- Я должен предложить ей руку и сердце?
     - Ах, стервец! - засмеялся Колчак. - Впрочем, почему не попробовать?
     - К сожалению, - сказал Коля, - я не пользуюсь расположением княжны.
     - А она вашим?
     - Ни в коем случае! У нее кривые ноги.
     - И это вас остановило?
     - Вот именно, Александр Васильевич.
     - Ну ладно,  ладно,  не дуйтесь.  В конце концов,  меня не интересуют
ваши любовные дела - хотя я хотел бы, чтобы вы познали любовь. Это великое
чувство.
     - Спасибо.
     - Не  иронизируйте,  лейтенант.  Я  сам  люблю  и  не  стыжусь  этого
чувства...  Перейдем к делу.  Вы смогли убедить Джорджилиани и соглядатаев
из Ялтинского совета, что увлечены только княжной?
     - Я старался.
     - Пустые слова, свидетельствующие о провале.
     - Нет,  не о провале.  Татьяна сама увлеклась черными усами тюремщика
Джорджилиани.
     - Сказочное совпадение!
     Коля отхлебнул крепкого душистого виски.  Он слышал о том,  что виски
положено пить с  содовой,  но так как Александр Васильевич пил его просто,
как водку, он не посмел спросить о воде.
     - Ваш поздний визит не вызовет подозрений?
     - Надеюсь,   что   Джорджилиани  поможет   мне.   Он   добродушен   и
невнимателен, как поющий соловей.
     - Отлично.  - Колчак налил себе вторую рюмку. - Я передаю вам письмо,
Берестов.  Надеюсь,  это последнее письмо. Вы проследите, чтобы государыня
сожгла его при вас.
     - Как всегда, - сказал Коля. - Голова у нее работает четко.
     - В письме уточняются детали совещания. Согласие императрицы получите
устно. Чем меньше будет бумажек, тем безопаснее.
     Колчак поднялся и с бокалом в руке подошел к окну,  откуда открывался
вид на порт.  Там перемигивались огоньки,  слышно было, как урчали паровые
сердца грузовых кранов и  лебедок,  доносились гудки и свистки пароходов и
боевых кораблей.  Порт был оживлен даже более,  чем днем, потому что ночью
любой звук и свет усиливаются.
     - Подойдите,  Коля,  -  сказал  Александр Васильевич.  -  Смотрите  и
слушайте.  Это  последний день  перед великим походом.  И  от  его  исхода
зависит судьба каждого матроса,  судьба ваша,  судьба капитанов, кораблей,
наконец, судьба моя и судьба России. А начало зависит от тайны. А тайну во
всем ее объеме знаю лишь я. Долю ее, достаточно важную для того, чтобы все
погубить, знаете и вы, мой юный друг. Так что даже если вы попадете в лапы
социалистов или  матросов,  если  вас  будут пытать и  убьют -  вы  должны
молчать. Вы поняли, лейтенант?
     - Так точно, ваше превосходительство, - ответил Коля, понимая, что он
отвечает сейчас как морской офицер.  И  не важно сейчас,  что он вчерашний
артиллерийский прапорщик из  вольноопределяющихся,  что чины он  получил в
подарок от адмирала и  от имени революции.  Теперь же он,  Беккер,  обязан
победить революцию.
     - С Богом,  -  сказал Колчак.  -  Надеюсь, если мы победим, вам будет
уготовано достойное место в анналах нашей империи.
     От   двери  Коля  не  удержался,   обернулся  -   маленький  рядом  с
вертикальной вытянутостью шторы стоял вице-адмирал Колчак с  бокалом виски
в сухой руке. Он был серьезен, губы сжаты. Он не смотрел на Колю, которого
уже изгнал из  сознания,  -  он смотрел на бухту,  на рейд,  на сигнальные
огоньки на клотиках кораблей. Он был в будущем. Один.
     Коля сбежал к машине.
     - Поехали, Ефимыч. А то совсем поздно.


     Карл Платтен видел,  разумеется,  как задержали и увели протестующего
Владимира Ильича.  Он бежал рядом с агентом,  который крепко держал Ленина
за руку, хотя тот и не старался вырваться, и уговаривал его, что произошла
ошибка,  что их поезд вот-вот отбудет,  а там вещи,  что лучше вернуться к
поезду и там разрешить это недоразумение.
     Агент, не останавливаясь, рявкнул:
     - Вот и бегите. А то на самом деле поезд уйдет!
     - Да,  да,  голубчик,  - сообразил Владимир Ильич. - Скорее к поезду.
Карл,  скорее!  Там все наши вещи!  Там мои рукописи!  Бегите!  Меня найти
легче, чем вещи.
     - Истинно, - сказал агент. - Натюрлих.
     Платтен все еще стоял в неуверенности, но тут Ленин крикнул:
     - Какого черта вы теряете время?
     Ему показалось,  что он  слышит гудок паровоза,  донесшийся сюда,  за
пределы вокзала.
     Платтен принял решение и,  неумело подкидывая тонкие ноги,  побежал к
вокзалу.
     Владимир Ильич понял,  что Платтен не  успеет добежать до  поезда,  а
если и успеет,  то не снимет багажа, - как жаль, что для сопровождения ему
дали мальчика,  а  не опытного конспиратора!  Но право же -  сейчас важнее
спасти чемоданы, чем голову Ленина, которой в Германии никто не угрожает.
     Они  поравнялись с  Кельнским  собором,  и  Владимир  Ильич  невольно
запрокинул голову,  придерживая шляпу,  чтобы ощутить полет этой невесомой
серой громадины.
     - Это величайшее произведение человеческих рук, - сказал Ленин.
     - О нет,  - возразил агент, оказавшийся начитанным и думающим немцем.
- Кельнский собор -  произведение немецкого духа.  Без возвышения мастеров
посредством идеала собор бы не стал таким чудом света, как не стали соборы
в вашей стране, господин русский.
     Агент уже догадался, что поймал русского разведчика.
     - Вы не были в моей стране,  -  вдруг обиделся Ленин,  -  и не видели
наших соборов. И не знаете российского духа!
     - Я допускаю это,  -  сказал агент, вынужденный остановиться. - Но вы
сами вполне искренне отдали Кельнскому собору пальму первенства.
     - Именно  потому,  что  знаю,  сколько кирпичей было  положено в  его
стены, сколько лет потребовалось мастерам и каменщикам, чтобы возвести их!
Я  знаю  объем труда,  стоимость и  то,  как  одни  люди угнетали других в
процессе этого труда.
     - Ах,  господин  шпион,  -  сказал  агент.  Владимир Ильич  удивился,
услышав такое обращение,  и понял, что арест вовсе не был случайным. - Ах,
господин шпион, - сказал агент. - Вы же сами забыли о кирпичах и угнетении
- потому что  вы  видите результат.  И  человечеству нужен  только высокий
результат,  а не низкие беды тех,  кто строил храм.  С таким же успехом вы
могли бы рассказывать мне о гастрите тенора,  поющего в <Лоэнгрине>. А мне
не важен его гастрит! Мне важен тембр его волшебного голоса.
     - И то и другое является житейской реальностью,  -  возразил Ленин. -
Только гастрит находит себе выход в заднем проходе,  а голос -  в бронхах,
то есть проходе верхнем.
     И тут они оба услышали гудок поезда, и оба поняли, что отходит именно
тот поезд,  в  котором час назад ехал Владимир Ильич,  стремясь в  объятия
великой  русской  революции.   С  некоторой  надеждой  Ленин,   когда  они
возобновили  движение,   оглядывался,   но   Карл  Платтен  был  неопытным
революционером и, конечно же, не догадался рвануть стоп-кран, объяснив это
необходимостью сойти  с  поезда именно в  Кельне.  И  вот  сейчас...  нет,
невероятно,  надо быть реалистом,  а так не хочется быть реалистом...  вот
сейчас Карлуша покажется из-за угла, волоча в руках по чемодану. Ленин так
хотел  это  увидеть,  что  передал необъяснимым путем  желание германскому
агенту,  тот  остановился и  минуты две глядел назад,  тоже мечтая,  чтобы
показался Платтен.  Но  потом агент взял себя в  руки,  понял,  что желает
того,  чего желать не положено,  но не рассердился,  а улыбнулся -  у него
было  хорошее  настроение рыбака,  влекущего  домой  большую  щуку.  Ленин
отчаялся  увидеть  Платтена  и  потому  шел  молча,  покорно,  размышляя о
позиции,  которую предстоит занять на  близком допросе,  и  утверждаясь во
мнении, что образ глухонемого норвежца - лучший выход из положения.
     А  Платтен,  ворвавшись в  купе за  две минуты до  отхода поезда,  не
обратил  внимания на  то,  что  вицеконсул стоит  в  коридоре,  а  супруги
Розенфельд сидят на диване, вежливо улыбаясь.
     Платтен начал  собирать чемоданы,  запихивая в  них  вещи,  что  были
извлечены для пользования в дороге.  Он боялся ошибиться и положить к себе
вещь,   принадлежащую  его  несчастному  спутнику.  Прозвенел  колокол  на
перроне,  поезд в  ответ загудел и  дернулся,  начиная движение к  северу.
Платтен в  отчаянии кинул взгляд на  кран торможения,  но не дотронулся до
него,  потому что рядом с краном была табличка на пяти языках, запрещавшая
пользоваться  им  без  особой  к  тому  необходимости.   Пока  же  Платтен
размышлял,  не наступила ли необходимость,  поезд разогнался, и дергать за
кран было поздно.
     Платтен был европейцем,  более того,  швейцарцем,  и  не мог нарушать
порядок.  Именно  потому  мировая пролетарская революция была  обречена на
провал -  ведь  в  любой  революции первым делом надо  дергать за  краны и
нарушать правила перехода улиц. Иначе революция называется эволюцией.
     К  тому  времени,  когда Карл  Платтен сдался,  а  супруги Розенфельд
предварительно изучили  содержимое шпионских  чемоданов и  убедились,  что
шпионы не  устроили в  купе  тайников,  вошел полицейский в  сопровождении
носильщика.  Платтена сняли с поезда на ближайшей же станции.  Он долго не
мог  понять,  зачем  же  германская полиция  так  коварно разлучила его  с
Лениным, а Ленина - с багажом.
     Никто никогда не  объяснил этой тайны Карлу Платтену.  Оскорбленный и
раздосадованный,  а более того удрученный провалом миссии, молодой человек
впал  в  глубокую ипохондрию и  на  десятый  день  заключения,  так  и  не
промолвив  ни   слова,   повесился  на   неосмотрительно  оставленных  ему
подтяжках.
     Владимир Ильич  не  знал  ничего о  судьбе Платтена и  надеялся,  что
вскоре инцидент разрешится именно с его помощью. А тем временем шел розыск
родственников умершего Платтена,  и  первая  версия о  том,  что  Ленин  с
Платтеном - шпионы, в конце концов не выдержала испытания.
     Несмотря на долгие,  изнурительные допросы, Ленин продолжал держаться
за  версию о  том,  что  он  -  глухонемой швед.  Правда,  быть  до  конца
последовательным ему  не  удавалось,  ибо он  все более выходил из  себя и
порой кричал на  тюремщиков и  следователя Шикельгросса на немецком языке.
Но потом спохватывался и молчал днями напролет.
     Так   прошел  апрель.   И   лишь  в   начале  мая  Платтену-старшему,
похоронившему брата  в  Гамбурге,  удалось  отыскать  Владимира  Ильича  в
кельнской тюрьме,  и  еще  две недели потребовалось Ганецкому и  некоторым
другим политическим деятелям, чтобы выцарапать Ильича на волю.
     Но к тому времени положение в России изменилось.


     Когда автомобиль Беккера съехал между кипарисами на дорожку к  дворцу
Петра  Николаевича,  уже  совсем  стемнело.  Утомленный нервным днем  Коля
дремал на  заднем сиденье.  Но как только мотор резко повернул к  воротам,
Коля  проснулся и  начал  шарить  рукой  по  сиденью  в  поисках форменной
фуражки.
     Из будки вышел часовой, всмотрелся в темноту. Ефимыч сказал ему:
     - Не узнал, что ли?
     - А  кто  вас  узнает,  разъездились по  ночам,  -  беззлобно ответил
часовой.
     - Поручик здесь?  -  спросил Коля, когда машина въехала в открывшиеся
ворота.
     - К  господам пошел,  -  сказал солдат.  -  Вы  ему скажите,  комитет
серчает - пьет ваш поручик.
     - Пьет или другим пить мешает? - спросил Коля.
     - К господам пошел, - сказал солдат.
     Фонарь освещал его  сверху,  от  чего  не  прикрытыми тенью от  папах
оставались лишь кончик носа и подбородок.
     - Поехали, - сказал Коля Ефимычу.
     Лакей Жан  отворил дверь и  принял шинель.  В  последние поездки Коля
перестал маскироваться -  только заменял в  дорогу фуражку на  нейтральную
солдатскую папаху.
     - Как  дела?  -  спросил Коля голосом старого друга семьи.  -  Все ли
здоровы?
     - Спасибо за внимание,  ваше благородие, - откликнулся Жан с улыбкой.
Может,  так  же  спрашивал его  посол английский или  шах персидский?  Бог
знает, отчего улыбаются слуги. - Все здоровы-с.
     Жан  принял шинель,  и  Коля привычно прошел в  большую гостиную.  Он
надеялся, что Татьяны с императрицей не будет.
     Молодые люди играли навязанные им роли,  не скрывая своей неохоты, но
старшие заговорщики не придавали этому значения.
     Несколько раз  Коля  прогуливался с  Таней по  дорожкам Дюльбера так,
чтобы их видели солдаты и слуги,  раза три они сидели на веранде у всех на
виду.   Гуляя  и   сидя  на  веранде,   молодые  возлюбленные  кое  о  чем
разговаривали.  В  частности,  они  поставили под  сомнение  необходимость
романа как конспиративного хода.  Пока никто Романовыми не  интересовался,
приезды и  отъезды лейтенанта также никого не  интересовали.  Когда же ими
заинтересуются,  то его визиты скорее вызовут подозрение,  потому что в их
роман никто не поверит...
     Коля  быстро вошел в  гостиную,  но  императрицы там  не  было.  Коля
оглянулся -  где ее искать?  В  этом пустеющем день ото дня дворце не было
слуг, которые могли бы провести тебя куда следует.
     Коля повернул в библиотеку.  В библиотеке на диване возились,  словно
гимназист  и  гимназистка  на  вечеринке,  поручик  Джорджилиани и  княжна
Татьяна.   Татьяна  уютно  попискивала  и   вроде  бы  сопротивлялась,   а
Джорджилиани подвывал умоляюще, словно нищий на набережной.
     Это было отвратительное зрелище.
     Нет, не нужна была Коле Татьяна. Не любил он ее - но это не означает,
что  можно заниматься паскудством на  диване,  когда в  любой момент могут
войти.
     - Встать! - неожиданно для себя закричал Коля начальственным голосом.
     Возлюбленные,  отталкиваясь ладонями, расцепились, и Татьяна, путаясь
в складках, стала оправлять лиф, стараясь спрятать грудь.
     - Как вы смеете!  -  кричал Коля, забывшись. - Как вы смеете, когда в
любой момент могут войти! Вам что, не терпелось настолько, что вы не могли
спрятаться куда-нибудь на чердак?
     Джорджилиани,  плотный невысокий брюнет,  списанный за некие грехи из
гвардии в запасной пехотный полк и как оппозиционер, попавший на должность
при пленных Романовых, вдруг оробел, вскочил и дрожащими пальцами оправлял
мундир.  Коля со злорадством наблюдал,  как поручик неправильно застегивал
пуговицы, от чего одна пола была на пуговицу выше другой.
     - Андрей Сергеевич! - от двери сказала Мария Федоровна. - Что за шум?
     - У  меня  были  к  тому  основания!   -   Коля  гневно  обернулся  к
императрице.
     Мария Федоровна,  не  подозревая,  видно,  что  на  свете  есть люди,
которые могут не знать французского  языка,  обратилась  тогда  к  Коле  с
длинной  и гневной французской тирадой.  Коля слушал,  стыдясь сознаться в
собственном невежестве.
     Татьяна громко зарыдала и выбежала из библиотеки.
     Джорджилиани,  не смея побороть роялистских устремлений и грузинского
почтения перед старухой, стоял красный, злой, по стойке <смирно> в нелепо,
наперекосяк застегнутом мундире и оттого был смешон.
     - Нехорошо, молодые люди, - сказала Мария Федоровна. - Вы забыли, где
вы находитесь.
     - Я надеюсь, что ко мне это не относится?
     - Силянс!  -  оборвала его императрица.  Обернулась к Джорджилиани: -
Поручик,  попрошу  вас  покинуть  дворец  и  вернуться к  исполнению своих
обязанностей.
     - Ваше величество...
     - То,  что вы наш тюремщик, господин поручик, не дает вам право вести
себя в моем доме подобно солдату. Идите.
     Джорджилиани,  не пытаясь оправдаться,  четко повернулся и  затопал к
выходу. Шея у него была такая красная, будто кровь выливалась сквозь поры.
     - А вы,  господин Берестов,  могли бы и не кричать в моем доме, - как
бы завершая фразу, произнесла императрица.
     - Простите,  ваше величество, - сказал Коля, чувствуя облегчение, как
в детстве, когда закончился нагоняй от мамы.
     - Хорошо,  что вы приехали,  - сказала императрица иным, обыкновенным
голосом. - Я так волновалась с утра. У нас плохие новости.
     Они прошли в малую гостиную императрицы. Там ждала Наташа.
     - Наташа, подожди снаружи, - сказала императрица. - Садитесь.
     На  самом деле она совсем не  сердилась на  Беккера -  либо не давала
себе воли.
     - Сегодня  днем,  -  сказала императрица,  -  Ялтинский совет  принял
постановление об  аресте всех Романовых.  Как и  следовало ожидать,  толпа
выразила шумную радость по поводу этого требования.  Более того,  какой-то
гражданин эмиссар зачитывал якобы телеграмму из Петербурга, где излагалось
схожее мнение Временного правительства.
     - Когда они хотят вас арестовать?
     - Я поняла, что завтра.
     - Этого нельзя допустить.
     - Вы  так  полагаете?  -  спросила Мария Федоровна.  -  И  что же  вы
намерены предпринять?
     - Я не могу принимать таких решений. Вы же знаете, государыня.
     - Ах,  Берестов,  я  не  ожидала от  вас  отважных решений.  Мой опыт
общения с  людьми давно уже подсказал,  что вы полководец в  мечтах,  а  в
жизни -  исполнитель чужих решений.  Не  обижайтесь,  в  этом  нет  ничего
плохого,  это тоже достоинство,  и редкое. Будь у Николая достаточно таких
исполнителей, как вы, он бы не потерял престола.
     Все равно обидно - злобная старуха! Еще неизвестно, что будет завтра.
Да,  он подчиняется чернозубому адмиралу,  он подчиняется,  потому что это
ему  выгодно.  Когда  в  адмирале пропадет надобность,  роли  переменятся,
государыня!
     Видно,  эти мысли как-то отразились на лице Беккера, потому что Мария
Федоровна вдруг поморщилась, как от неожиданного укола зубной боли.
     - Простите,   капитан,  -  сказала  старуха.  -  Я  запамятовала  вас
спросить: что вас привело сюда сегодня?
     - Письмо  от   Александра  Васильевича,   -   сказал  Коля,   нарочно
подчеркивая этим свою близость к адмиралу.  -  С указанием точного места и
времени решительной встречи.
     - Боюсь,  что письмо опоздало,  -  сказала императрица. Она протянула
холеную, совсем не старческую руку. Коля достал письмо.
     Императрица прочла письмо. Оно было коротким.
     - Вы должны его сжечь, - сказал Коля.
     - Сожгите сами. У вас есть спички?
     Коля поджег письмо.
     - Вы знаете его содержание? - спросила императрица, глядя, как письмо
обугливается,  занимаясь огнем.  Чтобы не обжечься, Коля перехватил его за
другой угол и пошел к камину.
     - Послезавтра в три часа пополудни,  -  сказал Коля.  - Более терпеть
нельзя. Решения уже приняты.
     - Но завтра нас арестуют!
     - Пусть  только посмеют!  Послезавтра здесь  будет весь  Черноморский
флот.
     - Можно  подумать,   господин  Берестов,   -  сказала  императрица  с
раздражением, - что вы не ездите сюда инкогнито и не скрываетесь по углам.
Можно подумать,  что мой сын не является пленником в собственном дворце. Я
не знаю, в кого намерен стрелять ваш Черноморский флот, и предпочитаю быть
живой, хоть и в тюрьме, чем погибнуть ради сомнительных интересов адмирала
Колчака.
     - Но вы же согласились участвовать!
     - До тех пор, пока участие это не ставило под угрозу жизнь мою и моих
близких.
     - Я доложу обо всем адмиралу.
     - И поспешите сделать это.
     В   гостиную  вошла  Татьяна.   Она  была  напудрена,   но   краснота
длинноватого носа и глаз пробивалась сквозь пудру.
     - Простите,  -  обратилась она к императрице.  -  Но у меня к вам два
слова, которые я хотела бы сказать наедине.
     - Татьяна,  сейчас не  время  для  приличий.  Считай,  что  господина
Берестова в нашем дворце нет.
     - Вы правы,  бабушка, - сказала Татьяна с детским торжеством. - Этого
человека нет. Это фантом.
     Коля  не   счел  нужным  возражать,   унижаться  в   глазах  спесивых
аристократок.
     - Господин Джорджилиани, - сказала Татьяна, - просит моей руки.
     - Какая глупость!
     - Совсем не  глупость,  бабушка,  в  наши дни.  Вахтанг происходит из
грузинской княжеской семьи...
     - Ах,  милая,  -  сказала императрица,  подходя к  трюмо  и  открывая
стоявший там пузырек с нюхательной солью.  - Каждый второй грузин - князь.
У них слишком много князей для такой маленькой нации.
     - Мы завтра же уедем в Грузию, - сказала Татьяна, - с утра.