а девятьсот тридцать третьего
года Грейфельт, Эйхман, Глобке руководили массовыми умерщвлениями евреев.
     Вайс испытующе посмотрел на Лансдорфа, проговорил спокойно:
     -  Главы  правительств  наших  противников   приняли   на   Ялтинской
конференции обязательство наказать военных преступников.
     - Вот именно. Вы правильно меня поняли, - сказал Лансдорф.
     Вайс заметил ехидно:
     - Но я не был в этом доме тогда и не живу в нем сейчас.
     Лансдорф сощурился.
     - Вас часто видели  в  Берне  на  улице  Херренгассе.  Там,  кажется,
расположена резиденция уполномоченного  управления  стратегической  службы
США Аллена Уэлша Даллеса?
     - Возможно,  за  мной  вели  слежку  агенты  английской  разведки,  -
парировал Вайс.
     Лансдорф, будто не расслышав, продолжал задумчиво:
     - Даллес раньше часто приезжал в Берлин, и некогда  я  был  знаком  с
ним, а в тысяча девятьсот тридцать третьем году даже имел с ним длительную
интимную беседу, когда фюрер пригласил его на  обед.  Юридическая  контора
Даллеса представляла в США интересы крупнейших германских монополий, и  не
исключено, что он и сейчас по-прежнему защищает  их  интересы.  -  Пожевал
губами. - После этой войны Великобритании уже  не  вернуть  прежней  своей
мощи. Она превратится в партнера США, и  такого  партнера,  с  которым  не
будет считаться.
     - Возможно, - согласился Вайс, соображая,  к  чему  клонит  Лансдорф,
друг и  единомышленник  Канариса.  Несомненно,  такая  внезапная  и  явная
переориентировка на США объяснялась страхом:  Лансдорф  боялся  попасть  в
число военных преступников.
     Голос Лансдорфа зазвучал строго, даже угрожающе:
     - Дитрих сообщил  мне,  что  вы  воспользовались  его  оплошностью  и
проявили довольно подозрительный интерес к некоторым секретным документам.
По инструкции я обязан доложить об этом.
     - Можете не беспокоиться, - ухмыльнулся Вайс, - я уже сам доложил  об
этом своему начальству.
     - С какой целью?
     - Но  ведь  я  тоже  знаю  эту  инструкцию  и  потому  действовал  по
инструкции.
     Лансдорф взглянул на него с интересом.
     - Вы, однако, кое-чему научились, Вайс.
     -  Под  вашим  руководством,  -  скромно  признал  Иоганн  и  добавил
укоризненно: - Только напрасно вы хотели силой обязать меня к чему-нибудь.
Я никогда не забуду, чем обязан вам. И готов к услугам.
     - Вы правы, Вайс, - вздохнул Лансдорф.  -  Вы  человек  прямой.  И  в
общении с вами следует придерживаться того же принципа.
     Вайс встал, склонил голову, приложил руку к сердцу.
     - Так вот, - сказал Лансдорф. - Есть одно особое  задание  среди  тех
общих, которые возлагаются в дальнейшем на наши  террористические  группы.
Кстати, мы хотели бы по юрисдикции считать эти группы партизанскими. Может
статься, что при подходе противника администрация концентрационных лагерей
вследствие каких-либо исключительных обстоятельств не сумеет  эвакуировать
или же уничтожить заключенных. В этих случаях на  террористические  группы
возлагается задача ликвидировать всех, до единого,  заключенных  и  сжечь,
взорвать, по понятным вам  соображениям,  все  специфическое  оборудование
лагерей.
     Вайс присвистнул.
     - Кажется,  я  начинаю  кое-что  понимать.  Таким  образом,  с  вашей
"партизанской" деятельности  будут  сняты  всякие  украшательские  покровы
патриотизма, героизма и прочего. И каждого террориста  при  поимке  казнят
как самого вульгарного убийцу беззащитных людей. И  все  немцы,  даже  те,
которые прежде сочувствовали вам, с негодованием отрешатся от вас.
     - Да, - согласился Лансдорф, - вы меня  правильно  поняли.  -  Заявил
гордо: - Я готов погибнуть с честью как борец  германского  Сопротивления.
Но у меня есть слабость:  я  хотел  бы,  чтобы  мое  имя  сохранилось  для
истории.
     - Так чем я могу быть вам полезен? - деловито осведомился Вайс.
     Лансдорф снова молча прошелся по комнате,  потом  открыл  несгораемый
шкаф, вынул запечатанный конверт, подал Вайсу. На конверте было  написано:
"Мюнхен, Альберту фон Лансдорфу". Иоганн недоумено поднял глаза.
     - Письмо адресовано моему брату, -  объяснил  Лансдорф.  -  В  нем  я
высказываю некоторые свои мысли. И хочу передать это письмо через вас.
     - Но я не знаю, доведется ли мне побывать в Мюнхене...
     - Я рассчитываю, - перебил его Лансдорф, -  что  вы  снова  будете  в
Берне. И если каким-нибудь образом  это  мое  письмо  случайно  попадет  к
Даллесу, я не стану упрекать вас. Вам все ясно?
     - Да, - сказал Вайс. - Но прежде, чем взять на себя такое щепетильное
поручение,  я  должен  хотя  бы  в  самых  общих  чертах  ознакомиться   с
содержанием письма.
     - О, не беспокойтесь! - уверил Лансдорф. - Там  нет  никаких  военных
или государственных секретов. Нечто вроде дневниковых записей, в которых я
высказываюсь против уничтожения заключенных в концлагерях, так как  считаю
это бесчеловечным.
     -  Вы  благородный  человек!   -   воскликнул   Вайс.   -   И   какая
предусмотрительность!
     - Во всяком случае, американцы могут быть уверенны: я приму все меры,
чтобы подчиненные мне группы не совершали подобных  актов  в  концлагерях,
размещенных на западной территории Германии.
     - А на восточной?
     - Достаточно того, - поморщился Лансдорф, - что  я  спасу  тех,  кого
перед лицом западных держав считаю целесообразным спасти.
     -  Значит,  на  восточных   территориях   рейха   заключенные   будут
уничтожены?
     - Полагаю, - уклончиво ответил Лансдорф,  -  с  этим  справится  сама
лагерная администрация, конечно  при  содействии  частей  вермахта  или  с
помощью специально для того выделенных подраздалений СС. Кстати, поскольку
у нас сейчас общее руководство, вам и майору Дитриху поручается небольшая,
всего на  два  дня,  но  весьма  кропотливая  канцелярская  работа.  Нужно
проверить, как оформлены документы тех, кого, по понятным вам мотивам,  мы
направляем сейчас в концлагеря. Делается  это  под  видом  перемещения  из
одного лагеря в другой, чтобы  сохранить,  так  сказать,  длительный  стаж
заключения. Вы имеете опыт работы в  абвере,  знаете  все  тонкости  этого
дела. Приступить можете сейчас же.
     Дитрих, как хорошо было известно Вайсу по  прошлым  временам,  привык
взваливать всю работу на других, а себе приписывал чужие заслуги.  К  тому
же  он  не  располагал  даже  самыми  элементарными  познаниями  лагерного
делопроизводства, хотя и выдавал  себя  за  специалиста  в  этой  области.
Поэтому его очень обрадовал приход Вайса.
     Особых   "дел"   на   новоиспеченных   "заключенных"   не   заводили.
Ограничились только тем, что в "делах" убитых сменили  фотографии:  вместо
прежних  приклеили  новые,  предварительно  подвергнув  их   искусственной
химической обработке, чтобы придать им давнишний вид. На всех этих "делах"
имелся гриф, означающий, что заключенные  подлежат  "особому  режиму".  то
есть должны быть умерщвлены.
     К каждому "делу" следовало приложить копию из гестаповской картотеки,
в  которой  было  отмечено,  за  какого  рода  "преступление"  заключенный
приговорен к казни.
     Подпись рейхсфюрера ставилась  штампом.  И  также  с  помощью  штампа
наносился на карточки гриф, означавший, что данный  заключенный  не  может
быть казнен без особого на то распоряжения гестапо.
     Нарисованная тушью на обратной стороне карточки в нижнем  левом  углу
тонкая стрелка с развернутым оперением  острием  вверх  подтверждала,  что
этот гриф действителен.
     В канцеляриях секретной службы  такой  значок  обычно  ставили  перед
датой рождения, в перед датой смерти стрелку  поворачивали  острием  вниз.
Если стрелка была без даты,  она  обозначала  только  одно  -  заключенный
должен умереть. Именно этот  знак  и  ставил  Иоганн,  когда  просматривал
документы, следя, чтобы все в них было строго по форме.
     Дитрих и не думал проверять его.
     По инструкции, к каждой стрелке в  "деле"  с  обеих  сторон  следовал
прикрепить треугольничек  из  красной  бумаги.  Дитрих  считал  это  чисто
канцелярской изощренностью. Но Иоганн знал, что каждая  деталь  оформления
"дела" имеет особое значение. Поэтому он нарезал треугольнички  из  черной
бумаги и подсунул коробку Дитриху. И тот машинально продолжал  прикреплять
их к карточкам, так как предпочитал работу со скрепками кропотливой  возне
с проверкой  деталей  оформления.  Черные  бумажки  под  скрепками  обычно
обозначали, что на данного заключенного  довольствие  не  выписывается,  -
иначе говоря, лагерная администрация может "списать" его в день прибытия в
лагерь.
     Во  время  их  совместной  работы   Дитрих   сообщил   Вайсу   немало
интересного. Рассказал, например, что все  сотрудники  мастерских  абвера,
которые раньше изготовляли фальшивые советские документы, теперь фабрикуют
фальшивые немецкие документы. И в ожидании лучших времен многие сотрудники
секретных служб превратятся отныне в крестьян, ремесленников, торговцев. А
некоторых  даже  снабжают  документами,  подтверждающими,  что  люди   эти
побывали  в  плену  и  отпущены  советским  командованием  специально  для
пропагандистской работы среди населения. Такие документы владельцы  должны
показывать немецкому населению и просить убежища. И если их укроют, то они
обязаны собственноручно расправиться со всей приютившей их  семьей.  Кроме
того,  этим  людям  вменяется  в  обязанность  выявлять   тех   германских
военнопленных, которые действительно отпущены советским  командованием  на
родину, с тем чтобы призывать к сопротивлению фашистам.
     Дитрих спросил  Вайса,  разговаривал  ли  он  о  нем  с  кем-либо  из
руководства зарубежной разведывательной службы.
     Вайс ответил  утвердительно,  так  как  он  действительно  говорил  о
Дитрихе с Густавом.
     Дитрих произнес мечтательно:
     - Я бы очень хотел оказаться сейчас  в  Испании:  не  мог  же  Франко
забыть, какие услуги мы ему оказывали в подавлении революции. Я думаю, что
Испания станет для немцев самой гостеприимной страной.
     Докладывая Густаву об окончании работы,  выполнявшейся  по  поручению
Лансдорфа, Вайс счел необходимым пожаловаться на Дитриха: сказал, что,  по
его мнению, тот недостаточно знаком с правилами оформления подобного  рода
документов и мог допустить ошибки в этой спешной и вместе с тем  требующей
исключительного внимания работе.
     Густав успокоил Вайса:
     - А, плюньте! Если даже по ошибке и ликвидируют несколько  эсэсовцев,
невелика беда.
     В следующие дни Вайс вместе с Дитрихом  побывал  на  сборных  пунктах
молодежи, зачисленной в подразделения "вервольфа". И хотя у многих из этих
ребят на поясах висели кинжалы, вид у них был довольно жалкий.  Почти  все
"призывники" были пьяны, шнапс им выдавали без ограничения.
     Увидев   пришитую   к   щеке   одного   мальчишки   пуговицу,    Вайс
поинтересовался, для чего это нужно. Глаза  у  мальчишки  были  заплаканы,
губы дрожали от боли, но он объявил гордо:
     - Я прошел  высшее  испытание  на  преданность  фюреру!  -  И,  боясь
дотронуться до багровой, опухшей щеки, только указал  на  нее  пальцем.  -
Можно было съесть крысу,  как  другие.  Но  я  предпочел  это.  -  Добавил
доверительно: - Мы сами решили подвергнуться испытаниям. А те, кто  боится
пройти через испытание, становятся нашими слугами, и мы их порем, если они
не слушают нас.
     - Кто это "мы"? - спросил Вайс.
     - Те, кого после испытаний посвятили в рыцари.



                                    66

     Германия металась,  словно  тифозный  больной.  Отступающая  немецкая
армия выселяла  из  восточных  районов  страны  множество  людей,  некогда
покинувших западные территории, чтобы спастись от воздушных бомбардировок.
     Тысячи солдат, в прошлом рабочих, снимали с фронта  и  отправляли  на
военные заводы, а через несколько недель снова посылали на передову.
     Перебрасывали воинские части с Западного фронта на Восточный.  Людей,
жилища которых были разрушены бомбардировкой, гнали под конвоем нацистских
функционеров в деревни и заставляли работать у  фермеров  только  за  одну
еду.
     Из городов выселяли тех, кто не представлял ценности для империи и не
имел ценностей, чтобы кормиться с черного рынка.  И  на  эти  сотни  тысяч
обездоленных,   бездомных   семейств   устраивались   облавы:    тотальная
мобилизация,  которую  проводили  нижние  чины  вермахта,   сметала   всех
уцелевших мужчин до шестидесяти лет. Хватали и подростков и зачисляли их в
подразделения "вервофльфа".
     Ничто не могло сломить, нарушить четкий  ход  гигантской  чиновничьей
машины нацистской Германии. В каком бы состоянии ни был человек, где бы он
ни оказался, его мгновенно  брали  на  учет,  под  наблюдение,  подвергали
насилию его волю и мысли. Всепроникающая полицейская система, облеченная в
самые разнообразные формы, повсюду настигала людей.
     Однажды на одной из окраинных улиц Берлина Иоганн увидел фрау Дитмар,
она стояла в длинной очереди за водой. Он не сразу узнал ее.  Фрау  Дитмар
очень сильно изменилась за эти годы -  исхудала,  постарела,  ссутулилась.
Она страшно обрадовалась, узнав его, и стала упрашивать зайти к ней  в  ее
более чем скромное жилище. Хозяйка квартиры, жаловалась она,  относится  к
ней и к ее сыну Фридриху как к оккупантам.
     Фридриху во время бомбежки Пенемюнде оторвало обе ноги. Его отправили
в берлинский госпиталь. Когда он  выписался  оттуда,  ему,  как  инвалиду,
предоставили возможность вселиться в чужую квартиру. Правда, комната очень
скверная, даже не комната, почти чулан. Но хозяева ненавидят  его  за  это
вторжение. Ненавидят и за то, что он хоть и инвалид, а остался жив. Их  же
сыновья погибли на фронте.
     Иоганн вошел в комнату вслед за фрау Дитмар.
     Все здесь было приспособлено для  существования  безногого  человека:
низкий, с коротко обрезанными ножками стол, такие же стулья.
     Фридрих неприязненно встретил Вайса, хотя некогда они переписывались.
     Стоя на полу, он едва доставал головой Иоганну до пояса. Лицо у  него
было рыхлое, бледное. Очевидно, он никогда не выбирался из этого  мрачного
чулана, сидел здесь, как в заточении.
     Фрау Дитмар, видимо, подавлял офицерский мундир Вайса. Она  держалась
необычайно робко, заискивающе и даже не решалась  напомнить  Иоганну,  что
когда-то он был ее жильцом.
     Иоганн не стал задерживаться, записал адрес и быстро ушел. В  тот  же
день  он  постарался  через  Франца  переселить  фрау  Дитмар  в  одну  из
оставленных зажиточными хозяевами квартир, которые агенты СД  держали  под
контролем, на всякий случай.
     Квартира была большая, комфортабельная, хорошо обставленная. В шкафах
висела самая разнообразная одежда, на кухне хранились запасы  консервов  и
вин.
     Фридрих понемножку оттаял и кое-что рассказал о себе Иоганну. Так, он
сообщил, что авиация противника никогда бы не обнаружила их  объект,  если
бы  на  песчаной  отмели   не   остались   "лыжи"   пускового   устройства
самолета-снаряда.
     - Русские военнопленные, на обязанности которых  было  убирать  после
залпов все  следы  техники,  нарочно  оставили  эти  "лыжи".  В  тот  день
разразился ливень, и охрана не проверила, и всех их, кто остался жив после
бомбежки, потом повесили, - сказал Фридрих, дерзко глядя Иоганну в  глаза.
- С точки зрения русских это был подвиг.
     Иоганн в свою очередь пристально поглядел на него.
     - Ну что ж, пожалуй, это так и есть.
     После этих слов Фридрих окончательно осмелел и  рассказал  Иоганну  о
своей работе в Пенемюнде. Под конец он произнес задумчиво:
     - В сущности, мы убийцы. Наши летающие  снаряды  предназначались  для
того, чтобы уничтожать население, а не армии противника.  -  Посмотрел  на
свои обрубки, пробормотал: - Только  тогда,  когда  моя  голова  оказалась
ближе к земле, я стал думать, что  земля  -  это  не  летающая  в  космосе
гигантская могила всех предшествующих поколений человечества,  погибших  в
войнах, а звездная колыбель поколений, которые придут после нас и  навечно
скажут войне свое "нет!".
     - Почему же после нас? - спросил Иоганн. - Надеюсь, это случится не в
столь отдаленные времена.
     - Вы мечтатель, - улыбнулся одними губами Фридрих.
     ...Для фольксштурмистов  не  хватало  армейского  обмундирования.  Их
обряжали  в  старые  форменные  куртки   почтальонов,   железнодорожников,
кондукторов метро и  трамваев,  мундиры  мелких  министерских  чиновников,
сданные некогда в фонд зимней помощи. Отряды фольксштурма  маршировали  по
улицам в галошах. Это был марш потрепанных призраков, как бы  издевающихся
над былым могуществом Третьей империи. И Геббельс, отправляя их на смерть,
визжал из всех радиорупоров:
     "Немецкий мечтатель должен пробудиться от своей спячки,  если  он  не
хочет вместе со своей свободой потерять также и свою жизнь".
     Эсэсовцы  с  овчарками   конвоировали,   как   заключенных,   колонны
фольксштурма до железнодорожных эшелонов.
     А  Геббельс  вопил  из  радиорупоров,  установленных  на   развалинах
вокзалов:
     "Четырнадцатилетний мальчик с  бронебойным  ружьем,  подкарауливающий
врага и оказывающий ему  сопротивление,  сегодня  ценнее  для  нации,  чем
десяток "мудрецов", обстоятельно пытающихся доказать, что наши шансы упали
до нуля".
     Гестаповцы вылавливали таких "мудрецов" и вешали на первом попавшемся
фонарном столбе, кто бы они ни были, хотя бы и  инвалиды  войны,  на  себе
испытавшие всю неотвратимую тяжесть ударов наступающей Советской Армии.
     "Нас ожидает час конечного триумфа, - орал Геббельс. - Этого часа  мы
добиваемся ценой слез и крови. Однако он вознаградит  нас  за  принесенные
нами жертвы... Исход этой войны решится лишь за секунду до двенадцати".
     "Миллионы немцев будут вести  партизанскую  войну",  -  тоном  судьи,
торжественно  объявляющего  смертный  приговор,   возвещали   радиорупоры.
Передачи вел знаменитый берлинский радиодиктор Гегенхельм,  и  негде  было
спрятаться от его бархатного голоса:
     "Каждый из нас, умирая, постарается захватить с собой в  могилу  пять
или десять врагов..."
     Гегенхельм, обладавший женственной внешностью и мужественным голосом,
был в  свое  время  любовником  Рема.  После  казни  Рема  его  сослали  в
концентрационный лагерь, но не мужской, а женский, чтобы усилить этим меру
наказания.
     Вспомнили о Гегенхельме тогда, когда понадобился его гулко, будто  из
канализационного колодца, звучавший голос. Своим  загробным  баритоном  он
благословлял  на  смерть   стариков   и   юнцов,   составивших   батальоны
фольксштурма.
     В тонущего судна Третьей империи кидали в  пучину  войны  людей,  как
сбрасывали в древние времена из трюмов  рабов,  если  корабли  преследовал
флот страны, борющейся с работорговцами.
     Это были конвульсии Третьей империи.  Фашизм  ставил  под  ружье  тех
немцев, которые по старости или по молодости не могли пополнить поредевшие
ряды вермахта:  отряды  фольксштурма  были  слишком  рыхлой  затычкой  для
отступающих армий. И, погибая, эти немощные старики и  неоперившиеся  юнцы
не знали, что фюрер скажет о них с ненавистью и презрением: "Если немецкий
народ оказался таким трусливым и  слабым,  то  он  не  заслуживает  ничего
иного, кроме  как  позорной  гибели...  Нет  необходимости  в  том,  чтобы
обращать внимание на сохранение элементарных основ жизни народа. Наоборот,
лучше всего эти основы уничтожить".
     Система противовоздушной обороны была практически упразднена:  отряды
авиации, зенитной артиллерии и службы наблюдения отправляли  на  Восточный
фронт. И  "летающие  крепости"  американцев,  "галифаксы"  и  "ланкастеры"
англичан  почти  беспрепятственно  сваливали  на  города   Германии   свой
смертоносный груз. Спасательные отряды и пожарников отправили на Восточный
фронт еще раньше.
     Проезжая по разбомбленным улицам Берлина, Иоганн снова и снова видел,
как советские военнопленные, работая в  дыму  и  пламени,