Ирины, Вячеслав Извольский, которого трудно было назвать аскетом,
в общем-то придерживался этих принципов и даже намеренно  не  заводил  в
московском  представительстве  собственного  кабинета.  Для  встреч   он
довольствовался удобной и легко отделанной переговорной.
   Кабинет Константина Цоя был огромен; высота  потолков  составляла  по
крайней мере пять метров, пол был отделан редким дворцовым паркетом,  ив
дальнем  углу  кабинета,  от  пола  до  потолка,  простирался   огромный
аквариум, в котором плавали красные рыбы.
   Еще один аквариум, поменьше, стоял в углу.  Собственно,  это  был  не
аквариум, а устроенный в виде аквариума столик для доверительной беседы,
с подсвеченными с изнанки водорослями и двумя тяжелыми кожаными креслами
по бокам. Сероватые, видимо пуленепробиваемые окна кабинета выходили  во
двор, и в них лился тусклый солнечный свет.
   Самой же примечательной особенностью кабинета было отсутствие  в  нем
стола для заседаний. В глубине возвышался огромный офисный  стол  самого
Цоя, заваленный бумагами, от него буквой Т  отрастал  какой-то  скромный
аппендикс с двумя креслами по углам  -  и  все.  Отстутствие  стола  для
совещаний как  бы  невольно  подчеркивало,  что  все  свои  решения  Цой
принимает либо единолично, либо - в крайнем случае - вместе с  парнером,
усевшимся в широкие удобные кресла для беседы.
   Ирина шагнула внутрь, и из-за полированного стола в глубине  кабинета
навстречу Ирине поднялся невысокий сорокапятилетний кореец с  совершенно
белой кожей.
   - Счастлив познакомиться, Ирина Григорьевна, - сказал он, - чем  могу
служить?
   - Мне надо с вами поговорить.
   Голубые глаза Цоя смотрели, казалось, под кожу Ирине.
   - Разумеется. Можно уточнить - это надо вам или Слябу?
   Ирина попыталась выдержать взгляд Цоя,  и  несколько  секунд  ей  это
удавалось. Потом она сморгнула  и  отвела  глаза  в  сторону.  Вгляд  ее
невольно упал на небольшой столик подле хозяйского кресла Цоя,  и  Ирина
увидела там фотографию одной из известных российских певиц  -  наверное,
жены или любовницы Цоя. Певица была сфотографирована в коротком  красном
платье на фоне роскошной спальни, а сама карточка была повернута лицом к
посетителям, а не к Цою. Видимо, хозяин кабинета  любил  демонстрировать
свое имущество.
   - Это надо мне, - ответила Ирина, - Слава... понятия не имеет, что  я
сюда приехала. Не думаю, что он... позволил  бы  мне.  Он  считает,  что
российский бизнес - это только для мужчин.
   - Я тоже так считаю, - сказал Цой. Голос  Цоя  звучал  безразлично  и
ровно, но в нем была какая-то магия, которая завораживала Ирину. Кабинет
Цоя - огромный кабинет с высокими потолками  и  теряющимся  в  полумраке
аквариумом, - почему-то невыносимо давил  на  ее,  сужался  до  размеров
каморки, и Ирине невольно казалось,  что  она  -  не  в  кабинете,  а  в
каком-то восточном храме, в присутствии всевидящего  и  всемогущего,  но
чрезвычайно уродливого божества.  Если  не  считать  Извольского,  Ирина
никогда' не встречала человека, который каждым своим движением настолько
подчинял и безраздельно подавлял собеседника.
   Внезапно Цой, видимо, приняв какое-то решение, радушно показал  Ирине
на два удобных кожаных кресла, стоявших в углу подле  столика-аквариума.
Ирина поспешно села.
   - Кофе, чай? - спросил Цой.
   - Чай.
   Альбинос отдал распоряжение и опустился в кресло напротив Ирины.
   Поверхность столика была широкая и плоская, а сам аквариум был сделан
в виде раковины. В глубине ее шевелились водоросли и плавали две большие
рыбки.
   Водоросли  были  темно-синие,  а  рыбки  черные,  с  белыми  длинными
хвостами и огромными вытаращенными глазами. Ирина с трудом оторвалась от
взгляда рыбок, сжала руки и быстро заговорила:
   - Извините, Константин Кимович, что я вмешиваюсь в  дела  мужчин,  но
то, что происходит - это безумие. Я знаю, с чего все началось,  с  того,
что вас не приняли на комбинате. Все говорят, что вы дико  обиделись.  А
Слава выгнал ту секретаршу, которая бумажку смахнула. Он  жутко  орал...
Он вам звонил, а вы не перезвонили. И вот из-за какой-то глупости, из-за
обиды величиной с мушиную головку начинается война...
   Ирина замолкла. Цой глядел на нее тяжелым немигающим взглядом.
   - Ну  почему  же,  Ирина  Григорьевна,  -  сказал  Альбинос,  -  это,
извините, немножко женский взгляд, предполагать, будто войны  начинаются
из-за глупостей.
   Войны между промышленными группами начинаются  только  из-за  одного,
Ирина  Григорьевна  -  из-за  собственности.  Так  получилось,   что   у
Извольского была собственность, которой он не управлял. Я  имею  в  виду
шахту имени Горького. А когда собственностью не управляют,  это  значит,
что рано или поздно она достанется тому, кто может и хочет ей управлять.
   И вместо того, чтобы смириться с этим фактом и получше управлять тем,
что у него осталось, Сляб начал искать возможность нанести мне  ответный
удар. А я ужасно не люблю, когда ущемляют мои интересы. Тем более, когда
при этом доходят до того, что убивают моих  людей.  Вот  здесь  ваш  муж
перешел все границы.
   Потому что везде можно найти компромисс. Даже когда завод  украли,  и
тогда можно найти компромисс. Но когда начинается кровь, компромисса уже
не может быть. Во всяком случае, для меня. Как было  написано  на  одном
старом королевском гербе, nemo me impuni  lacessit.  Никто  не  оскорбит
меня безнаказанно. Так что извините, Ирина Григорьевна, когда я тут сижу
и думаю о мертвом Афанасии, а вы мне начинаете объяснять  о  секретарше,
которая переврала встречу... это... просто  бабское  какое-то  понимание
экономики...
   - Но Слава не убивал Горного, - вскрикнула Ирина, - я вам клянусь! Он
мне говорил! Он с Денисом уверен, что это вы убили его, чтобы подставить
Славу!
   Цой глядел на Ирину внимательно и с легкой улыбкой.
   - Боже мой, Ирина Григорьевна, неужели вы думаете, что ваш муж скажет
вам в таком деле правду? О любом убийстве знают только  трое:  заказчик,
организатор и исполнюга. Если Денис Черяга не был организатором, а я это
вполне допускаю, то даже ему Извольский ничего не скажет, не говоря  уже
о жене... Я не убиваю собственных партнеров,  Ирина  Григорьевна.  И  не
кидаю их.
   - А Краснолуцкого? - не выдержала Ирина.
   - Что - Краснолуцкого?
   - Сергей Краснолуцкий скупал для  вас  акции  оловянных  заводов.  На
деньги,  полученные  под  залог   сбербанковских   векселей.   Пятьдесят
процентов акций ему, пятьдесят вам. А потом выяснилось, что векселя были
фальшивые, и Краснолуцкого должны  были  посадить.  И  вы  сказали,  что
спасете его от тюрьмы, если  он  отдаст  вам  оставшиеся  акции.  А  что
векселя были фальшивые, вы  знали  с  самого  начала,  потому  что  ваши
партнеры, бандиты Бельского, их такими и сделали!
   Цой развел руками.
   - Ну вот видите, Ирина Григорьевна, - вы говорите,  что  ваш  муж  на
меня зла не держит, а сам про меня такое вранье рассказывает. Ну кто вам
сказал, что у меня бандиты в доле?
   Ирина опустила голову. Толстые рыбки плавали в аквариуме и глядели на
нее выпученными глазами, такими же холодными и безжизненными, как  глаза
Цоя.
   Теперь, в этом кабинете, Ирине было ясно то, можно было предсказать с
самого начала: у  мягкой  интеллигентной  преподавательницы  истории,  в
жизни не препиравшейся ни с кем страшнее  декана,  не  было  ни  единого
шанса  в  беседе  с  одним  из  самых   жестких   и   умных   российских
промышленников. Альбинос бил ее в споре так же легко, как он избил бы ее
на ринге.
   - Это не правда, - вдруг сказала  Ирина,  -  не  правда,  что  вы  не
обиделись.
   Сначала вы обиделись, а  потом  уже  было  все  остальное.  И  шахта,
которую вы отняли. И война в Сибири... Вы как два  шестилетних  ребенка,
вы и Слава. У вас понты дикие, кто куда ехать должен,  кто  кому  должен
первым звонить, Вот вы два часа меня в кабинет не пускали, а сами  здесь
сидели... Вы только не думайте, что я обижаюсь, мне просто горько, вы же
ведете себя как ребенок...
   Ирина взглянула на Цоя и осеклась.  Что-то  внезапно  переменилось  в
кабинете,  перед  Ириной  теперь  сидел  очень  могущественный  и  очень
одинокий человек. Еще более одинокий, чем  Вячеслав  Извольский,  потому
что у Извольского хотя бы была Ирина и пара близких друзей, а у  Цоя  не
было  никого,  кроме   страшноватых   партнеров   и   певичек,   степень
привязанности которых была прямо пропорциональна  количеству  подаренных
за месяц бриллиантов.
   - Ну что же, Ирина Григорьевна, - сказал  Цой,  -  я,  действительно,
был... раздосадован. Можете так и  передать  мужу.  К  сожалению,  после
этого случилось множество других вещей. И я не думаю, что меня  и  Сляба
интересует история вопроса. Мы не историки, знаете ли.
   Ирине  отчаянно  хотелось  заплакать.  Цой  встал,  вежливо  наклонил
голову.
   - Мне пора уезжать, - сказал Цой, - у меня бардак в расписании  из-за
нашей встречи. Вы на машине?
   - Нет, на такси.
   Цой уже вежливо распахивал перед Ириной дверь кабинета. В предбаннике
оживший телохранитель снимал с вешалки длинное кожаное пальто.  Рядом  с
ним стоял тот самый сорокалетний здоровяк.
   - Сергей, я на Поварскую, - бросил Альбинос,  -  скажи,  чтобы  Ирину
Григорьевну отвезли, куда ей нужно...
   Тем не менее они вышли вместе, Цой и Ирина, и так как  они  вышли  во
внутренний дворик, где  стояли  машины,  а  не  на  улицу,  то  Ирина  с
удивлением  заметила  посереди  лужайки  внушительный  медный  памятник.
Памятник  во  всем  повторял  известную  статую  Дзержинского,  когда-то
грозившую всей России с Лубянки, только был раз в пять меньше ростом. Но
даже и в этом виде он возвышался над "мерседесами" во дворе,  как  скала
над муравьем.
   - Это что? - спросила Ирина.
   - А, какие-то идиоты к нам привезли на переплавку. Медь же.
   - А зачем вы его поставили у себя под окном?
   - Люблю великую Россию, - без тени иронии сказал Цой. - Вот подхожу я
к своему окну и любуюсь на медного Дзержинского, сверху вниз.
   - И часто вы подходите к окну? - спросила  Ирина.  Но  Цой  понял  ее
вопрос по-своему.
   - Часто. Оно же у меня бронированное, - ответил он.
 
*** 
 
   Извольский вернулся на виллу заполночь. Он поцеловал Ирину и  тут  же
поднялся в кабинет, сделать еще несколько звонков, а когда Ирина  спустя
полчаса вошла в спальню, Извольский уже лежал в постели, закрыв глаза, и
поверх белого одеяла валялись какие-то бумаги  и  невыключенный  сотовый
телефон. Ирина тихонько потушила свет и юркнула под одеяло,  решив,  что
Слава уже спит.
   Но спустя пять минут Извольский пошевелился, пошарил рукой в  поисках
бумаг и спросил:
   - Что это была за машина, на которой ты вернулась домой?
   - Я ездила к Цою. Я хотела, чтобы вы помирились, - ответила Ирина.
   Извольский лежал неподвижно.
   - И что сказал Альбинос?
   - Он сказал, что ты приказал убить Горного и всем про это врешь, даже
жене.
   - Вот наглая сволочь, - равнодушно проговорил Извольский, - а  то  он
моей жене скажет правду...
   - Ты не сердишься, что я ездила к нему?
   - Я на тебя не сержусь, -  сказал  Извольский,  -  но  ты  понимаешь,
почему я тебе не рассказываю о своих планах? Я не  могу  рассказывать  о
них человеку, который вдруг способен пойти и поговорить с Альбиносом.
 
*** 
 
   Отключения  электроэнергии  на  Павлогорском  ГОКе  в  октябре  стали
постоянными. Больше всего в этой ситуации Ахрозова беспокоило  состояние
дамб.
   Сибирская зима - вещь  серьезная,  и  чтобы  зимой  верхний  пруд  не
промерз до дна, в него требовалось закачать воду по самый  край.  Насосы
работали каждый день, - и каждый же день их отключали.  Уровень  воды  в
верхнем пруду ходил туда-сюда, неизбежно подтачивая дамбу.
   Ахрозов поднял проектную документацию по дамбе: там было сказано, что
плотина отстроена из армированного бетона и сверху  облицована  бетонной
стяжкой.
   Ахрозов несколько успокоился, На самом деле это было не так. Дамбы на
комбинате строились в  два  приема.  Сначала,  в  середине  пятидесятых,
верхнее шламохранилище вмещало шесть миллионов кубометров воды.  Плотину
строили зэки, и строили на века: насыпь  стянули  бетонной  опалубкой  с
насмерть проваренными креплениями. Поверх положили армированный бетон.
   В семьдесят пятом году дамбу надстроили. Строили быстро, к очередному
съезду КПСС; половину бетона не довезли, другую  -  разворовали.  Старую
дамбу просто надсыпали песком  пополам  со  вскрышей,  а  сверху  залили
бетоном, как бисквит глазурью. Сверху для надежности  положили  бетонные
сорокасантиметровые плиты.
   По виду новая дамба ничем не отличалась от настоящей, а по  проектной
документации - тем более.
 
*** 
 
   Денис прилетел в Черловск тридцатого октября. В  последнее  время  он
бывал в области редко, Извольский не хотел,  чтобы  они  сталкивались  с
Ахрозовым.
   Однако на этот раз приезда было не избежать: Дениса вызвал на  допрос
следователь Шевчук. Допрос вышел долгий, изматывающий и гадкий, и по его
окончании Денис с облегчением сел в машину и набрал номер  Гриши.  Гриша
оказался в Павлогорске, а Настя - в Италии.
   - Как дела? - хмуро спросил Денис.
   - Дела ничего. Электричество дали, - сказал Гриша. -  Сергей  им  тут
пригрозил, так третий день все тихо.
   - А чем им Сергей пригрозил? - поинтересовался Денис.
   - Сказал, что разорвет соглашение по реструктуризации. Ты прикинь, мы
им платим старых долгов в  месяц  по  полмиллиона,  а  знаешь,  кому  мы
платим? Какой-то фирмочке из Элисты,  в  которую  они  даром  эти  долги
спустили.
 
*** 
 
   После допроса Денис  отправился  в  казино  "Версаль".  Он  бесцельно
побродил у столов, разглядывая веселящуюся губернскую  публику,  выцедил
украшенный долькой лимона коктейль, а потом незаметно поднялся в кабинет
к Фаттаху. Тот сидел, задрав на стол щегольские крокодиловые ботинки, на
любимом Гришином месте, и любовался гроздью  мониторов  с  изображениями
игрового зала и подходов к кабинету При виде Дениса Фаттах приветственно
воздел руку - Привет, братан. Какими судьбами?
   - С допроса. По поводу Горного.
   Фаттах рассмеялся.
   - С тобой, Денис, тяжело работать. Ну зачем ты его пристрелил? Он  бы
мне пришел, тепленький. Дал бы мне  подзаработать.  Сам  же  просил  его
попугать.
   Красивая была  б  операция,  не  хуже,  чем  в  Богоявленске.  Как  я
Богоявленку сделал, а?
   - Ты хорошо сделал Богоявленку, - кивнул Денис.
   - Костя хочет взять под контроль все ГОКи. И задушить вас, как котят.
Ты это понимаешь?
   Денис помолчал.
   - А ведь акции  Богоявленки  висят  на  твоей  структуре?  -  спросил
неожиданно он.
   - Допустим.
   - Да.
   - И шахты имени Горького тоже?
   - Это была моя операция. А у нас в группе, чей риск, того и  тапочки.
Это ты работаешь на Славку, как пони в цирке.
   - А если эти акции на твоих структурах, почему бы  тебе  не  уйти  от
Кости?
   Фаттах сощурился.
   - Интересное предложение. Чтобы значит, он  дрался  со  мной,  а  вас
оставил в покое?
   - Но ведь с тобой ему будет  драться  тяжело?  У  тебя-то  в  области
хорошие связи?
   Глаза Фаттаха угрюмо вспыхнули.
   - Я вообще ему все в области сделал! Что, шахту Горького он  брал?  Я
ее брал, он в сторону отступил. Потому что если бы я обосрался, это бы я
обосрался. А теперь он говорит: почему акции не на моих фирмах? Просит -
перепиши. Я ему говно вычищал!
   - Ну так и разберись с ним. Мы тебе поможем.
   - Как? - заорал Фаттах, - как? Они же все разные, шахта  тут,  разрез
там!
   Я же не могу взять все сразу!  А  если  я  возьму  одно  предприятие,
знаешь, что со мной будет? - Фаттах в отчаянии махнул рукой, -  он  меня
везде обирает, я ему по Павлогорке предложил  идею.  Классную  идею!  Вы
подписали договор о  реструктуризации  долга  энергетикам,  -  так  я  с
Анастасом выкупил этот долг. За копейки.
   - Ну и что.
   - А дальше уже было дело Анастаса. Он должен был  уговорить  Ахрозова
разорвать договор.
   - И что дальше?
   -   А   дальше   -   банкротство!   Мгновенное.   У   вас   возникает
неурегилированный долг  в  сорок  миллионов,  и  владельцы  долга  мы  с
Анастасом. Анастас помер, я хотел его долю  забрать  себе.  Не,  говорит
Цой, ты его долю энергетикам отдай, а свою пополам со мной раздели!
   - И Анастас говорил с Ахрозовым  на  эту  тему?  -  медленно  спросил
Денис.
   - Да  двадцать  раз  говорил,  -  с  раздражением  сказал  Фаттах,  -
теперь-то что?
 
*** 
 
   Было около шести вечера,  когда  рабочий  Ивченко  и  два  его  друга
отправились домой. Они жили на правом  берегу  озера,  в  старом  районе
Нахаловке.
   Нахаловка выстроилась сама  собой,  в  пятидесятых,  когда  на  месте
сибирской  тайги   разбили   палатки   и   объявили   Павлогорский   ГОК
комсомольской стройкой. Тогда начальник стройки разрешил вырубленный лес
пускать  на  собственные  дома.  Вскоре  берег  озера  покрылся   одно-и
двухэтажными  строеньицами  с  крошечным  садиком  и  типичной   местной
приметой: от дома до калитки  вел  крытый  деревянный  ход,  к  которому
зачастую был пристроен курятник или хлев.
   Воровали и со стройки, без счету таскали щебень, цемент и бетон.
   Тогдашний директор ГОКа был мудрый человек, он понимал, что  если  не
дать курице попить водички, то она сдохнет.
   Итак, Ивченко и его друзья шли в Нахаловку. Было уже  темно,  никаких
фонарей не горело, озерная гладь шла легкой рябью  от  сыплющего  сверху
дождя.
   Все трое прилично выпили. Когда они пересекали дамбу, Ивченко сказал:
   - Смотри!
   Одна из бетонных плит, облицовывавших дамбу сверху, была  сдвинута  и
как бы выворочена из основания. По трещине от одного  пруда  до  другого
бежал резвый ручеек.
   Ивченко и его друзья перешли ручеек и через  пять  минут  были  дома.
Дома Ивченко выпил еще стакан водки и лег спать.
 
*** 
 
   Около одиннадцати вечера через дамбу поехали "жигули"  экскаваторщика
Варенькова. Температура к ночи упала до нуля, с неба сыпал жидкий  снег,
и от воды по обе стороны дамбы подымался густой белесый пар.
   Слабенькие  фары  "жигулей"  выхватили  из  тьмы  большую   лужу,   и
Вареньков, не колеблясь, в лужу въехал.  Машину  страшно  тряхнуло,  она
ударилась с Размаху о бетон и стала. Вареньков выскочил из  машины  -  и
обомлел. То, что показалось ему  лужей,  было  изрядной  трещиной  между
двумя бетонными плитами. Одна из плит  была  сдвинута,  и  трещина  была
полна серой водой.
   Вареньков побежал к шламохранилищу и увидел, что вода в переполненном
пруду плещется у самого края дамбы.  В  нерешительности  он  вернулся  к
"Жигулям".
   Тут же на берегу показались  яркие  противотуманные  фары:  с  другой
стороны дамбы ехал джип. Вареньков выскочил на дорогу и замахал  руками,
надеясь, что джип остановится и поможет вытащить "жигули".
   Надменный "крузер" с пьяными пассажирами даже  не  притормозил.  Джип
свернул на полном ходу, пытаясь объехать "жигули" слева. Взметнув фонтан
брызг, машина помчалась по встречной полосе - и спустя несколько  секунд
рухнула передком в промоину. Осколки фар  брызнули  во  все  стороны,  с
тихим шелестом сложилось и вылетело из креплений слоеное лобовое стекло;
хромированный кенгурятник вдвинулся в капот.
   Дверца джипа отворилась, и на бетон высадился водитель.  Вареньков  с
облегчением узнал одного из павлогорских ментов. Ему вовсе не  улыбалось
объясняться в такой ситуации с пьяным бандитом.
   Мент покачнулся, стряхнул с себя остатки воздушной подушки,  и  вынул
из кобуры служебный пистолет.
   - Не понял! - громко провозгласил мент, направляясь к Варенькову.
   Экскаваторщик, бросившийся было на помощь, попятился.  Ему  почему-то
представилось, что мент считает лично его  виновным  в  трещине,  и  что
встреча с пьяным ментом, покалечившим свой джип, может быть ничем  и  не
лучше встречи с бандитом.
   Из джипа вылез еще один пассажир.
   В следующую секунду Вареньков почувствовал, что дамба под его  ногами