зумлению всех присутствующих,  она  направилась  к  трапу,  словно
решила покинуть скучный светский раут; на пистолет Кискороса  она  и  не
взглянула. Палермо в эту секунду как раз собирался еще  раз  затянуться,
но замер, не донеся сигарету до рта.
   - Вы с ума сошли? Вы не понимаете, что...
   Стойте!
   Она стояла у трапа, положив руку на перила,  и  явно  собиралась  вот
так, как ни в чем не  бывало,  удалиться.  Полуобернувшись,  не  обращая
внимания на Палермо, она огляделась, словно спрашивая себя, а не  забыла
ли она здесь что-нибудь.
   - Стойте, иначе пожалеете, - сказал Палермо.
   - Оставьте меня в покое.
   Палермо поднял руку с сигаретой,  жестом  отдавая  приказ  Кискоросу,
который до сих пор ничего не предпринял. В свете керосиновой  лампы  его
лицо казалось мрачной маской. Кой  взглянул  на  Пилото  и  приготовился
прыгнуть вперед. Два  метра,  напомнил  он  себе.  Может,  благодаря  ей
Кискорос не успеет выстрелить.
   - Клянусь, я... - начал было Палермо.
   Он умолк, горящая сигарета упала к его ногам.
   И Кой, который уже был почти в прыжке, тоже замер.
   Пистолет Кискороса повернулся точно на  сто  восемьдесят  градусов  и
теперь был нацелен на Палермо. У того с губ срывались какие-то невнятные
звуки, вроде "какого черта" или "что тут, к дьяволу, происходит", но  ни
одного слова он до конца не договорил, потом тупо уставился на сигарету,
тлевшую возле его ног, словно предполагал найти  в  ней  объяснение,  и,
наконец, поднял глаза на пистолет в надежде,  что  все  предыдущее  было
обманом зрения и ствол направлен туда, куда  положено,  но  черная  дыра
смотрела ему в живот, и он перевел глаза на Коя, потом на Пилото  и  под
конец - на Танжер. На каждого он глядел внимательно, словно ожидая,  что
хоть кто-нибудь из них объяснит ему, в  чем  дело.  Затем  повернулся  к
Кискоросу - Что за ерунда здесь происходит?
   Аргентинец  держался  совершенно  спокойно;  как  всегда  аккуратный,
тщательно одетый, он неподвижно  стоял  с  пистолетом,  инкрустированным
перламутром;  в  свете  лампы  недлинная  его  тень  не  шевелилась   на
проржавевшей переборке. В выражении его лица не было ничего особенного -
ни  отъявленного  злодейства,  ни  низкого  предательства,   ни   особой
подлости. Он выглядел самым естественным образом  -  расфуфыренный,  как
обычно, с зализанной назад прической, с усами,  только,  казалось,  чуть
ниже ростом, чуть меланхоличнее, чуть аргентинистее,  чем  всегда,  -  и
невозмутимо стоял перед  своим  боссом.  Хотя,  судя  по  всему,  бывшим
боссом.
   Палермо опять оглядел всех, но на Танжер задержал взгляд дольше,  чем
на прочих.
   -  Хоть  кто-нибудь...  Господи  боже.  Хоть  кто-нибудь  может   мне
объяснить, что здесь происходит?
   Кой задавал себе тот же вопрос.  В  желудке  он  чувствовал  странную
пустоту. Танжер по-прежнему стояла у трапа. И Коя осенило - это не блеф,
она действительно сейчас уйдет.
   - А происходит следующее, - сказала она, растягивая слова.  -  Сейчас
мы все здесь распростимся.
   Пустота теперь была всюду. Кровь, если она и текла в ту минуту в  его
жилах, то текла так медленно, словно сердце перестало биться Не  отдавая
себе отчета, он постепенно сползал вниз, пока не оказалось, что он сидит
на корточках, опершись спиной о переборку.
   Палермо грязно выругался.
   Словно загипнотизированный, он не сводил глаз с  Кискороса.  До  него
начал доходить смысл этой сцены. И  по  мере  того,  как  в  его  голове
картинка окончательно складывалась,  выражение  лица  его  менялось  все
сильнее и сильнее.
   - Ты работаешь на нее, - сказал он.
   Он был не столько взбешен, сколько  поражен;  казалось,  упрекает  он
только себя, и упрекает за глупость. Кискорос стоял все так же  молча  и
не  шевелясь,  но  пистолет,  нацеленный  на  Палермо,   служил   весьма
убедительным подтверждением.
   - С каких же пор? - Это Палермо очень хотел знать.
   Вопрос он задал Танжер, которая, отойдя  на  самый  край  освещенного
пятна, была уже почти неразличима в слабом красноватом свете керосиновой
лампы. Но Кой все-таки видел, как  она  небрежно  махнула  рукой,  будто
говоря, какое, мол, значение имеет дата, когда аргентинец решил  перейти
в другой лагерь. Она снова посмотрела на часы.
   - Дайте мне восемь часов, - сказала она Кискоросу бесстрастным тоном.
   Он  кивнул,  не  спуская  глаз  с  Палермо;  но  когда  Пилото   чуть
шевельнулся,  ствол  пистолета  повернулся   в   его   сторону.   Пилото
ошеломленно смотрел на Коя, тот только пожал плечами. Ему уже  несколько
минут  было  ясно,  где  проходит  пограничная  линия  между   лагерями.
Скорчившись в уголке, он думал о себе. К собственному удивлению, его  не
захлестывало  бешенство,  даже  горечи  особенной  он   не   чувствовал.
Происходила материализация интуитивного знания,  которое  он  много  раз
обретал и много раз забывал о нем; словно струя холодной воды  ворвалась
в его сердце и замерзала там льдинками. Он понял, что давно все знал Все
было ясно с самого начала, все было обозначено на странной морской карте
последних недель его жизни: мели, впадины, рифы, подводные скалы.
   Собственно,  она  сама  предостерегала  его,  давая  ему  для   этого
достаточно информации, но он этого не понимал. Либо не хотел понимать. И
теперь берег у него с подветренной стороны, и никто ему не поможет.
   - Скажи мне одно, - он по-прежнему сидел на  корточках  у  переборки,
глядя на Танжер, до всех остальных ему сейчас дела не было. - Скажи  мне
только одно.
   Он говорил так спокойно, что сам этому удивился. Танжер,  уже  занеся
ногу на первую ступеньку трапа, повернулась к нему.
   - Только одно.
   Быть может, это я  тебе  все-таки  должна.  С  тобой  я  расплатилась
по-другому, моряк. Но это, быть может, и должна. Потом  я  поднимусь  по
трапу, и все пойдет своим путем, расстанемся мирно.
   Кой показал рукой на Кискороса.
   - Он уже работал на тебя, когда отравил Заса?
   Он пристально и молча смотрел на нее.  Мрачные  тени  плясали  на  ее
лице. Она посмотрела вверх, словно  намеревалась  уйти  не  ответив,  но
потом обернулась к нему:
   - Ты уже знаешь ответ на загадку про рыцарей и оруженосцев?
   - Да, теперь знаю. На острове нет рыцарей. Там все врут.
   Танжер секунду раздумывала.  Он  никогда  не  видел,  чтобы  она  так
странно улыбалась.
   - Наверное, ты оказался на этом острове слишком поздно.
   Она стала подниматься по трапу и скоро исчезла в темноте.  Кой  знал,
что все это он уже однажды пережил.  Луч  солнца  и  янтарная  капелька,
вспомнил  он.  Пистолет  Кискороса,  глубокое   разочарование   Палермо,
безмолвие и неподвижность Пилото - все это он снова увидел,  прежде  чем
откинуть голову на переборку. Его уверенность, его одиночество  достигли
стадии  совершенства.  Возможно,  думал  Кой,  он  заблуждается:   между
рыцарями  и  оруженосцами  нет  непреодолимой  границы.  Ведь  и  она  -
по-своему, конечно, - все время нашептывала ему правду.

***

   По  здравом  размышлении,  для  жертвы  предательство  имеет   особый
привкус. Человек бередит рану, наслаждается своей погибелью. Это  -  как
ревность: страдают больше от последствий,  чем  от  самого  факта.  Есть
что-то извращенно сладкое в  освобождении  от  моральных  принципов,  на
которые то и другое дает разрешение, в  мучительном  собирании  улик,  в
ожидаемой уязвленности, когда подозрения подтверждаются. И Кой,  который
для себя все это открыл впервые, думал и думал, сидя на корточках  возле
проржавевшей переборки в трюме наполовину разобранного сухогруза рядом с
Пилото и Нино Палермо под наставленным на них дулом Орасио Кискороса.
   - Главное - терпение, - говорил им аргентинец. - Как говорят  у  меня
на родине, к рассвету все воры прибиваются к родному дому.
   Прошел почти час, и Кискорос наконец более  или  менее  разговорился.
Когда бывший  босс  перестал  осыпать  его  оскорблениями  и  ругать  за
предательство, герой Мальвин немного расслабился и, быть может, в память
прежних времен, кое-что рассказал, чему отчасти способствовали  темнота,
едва освещаемая керосиновой лампой, необычность места и долгое ожидание.
Кискорос, как убедился Кой, особой разговорчивостью не страдал; но,  как
все смертные, хотел оправдать свои поступки.  Поэтому  они  узнали,  что
впервые с Танжер он встретился, передавая ей сообщение от  Палермо,  что
она, обладая изумительными талантами и  великолепной  интуицией,  сумела
склонить его на свою сторону во время  долгого  -  мужского,  подчеркнул
Кискорос, - разговора; она сумела убедить его в обоюдной выгоде, которую
они извлекут из этого предприятия: если ему удастся отстранить  Палермо,
работая двойным агентом, он получает тридцать процентов. И вообще  жизнь
- ведь это сделка и все такое прочее. А главное: деньги - это деньги. И,
кроме того, сеньора Сото - настоящая дама. Она напоминала ему  еще  одну
особу из  монтанерос,  которую  он  знавал  в  1976  году  в  освещенном
серебряным светом луны Инженерно-морском училище, -  они  проработали  с
ней неделю, а  она  так  и  не  назвала  свою  фамилию.  Кой  без  труда
представил  себе,  глядя  на  ностальгическую  усатую  физиономию,   как
унтер-офицер Кискорос со своими военизированными усами "работает" в ИМУ,
представил запах горящего  от  электродов  человеческого  мяса,  который
смешивается с запахами бифштексов  с  Ла-Костанера,  музыкой  из  "Вьехо
Альмасен" и смешками девиц с улицы Флорида. Да, улица Флорида, с  тоской
произнес Кискорос, оттягивая свои аргентинские подтяжки. Но  это  совсем
другая история.  А  что  касается  Танжер  -  дамы,  постоянно  повторял
Кискорос, - то каждый случай, когда Нино Палермо посылал его следить  за
ней  или  оказывать  на  нее  давление,  Кискорос   использовал,   чтобы
предоставить ей информацию. Самую полную, какую он только  мог  собрать.
Так было и в Барселоне, и в Мадриде, и в Кадисе, и  в  Гибралтаре,  и  в
Картахене. Танжер  всегда  знала,  что  он  находится  где-то  рядом,  и
информировала Кискороса обо всех шагах, которые она предпринимает вместе
с Коем. Почти обо всех, сделал деликатную оговорку аргентинец. А что  до
Палермо, то его предполагаемый осведомитель  скармливал  ему  все  время
весьма ограниченную информацию, и так продолжалось  до  той  поры,  пока
боссу наконец не надоели все эти песни и он не решил,  что  пора  самому
посмотреть на место событий.
   Это могло бы все испортить, но, к счастью для  Танжер,  изумруды  уже
были на борту "Карпанты". У Кискороса выхода  не  было,  ему  оставалось
только следовать в  фарватере  Палермо.  Разница  была  лишь  в;  одном:
караулить в этом трюме двоих - Пилото и Коя, или троих -  плюс  Палермо.
Трех зайцев одним. ударом. Хотя Кискорос надеялся, что удар наносить  не
придется.
   - Я это так не оставлю, - говорил Палермо. - Я  тебя  найду,  где  бы
ты... Черт побери. Где бы ты ни был И ее найду, и тебя.
   Кискорос не слишком встревожился.
   - Дама эта весьма разумна и сумеет позаботиться  о  себе.  А  я..,  я
намереваюсь уехать далеко.  На  родину  вернусь,  как  поется,  с  лицом
поблекшим, постаревшим, и куплю себе поместье в Рио-Гальегос.
   - Зачем ей нужно восемь часов?
   - Это ясно. Чтобы спрятать изумруды в надежное место.
   - И надуть тебя, как она надула всех нас - Нет - Кискорос из  стороны
в сторону покачал свой пистолет. - У нас все четко. Я ей нужен.
   - Этой лисе никто не нужен.
   Аргентинец выпрямился, наморщил лоб. Лягушачьи глаза метали стрелы  в
Палермо.
   - Не смейте так говорить о ней.
   Палермо смотрел на аргентинца как на зеленого марсианина.
   - Орасио, не вешай мне лапшу на уши. Не надо...
   Послушай Неужели она и тебе запудрила мозги?
   - Замолчите.
   - Ну и штучка.
   Кискорос сделал шаг вперед. Пистолет был  нацелен  в  голову  бывшего
босса.
   - Я вам сказал, чтобы вы помолчали. Она настоящая дама.
   Не обращая внимания на пистолет, охотник за сокровищами саркастически
посмотрел на Коя.
   - Надо признать, - сказал он, - что  она  орешек  крепкий..  Н-да.  С
характером дама. Тебя и твоего €друга, думаю, нетрудно  было  обойти.  А
меня... Бог ты мой. Это уже дело посерьезнее, медали заслуживает.
   А уж этого сукина сына, Орасио, оплести - это орден, не меньше. Да, с
мозгами баба.
   И с восхищением вздохнул. Потом сунул руку в карман  пиджака,  достал
пачку сигарет. Зажал сигарету в зубах, задумчиво сказал -  Пожалуй,  она
действительно заслуживает этих изумрудов.
   Погрузившись в размышления, он искал по карманам зажигалку.
   - Все мы - идиоты.
   - Не надо множественного числа, - потребовал Кискорос.
   - Хорошо. Уточняю: эти двое и я - дураки набитые. А ты - идиот.
   В эту секунду раздался гудок парохода, входившего в  порт,  короткий,
хриплый, он предупреждал малое судно, чтобы оно держалось в  стороне.  И
этот гудок словно бы  поставил  точку  в  долгих  размышлениях,  которым
предавался Кой в последний час - на самом деле неосознанно  он  посвятил
им гораздо больше времени, - и он увидел, чем кончится эта игра,  увидел
все до самого конца. Увидел в таких подробностях, что  открыл  рот,  еще
мгновение - и он бы вскрикнул. Все подозрения, знаки,  вопросы,  которые
занимали его в  последние  дни,  внезапно  приобрели  смысл  Даже  роль,
предназначенную сейчас Кискоросу, и восемь часов, что она потребовала, а
также этот трюм, который был выбран для их временной тюрьмы, -  все  это
мог он сейчас объяснить в двух словах. Танжер  покидала  этот  остров  и
всех их, обманутых оруженосцев.
   - Она уйдет, - сказал он громко.
   Все на него посмотрели. С тех пор как Танжер  начала  подниматься  по
трапу, он не раскрывал рта.
   - И надует тебя, как и всех остальных, - это было сказано  специально
для Кискороса.
   Аргентинец долго, изучающе смотрел на него.
   Потом  скептически  улыбнулся.  Зализанная   расфуфыренная   лягушка.
Самодовольная. Противная.
   - Не пори чепухи.
   - Я только что все  понял.  Танжер  просила  тебя  задержать  нас  до
рассвета, верно? Потом  ты  задраиваешь  люк,  оставляешь  нас  здесь  и
присоединяешься к ней. Так? В семь или восемь часов утра. В  назначенном
месте. Скажи, я  правильно  рассуждаю?  -  Молчание  и  глаза  Кискороса
ответили, что рассуждает он правильно. - Но Палермо прав, она не  придет
на встречу. И я скажу тебе почему: в это время она будет совсем в другом
месте.
   Кискоросу это не понравилось. Лицо его было  не  менее  мрачным,  чем
отверстие в стволе его пистолета.
   - Думаешь, ты умный, да? Но до сих пор ты вел себя как дурак.
   Кой пожал плечами.
   - Может быть, - признал он. - Но даже  дурак  понимает,  что  газета,
открытая на определенной странице, вопросы, клонящиеся к одному  и  тому
же, почтовая открытка, необычные, хоть и редкие гости, коробка спичек  и
кое-какая информация, которую невольно предоставил Палермо в Гибралтаре,
ведут к совершенно определенному заключению... Рассказать  тебе  или  мы
подождем, пока ты сам все поймешь?
   Кискорос вертел в руках свой пистолет, но было видно, что  мысли  его
находятся совсем в другом  месте.  Он  морщил  губы,  не  зная,  на  что
решиться.
   - Говори.
   Не сводя с него глаз, Кой снова прислонил затылок к переборке.
   - Предположим, - сказал он, - что Танжер в тебе больше не  нуждается.
Твоя работа, а именно контролировать Палермо,  убеждать  меня,  что  она
нуждается в защите и находится в опасности, закончилась тогда, когда  ты
нас удержал здесь и она ушла. Больше ей от тебя ничего не нужно. И  что,
по-твоему, она делает сейчас? Как скроется с  изумрудами?  В  аэропортах
ручную кладь просвечивают рентгеном, а в багаж такую  хрупкую  вещь  она
сдать не рискнет. Арендованный автомобиль? На шоссе бывает очень опасно.
Поезд? Границы и неудобные пересадки... И что тебе приходит в голову?
   Кой умолк в ожидании ответа. Он  получил  неожиданное  облегчение  от
того, что произнес все это  вслух;  он  словно  бы  поделился  стыдом  и
желчью, которые переполняли его.  Хорошенькая  ночка,  подумал  он.  Для
всех. Для твоего босса. Для Пилото.  Для  меня.  И  ты,  придурок,  свое
получишь.
   Но ответ поступил не от Кискороса; Палермо хлопнул  себя  ладонью  по
ляжке:
   - Ясно. Корабль! Чертов корабль"
   - Совершенно верно.
   - Ну и умна же, чертовка!
   - Вот именно.
   Стоя  возле  трапа,   ошеломленный   Кискорос   старался   переварить
услышанное. По его лягушачьим глазам видно было, что  он  мечется  между
презрением к ним, подозрительностью и вполне разумными сомнениями.
   - Слишком много предположений, - сказал он наконец. - Ты думаешь, что
ты  сильно  умный,  но  все  у  тебя  построено  на  догадках,  все  это
нагромождение ничем не подтверждается... Никаких доказательств. Ни одной
реальной зацепки.
   - Ошибаешься. Зацепки есть, и очень даже реальные. - Кой посмотрел на
часы, они остановились.  Он  повернулся  к  Пилото,  который  молча,  но
внимательно слушал. - Сколько времени?
   - Половина двенадцатого.
   Кой с издевкой  взглянул  на  Кискороса  и  усмехнулся  сквозь  зубы.
Аргентинец, не зная, что Кой смеется над собственной  глупостью,  принял
его смешок на свой счет, и  это  ему  очень  не  понравилось.  Он  снова
наставил пистолет на Коя.
   - В час ночи, - сообщил ему Кой, - в море уходит "Феликс фон  Лукнер"
пароходства "Зеланд Шип". Под бельгийским флагом. Он делает два рейса  в
месяц  из  Картахены  в  Антверпен.  Груз  -  цитрусовые,  думаю.  Берет
пассажиров.
   - Ну и дрянь, - едва слышно прошептал Палермо.
   -  Меньше  чем  через  неделю   она   продаст   изумруды   совершенно
определенному скупщику  на  Рубенштрассе.  Это  может  подтвердить  твой
бывший босс. - Кой кивнул Палермо:
   - Скажите ему.
   - Да, это правда.
   - Вот видишь. - Кой снова рассмеялся тем же неприятным смехом. -  Она
даже открыткой запаслась, чтобы послать тебе оттуда.
   И Кискорос начал ломаться.  В  полной  растерянности  он  поднимал  и
опускал голову, мучительно избавляясь от веры в Танжер. Даже у подлецов,
подумал Кой, есть какая-то честь.
   - Ничего подобного она не говорила.  -  Кискорос  пристально,  словно
обвиняя, смотрел на Коя.
   - Еще бы она тебе говорила. - Во рту у Палермо была сигарета,  но  он
ее так и не прикурил. - Болван.
   Кискорос все больше подавался.
   - Мы взяли напрокат машину, - прошептал он в замешательстве.
   -  Можешь  сдать  ключи,  -  посоветовал  Палермо.  -  Она  тебе   не
пригодится.
   Он долго чиркал зажигалкой, но безуспешно; тогда  он  наклонился  над
керосиновой лампой с сигаретой в зубах. Казалось, его приводит в восторг
шутка, которую она сыграла с ними, каждому досталось, никого не забыла.
   - Она никогда... - начал было говорить Кискорос.

***

   Может, еще успеем, думал Кой,  взбираясь  по  трапу;  ночной  воздух,
доходивший сюда из прямоугольного люка, освежал лицо. Небо  было  ясное,
звездное, фантасмагорические силуэты разрезанных кораблей  казались  еще
чернее в свете портовых фонарей.
   Внизу, в трюме, аргентинец уже не скулил. Скулить он перестал,  когда
Палермо прекратил бить его ногами по голове; кровь,  пузырясь,  хлестала
из разбитого носа, смешивалась с ржавчиной на полу трюма, испарялась  на
его дымящейся одежде. До того, испуская дикие вопли, он пытался погасить
свой горящий пиджак - Нино  Палермо,  наклонившийся  над  лампой,  чтобы
прикурить сигарету, вдруг метнул ее в  Кискороса;  в  темноте  огромного
трюма лампа с шипением описала дугу едва не задев Коя, и попала прямо  в
грудь  аргентинцу,  который  успел  произнести  только  два  слова  "она
никогда". Теперь они уже не узнают, чего бы она никогда не  сделала  или
не сказала, поскольку в  тот  миг  лампа  обрушилась  на  него,  керосин
разлился, пола его пиджака занялась огнем, а керосин разлился  по  полу.
Почти в ту же  секунду  Кой  и  Пилото  вскочили,  но  Палермо  оказался
проворнее и уже успел подобрать пистолет. Все трое стояли  и  не.  мигая
смотрели друг н