ощущений. Проснется и...
     Лансдорф поморщился.
     Дитрих, заметив это, сказал поспешно:
     - В  конце  концов,  нашим  хирургам  разрешено  проводить  некоторые
медицинские эксперименты на  лагерном  материале.  Я  сам  видел,  посещая
спецблоки, как...
     - Вы видели, а я  не  хочу  знать  об  этом,  -  раздраженно  перебил
Лансдорф.
     - Но все это  во  имя  высоких  общечеловеческих  целей,  -  напомнил
Дитрих. - Сейчас не средневековье, когда врачей приговаривали  к  сожжению
на костре только за  то,  что  для  проникновения  в  тайны  человеческого
организма они вскрывали трупы.
     -Именно не следует забывать, что сейчас  не  средневековье,  а  эпоха
цивилизации, которую мы несем человечеству. - Эту фразу Лансдорф  произнес
почти механически, вспоминая о своей недавней поездке в Берлин.
     Там  он  был  на  интимном  обеде  у  колченогого  Геббельса,   этого
всемогущего  ничтожества,  запуганного  скандальными  припадками  ревности
своейй супруги Магды, - она даже фюреру сплетничает о  всех  сластолюбивых
прихотях своего мужа и провозвестника новой германской культуры.
     Так вот, после  обеда  Геббельс  повел  Лансдорфа  в  свою  картинную
галерею, где были развешены полотна, похищенные  из  прославленных  музеев
разных европейских стран.
     Многие из этих картин Лансдорф помнил еще с тех пор, когда  ездил  по
Европе, выполняя различные специальные  миссии,  но,  будучи  просвещенным
человеком, находил время посетить пантеоны искусства.
     Он поделился с Геббельсом своими воспоминаниями.
     Тот сказал озабоченно:
     -  Вы  правы.  Существует  обычай  рассматривать  эти   изделия   как
национальные ценности, своего рода  собственность  государства.  Но  я  по
личной просьбе фюрера, Геринга, Гиммлера, Риббентропа и других высоких лиц
империи собрал небольшой консилиум из  самых  выдающихся  юристов.  И  они
заверили  меня,  о  чем   я   информировал   заинтересованных   лиц,   что
международные законы предусматривают лишь двадцатилетней  давности,  после
которого  лицо,  совершившее  любое  деяние,  уголовно  не  наказуется,  а
владельцу ценностей не может быть предъявлен иск потерпевшей стороны.
     - Стоило ли беспокоить юристов? - спросил Лансдорф.
     - А почему бы и нет? - в свою очередь задал вопрос Геббельс. И лукаво
осведомился:  -  Вы  заметили,  дорогой  друг,  что  в  наших   коллекциях
чувствуется  печальное  отсутствие  предметов  из   национальных   галерей
Лондона, Нью-Йорка и, что самое огорчительное, пока ничего нет из  Москвы,
Ленинграда? Так вот, - сказал  он  многозначительно,  -  если  стены  моей
галереи  не  будут  украшены   кремлевскими   иконами   и   картинами   из
Ленинградского Эрмитажа, консультация юристов окажется отнюдь  не  лишней.
Как   коллекционер,   я   проявляю   дальновидность,   извинительнуб   для
коллекционера, и не только для коллекционера, не так ли?
     Этот разговор с Геббельсом  пришел  сейчас  на  память  Лансдорфу  не
случайно.
     И, делая из него столь же дальновидный вывод, Лансдорф сказал Дитриху
официальным тоном:
     - Как ваш начальник, я запрешаю вам  любые  действия,  которые  могут
противоречить  принципам  гуманности.  -  Перевел  взгляд  на  Штейнглица,
спросил:
     - Надеюсь у вас хорошая память и вы при любых обстоятельствах сумеете
вспомнить это мое  решительное  указание?  -  -  Задумался.  Потом,  глядя
насмешливо на вытянутые разочарованные лица офицеров, повторил: - Так вот,
я запрещаю всяческие насильственные действия.
     И если кто-либо из  курсантов,  допустим,  во  время  ознакомления  с
новыми взрывчатыми веществами или из-за  небрежного  обращения  с  оружием
получит травматические повреждения, что часто бывает с солдатами во  время
боевой полготовки, я, несомненно,  наложу  строжайшее  взыскание  на  того
офицера, который будет проводить эти занятия. Но  если  потерпевший  после
выздоровления окажется физически пригодным и выразит добрововльное желание
продолжить свою агентурную службу,  -  такой  человек  достоин  всяческого
поощрения. -  Добавил  внушительным  тоном:  -  А  вообще  ваше  намерение
использовать инвалидов после ранения на фронте имеет гуманную  цель:  дать
им возможность приобрести профессию и быть полезными рейху. Кстати, обычно
калеки  ощущают  свою  неполноценность,  их  мучает  бесперспективность  в
будущем, и потому они наиболее податливый материал для вербовки. Не только
абвер, но и другие наши разведывательные и контрразведывательные органы не
раз убеждались в этом. Здесь уже приобретен богатый и плодотворный опыт.
     Так,  например,  майор  Штейнглиц,  очевидно,  полагает,   что   одно
высокопоставленное  лицо  из  английского  министерства  иностранных   дел
оказывало нам услуги потому, что стало вдруг поклонником идей фюрера? Увы!
Мы воздействовали на него не идеологическими,  а  медицинскими  способами.
Предложили  нашему  соотечественнику,  знаменитому   лондонскому   медику,
внушить своему пациенту, что он  неизлечимо  болен  раком,  и  даже  точно
определить срок его недолгого пребывания на этом свете. Естественно, тот в
состоянии крайней подавленности был озабочен  только  одним  -  обеспечить
семью после своей смерти. Мы помогли ему это сделать, высоко оплачивая его
услуги. О том, что  он  снабжал  нас  документами  из  несгораемых  шкафов
"Форин-оффис", вы знаете. - Зевнул,  потянулся.  -  Как  видите,  господа,
цветы новых идей вырастают из семян, собранных нами, стариками.
     Все-таки Лансдорф не удержался и удовлетворил свое задетое тщеславие,
дав Дитриху понять, что его предложение не столь уж ново, как тот полагал.


     Вайс был в курсе идеи, с которой носился Дитрих.
     Оставалось только узнать, кого из  курсантов  намечено  превратить  в
инвалидов, а также выяснить, на  каком  предприятии  начинается  диверсия.
Вайс прежде всего решил ознакомиться с заявкой  на  отбор  соответствующей
советской  кинохроники.  Он  уже  неоднократно  пользовался  этим,   чтобы
собирать информацию для Центра.
     До сего времени агентуре "штаба Вали" не удавалось проникнуть  ни  на
одно советское  оборонное  предприятие.  Несмотря  на  гневные  требования
Канариса,  почти  все  операции,  направленные  к  этой  цели,   неизменно
срывались.
     Теперь   диверсии   стали   готовить   в   атмосфере   исключительной
секретности.
     При "штабе Вали" был  создан  особый  лагерь,  допуск  за  ограждение
которого имели только высшие офицеры. А тем абверовцам, которые работали с
подготавливавшимися  в  лагере  группами,  запрещалось  выходить  за   его
пределы. Вайс не имел туда доступа.
     Создание этого секретного  лагеря  свидетельствовало  о  новом  этапе
деятельности "штаба Вали", о  том,  что  перед  ним  поставлены  серьезные
задачи, о том, что сейчас он, как  никогда  раньше,  представляет  большую
опасность для Советской страны.
     Строжайшая дисциплина усугублялась еще и  тем,  что  ожидался  приезд
Канариса, который решил совершить инспекционную  поездку  по  всем  частям
абвера, нацеленным на Восток.
     В этих  условиях  Иоганну  необходимо  было  соблюдать  осторожность,
гибкость  и  вести  себя  с  вдумчивой  неторопливостью   даже   в   таких
обстоятельствах, когда  каждый  день  промедления  в  раскрытии  вражеских
замыслов приближал грозную опасность.


     Начальник женского филиала Варшавской разведывательной школы, капитан
созданной немцами из  изменников  и  предателей  так  называемой  "Русской
освободительной армии"  (РОА),  Клавдия-Клара  Ауфбаум-Зеленко  была  дама
образованная и с большим житейским опытом.
     Так, по ее настоянию еще в 1920 году ее супруг Фриц  Ауфбаум,  бывший
бухгалтер донецкой шахты, принадлежавшей бедьгийской  компании,  переменил
не только фамилию, но и специальность и при советсткой  власти  занял  уже
должность главного инженера. В этом не было ничего удивительного. Нужда  в
технической интеллигенции была огромная.  Недостаток  знаний  искупался  у
новоявленного главного инженера умением солидно держаться с  подчиненными,
немногословием и бесприкословным  исполнением  приказаний  и  рекомендаций
любого начальства. Это был человек недалекий,  но  безбоязненный  с  своем
самозванстве, ибо втайне он был глубоко  убежден  в  том,  что  русские  и
украинцы  -  это  полуазиаты.  А  поскольку  он,  Ауфбаум,   чистопородный
европеец, - этого вполне достаточно для того, чтобы  руководить  ими,  тем
более что среди подчиненных попадались люди хорошо осведомленные о том,  о
чем сам он имел весьма смутное представление.
     Клавдия Зеленко увлекалась украинской стариной и даже опубликовала  в
этнографическом журнале какой-то труд по этому вопросу. Потом, когда  мужа
перевели в Брянск, она начала увлекаться и русской стариной.
     В тот период,  когда  из  стахановцев,  прославивших  себя  трудовыми
рекордами,  стали  готовить  командиров  производства,   Клавдия   Зеленко
преподавала этим уважаемым взрослым людям немецкий язык.
     Это дало ей возможность приобрести связи с  теми  из  них,  кто  стал
потом руководить крупными предприятиями.
     Будучи человеком трудолюбивым, она  переводила  немецкую  техническую
литературу на русский язык и хорошо зарабатывала. А затем стала переводить
с русского языка на немецкий те труды советских металлургов и  угольшиков,
которые интересовали немецких издателей.
     Несколько раз Федор Зеленко ездил в командировки в Германию.
     Там, узнав, что он немец, к нему проявили  особый  интерес,  пытались
завербовать. Выслушав все предложения и  посулы,  тщательно  все  взвесив,
Зеленко-Ауфбаум уклонился от этих предложений: его положение  в  Советской
стране, прочное солидное и перспективное, прельшало его больше,  чем  роль
германского агента.
     Вернувшись  домой,  он  счел  выгодным  для  себя  сообщить  об  этих
предложениях ГПУ, а также своей супруге. Данная им  информация  еще  более
упрочила доверие к нему. Что же касается  супруги,  то  тут  реакция  была
несколько неожиданной.
     Клава-Клара, будучи женщиной пылкой, с сильно развитым  вооображение,
не только увидела в этом некую романтику, но и вспылала  страстной  тоской
по земле своих предков. И вопреки воле мужа связалась с  одним  работником
издательства, где она сотрудничала, оказавшимся немецким агентом.
     Воображая  себя  новой   Мата   Хари,   вдохновленная   своей   новой
деятельностью,  Клава-Клара  даже   похорошела,   похудев   от   хлопотных
переживаний и восстановив тем самым девическую статность фигуры.
     Но тут -  и  притом  с  самой  неожиданной  стороны  -  на  семейство
Зеленко-Ауфбаум обрушился удар.
     У них был пятнадцателетний сын, комсомолец.
     Образ Павки Корчагина служил ему идеалом. Он бросил школу и,  вопреки
родительской  воле,  вступил  в  молодежную  бригаду  на  одной  их  шахт,
находившихся в состоянии прорыва.
     Работали  яростно,  самоотверженно,  но,  несмотря   на   все,   жили
впроголодь, так как, не имея опыта, да  и  физических  силенок,  не  могли
выполнять нормы.
     Это была  молодежная  бригада-коммуна  из  тех,  что,  как  известно,
впоследствии были расформированы, ибо хотя в них существовал дух равенства
и братства во всем, но стояли они на порочном пути уравниловки.
     И вот однажды, приехав домой, чтобы вымыться и за один день отъесться
за  все  дни  недоедания,  сын  услышал,  как  ночью  шепотом   его   отец
категорически требовал от матери, чтобы она  прекратила  свои  сношения  с
немецким агентом.
     Сын ворвался в спальню родителей и спросил с ужасом:
     - Это правда?!
     Клава-Клара после всех слов, сказанных ей мужем и сыном,  крикнула  с
отчаянием:
     - Можете доносить на меня!
     - Ну что ж, я так и сделаю, - сказал  сын.  И,  вырвавшись  от  отца,
который пытался удержать его, ушел из дома.
     А наутро Федор зеленко, войдя в граж, где стояла собственная "эмка" -
премия  за  выполнение  на  сто  четырнадцать  процентов  годового   плана
предприятием, которым он руководил, - обнаружил, что сын повесился.
     У Федора Зеленко не оказалось  душевных  сил  после  этого  несчастья
поступить так, как собирался поступить его сын, тем более что  потрясенную
случившимся  Клаву-Клару  в  невменяемом  состоянии  пришлось  отвезти   в
психиатрическую лечебницу.
     В 1937 году арестовали не Клаву-Клару, а ее супруга.
     Прервав после смерти сына и выхода из психиатрической больницы  связи
с немецким агентом, она, уже побуждаемая яростным стремление отомстить  за
мужа, попыталась их снова восстановить,  но  немецкий  агент  отклонил  ее
услуги по двум  мотивам.  Во-первых,  потому  что  теперь,  являясь  женой
репрессированного, она могла оказаться под наблюдением. А во-вторых, он не
пожелал простить ей прежнего отказа от  работы  по  таким  незаслуживающим
оправдания мотивам, как самоубийство сына.
     Благодарная память о ней известного стахановца, ее  бывшего  ученика,
ставшего одним из крупных командиров промышленности,  помогла  Клаве-Кларе
избежать судьбы, которая  постигла  в  то  время  большинство  других  жен
репрессированных.
     Она получила должность, преподавателя в  десятилетке,  а  затем  даже
стала ее директором.
     Когда немецкая армия оккупировала  город,  где  жила  КлаваКлара,  ее
забрали в  лагерь.  Продержали  несколько  месяцев  и  после  всесторонней
проверки зачислили переводчицей в формирование РОА, а потом,  учитывая  ее
энергичную деятельность и немецкое  происхождение,  дали  не  без  участия
гестапо, капитанский чин и пост начальницы женской разведывательной школы.
     Эта школа,  раположенная,  как  и  Варшавская,  в  дачной  местности,
готовила разведчиц-радисток. Обучение продолжалось шесть месяцев.
     Затем кусанток отвозили в центральную школу, в течение одного  месяца
они  проходили  подготовку  совместно  с  мужчинами  -  каждая  со   своим
напарником.
     Командование "штаба  Вали"  полагало  целесообразным  использовать  в
качестве радистов женшин, а не мужчин. Ибо  мужчина  призывного  возраста,
долго живущий на одном месте, скорее  навлечет  на  себя  подозрение,  чем
женщина, которая может выдавать себя за беженку из оккупированных  немцами
областей или за эвакуированную и даже  вызывать  этим  сочувствие  к  себе
местноного населения.
     Контингент курсанток вербовался из лагерей и тюрем, где сотрудники СС
и гестапо подвергали их подготовительным испытаниям. После этого,  отобрав
соответствующую подписку, их обычно привозили в школу  в  самом  плачевном
состоянии,  и   начальнику   охраны,   доставлявшей   будущих   курсанток,
приходилось каждый  раз  заверять  капитана  Клару  Ауфбаум:  компетентная
медицинская экспертиза дала справку, что доставленная  (или  доставленные)
не  имеет  тяжелых  повреждений  жизненно  важных  внутренних  органов   и
обязательно выживет.
     Абвергруппы,   полиция,   немецкие   комендатуры,    действующие    в
оккупированных районах, также оказывали содействие школе, поставляя кадры,
уже проверенные у них на работе.
     Эти привилегированные особы прибывали не столько с охраной, сколько с
сопровождающими лицами, выглядели весьма неплохо, были  прилично  одеты  и
вначале держали себя  развязно.  Но  капитан  Клара  Ауфбаум  своеобразным
способом давала им понять, что здесь не публичный дом, а  разведывательное
училище с более строгим, чем даже армейский, порядком.
     Сама капитан Ауфбаум, правда, никогда лично не  применяла  физических
методов воспитания.
     Для этой цели имелся специальный человек - помошник  начальной  школы
по политической части, лейтенант РОА,  горделиво  именовавшая  себя  Ингой
Ратмировой, но откликавшаяся и на имя Нюрка, - коренастая, широкоплечая, с
тучным вздернутым задом, затянутым в бриджи, коротко остриженная, с ровной
челкой на низком лбу и  коричненвыми,  прокуренными  зубами.  У  нее  были
мужские манеры и мужские повадки.
     Профессиональная  уголовница,  большой  знаток  тюремных  и  лагерных
нравов, она еще в тюрьме подала прошение с просьбой послать ее на фронт  и
была направлена в воинскую часть санинструктором. И когда попала  в  плен,
немецкие солдаты обнаружили в ее санитарной сумке множество ручных  часов,
портсигаров, смятые пачки денег.
     Ее чуть не забили насмерть:  так  возмутил  солдатские  чувства  этот
промысел.  Но  гестаповцы  усмотрели  в  нем  лучшее   доказательство   ее
несомненной полезности для рейха.
     И  мародерку  сначала  спасли  от  солдатской  расправы,  а  потом  с
отличными  рекомендациями  переправили  в  тыл  для   несения   службы   в
формировании РОА.
     Женщины, прибывающие из оккупированнных районов, уже  имели  опыт  по
части сотрудничества с