отрел в другую сторону - на шоссе.
     Шоссе  вилось  вдоль  моря,  и  далеко-далеко видна  была  нестройная
колонна людей.
     - Это кто? - спросил Коля.
     - Подкрепление Советам идет, - сказал он. - Сюда бы да хорошую роту -
разогнали бы вмиг.  А то твои контрразведчики только людей лупить и водяру
пить умеют.
     - Я не из контрразведки, - сказал Коля.
     Пуля ударила в раму окна, отколола кусок дерева, и он вонзился Коле в
рукав, чуть уколов руку.
     - Осторожнее,  -  сказал матрос. - Нам ведь все равно - от Баренца ты
или из экипажа. Живи и дай пожить другим.
     Он осторожно выглянул из-за рамы и сказал:
     - Пошли! Опять пошли!
     И, как бы услышав его, от сторожки ударил пулемет.
     Сверху было отлично видно,  как  перебегают,  приближаясь к  воротам,
нападающие,  такие  маленькие сверху.  Коля  пытался разглядеть среди  них
Мученика.
     - Вот где надо пулемет ставить! - сказал Коля. - Отсюда!
     - Отсюда трудно попасть -  далеко,  - ответил матрос. - Только если к
дому подберутся.
     Впрочем,  поздно было тащить сюда пулемет,  даже если бы  был лишний.
Пока дотащишь - они уже добегут до дворца.
     - Что же они делают? - спросил Коля. - Почему их не остановят?
     - А  ты что,  не видишь,  что их сверху с горы огнем поддерживают?  -
ответил матрос. - Нашим не высунуться.
     Солдаты,  что лежали у пулемета - а Коля уже воспринимал этот пулемет
как  собственность,  как  источник  своего  подвига,  -  вдруг  вскочили и
побежали, бросив его.
     - Ну куда же,  мать вашу!  -  Коля высунулся из окошка, начал грозить
кулаком.  Но солдаты не слышали его,  они бежали ко дворцу,  потом один из
них упал и остался лежать на дорожке,  а второй спрятался в кустах. Другие
солдаты,  что таились в  зелени,  тоже поднимались и отбегали к строениям.
Некоторые падали.
     Коля понял,  что  ему  надо бежать вниз,  -  потому что,  кроме него,
некому остановить бегство. И как только он сделал шаг от окошка, ему стало
очень больно в  правой руке,  ниже локтя,  словно ее  пронзили раскаленным
железным штырем -  так больно, что Коля даже закричал, садясь, скрюченный,
на пол.
     - Задел,  да? - спросил матрос. Но почему-то, не дожидаясь ответа, он
пошел к двери и исчез,  но Коле было так больно,  даже тошнило,  что он не
обратил внимания на бегство матроса.
     Пальцам левой  руки,  которая держала за  локоть правую,  стало очень
мокро и горячо,  будто он помочился на эти пальцы.  И Коля понял,  а потом
увидел,  что это кровь,  и ее было очень много.  Коля никогда еще не видел
столько человеческой крови сразу -  даже на войне, которая раньше обходила
его стороной.  Но это была его кровь, и надо было что-то делать, иначе вся
кровь вытечет. Надо перевязать руку - но как это сделаешь, если так больно
и одна рука не действует...
     Слабость  была  ужасная.  Коля  постарался встать,  но  ноги  его  не
держали,  он пытался говорить с ними,  как с живыми -  он стал уговаривать
их: если ноги не поднимут его тело, то оно останется здесь лежать, пока не
придет эмиссар Мученик в <пикельхельме>, чтобы убить Колю.
     И  вдруг понимание возможности смерти обрушилось на Колю первозданным
ужасом -  ничего подобного ему  не  приходилось в  жизни испытывать.  Даже
когда умирала мать и он увидел тот момент, что отделял ее жизнь от смерти,
и  был тот момент обыденным и неинтересным,  он не испытал понимания,  что
смерть существует и она всегда рядом.  И он понял, что нет ничего особенно
удивительного и  даже  трагического для  всех остальных людей в  том,  что
здесь,  на  чердаке,  будет  валяться  труп  красивого молодого  человека,
лейтенанта Черноморского флота,  который лишь  начинал жить и  делать свою
карьеру, который не успел по-настоящему полюбить и испытать счастье...
     Думая так и  то  смиряясь с  неизбежностью смерти,  то  ужасаясь ее и
борясь с  ней,  Коля медленно продвигался к приоткрытой двери,  за которой
начиналась крутая лестница вниз.
     Он потерял чувство времени и не знал, то ли прошли минуты, то ли час,
с тех пор как он был ранен.
     Порой он  старался  утешить себя,  повторяя чьи-то слова:  <Ранение в
руку? Какой пустяк! От этого не погибают>, то старался подсчитать, сколько
крови находится в человеке и сколько из него вытекает.  Как задачка о двух
бассейнах...
     - На помощь! - закричал Коля. - Спасите!
     Снизу раздался невнятный крик,  и  Коля  со  всей  очевидностью,  без
сомнения понял -  внизу,  на первом этаже,  уже люди Мученика.  А Колчак и
Романовы давно ушли,  и  никто из них не вспомнил о Коле Беккере -  или об
Андрее Берестове.  И Коля даже уловил иронию в том, что забыли они не его,
а ту маску,  которую он надел,  чтобы выжить.  И если бы не надел,  вернее
всего, сейчас коротал бы спокойно время у своей феодосийской пушки...
     Звать ли их - или истечь кровью здесь?
     Коля понимал,  что  сейчас должны возникнуть картины его детства,  но
картины детства не возникали, и в голове только крутились слова, сказанные
перед  смертью...  кажется,  сыном  Наполеона:  <В  моей  жизни  было  два
достойных упоминания события - я родился и умер>.
     - На помощь!  - со злостью ко всем людям кричал Коля. Пускай он умрет
- пускай это будет,  но не один, не забытый на чердаке покинутой виллы! Не
так,  чтобы  через  год  здесь  отыскали скелет  в  разорванном,  насквозь
прогнившем  мундире...  И  Коля  сам  удивился  способности  своего  мозга
создавать такие яркие картины.
     И  злость на  человечество помогла Коле подняться на  ноги -  раненая
рука  повисла вдоль  тела,  а  левой  он  придерживался за  стенку.  Таким
образом, почти в забытьи, он миновал два пролета - на третьем ноги предали
его,  и  он  полетел вниз,  но  боли не почувствовал.  И  вообще ничего не
почувствовал до тех пор,  пока,  проходя по комнатам дворца, его не увидел
Елисей Мученик, потерявший в последней атаке свой черный <пикельхельм>.
     - Господи,  -  сказал он,  - силы небесные! Андрей Сергеевич! Как вас
угораздило!
     Сказал  он  это  искренне,  потому что  ему  не  хотелось сражаться с
возлюбленным Раисы Федотовны.
     Елисей  Борисович  Мученик  был  готов  служить  революции и  мировой
свободе,  готов  был  сражаться на  всех  баррикадах планеты,  но  это  не
означало,  что он был кровожадным человеком.  В  этом он был схож с  иными
вождями  революционных течений  и  возмущений,  которые остались в  памяти
человечества как варвары и садисты,  хотя никогда такими не были. Я сильно
сомневаюсь  в  том,  чтобы  Наполеон  смог  отрубить  голову  даже  самому
отъявленному,  с его точки зрения,  преступнику,  -  но подписать приказ о
казни заложников или  мародеров он  мог  без зазрения совести,  даже перед
обедом.  Он  казнил как бы не конкретных людей,  а  враждебные его высоким
целям идеи.  Он убирал препятствия с дороги к прогрессу.  И не дай Бог вам
оказаться таким  препятствием.  Но  стоит  такому вождю  увидеть страдания
одного человека,  которого он  знает лично,  то в  нем просыпается высокий
гуманизм и человеческое сострадание.
     Мученика,  который Колю не любил и любить,  конечно, не мог, при виде
потерявшего  сознание,   лежащего  у   лестницы  окровавленного  соперника
охватила не только жалость,  но и искреннее негодование к судьбе,  которая
заставляет людей становиться врагами и  убивать друг друга.  Если бы рядом
оказался врач  и  предложил Елисею Борисовичу отдать половину своей  крови
для спасения жизни Андрея Берестова,  Мученик ни  секунды бы не колебался.
Он бы всю кровь отдал - лишь бы его соперник жил!
     Вначале Мученик решил было,  что Коля уже умер, и постарался обнажить
голову.   Но  <пикельхельм>  был  уже  потерян,   потому  пальцы  Мученика
запутались в  шевелюре,  там  и  остались.  Вождь революционеров стоял над
Колей, а мимо пробегали его соратники, продолжая наступление.
     И  тут  Коля потянул вперед руку и  застонал -  высоко-высоко,  будто
заплакал младенческим голосом.
     - Люди!  -  закричал тогда Мученик. - Идите сюда, кто может! Человеку
плохо и ему надо помочь!
     Он так убедительно кричал,  что появился солдатик,  который как раз и
искал Мученика,  потому что нес в  руке потерянный прусский <пикельхельм>.
Солдатик  считал   его   необходимым  для   вождя,   как   бы   источником
дополнительной силы.
     - Молодец.  -  Мученик надвинул шлем на брови. - Надо перетащить его,
на диван или куда-нибудь.
     - На лавку положим, а? - сказал покорно солдатик.
     И они вдвоем, измаравшись кровью и уморившись, потому что бессильного
раненого человека тащить очень непросто, перетащили Колю на жесткую резную
дубовую скамью,  что стояла у стены прихожей.  Мученик обернулся в поисках
чего-то мягкого, чтобы положить под голову Беккеру, но ничего не нашел.
     А  тут в вестибюль дворца из внутренних помещений выбежал телеграфист
и спросил:
     - Чего дальше делать? Они не сдаются.
     - А мы их сейчас в море утопим,  - ответил Мученик и  засмеялся,  без
злобы,  а  просто  как  человек,  нашедший красивое решение геометрической
задачи. Затем наклонился к Коле, поцеловал его по-братски в холодный лоб и
сказал: - Выздоравливай, дурачок!
     На этих странных словах Коля очнулся и  увидел склоненное к нему лицо
Мученика.  Лицо тут же отодвинулось и исчезло.  Елисей убегал от него,  за
ним телеграфист,  а  оттуда,  куда они бежали,  гремели выстрелы.  Поэтому
слабый крик Коли, мольбу не покидать его революционеры не услышали.
     Коля  попытался сесть на  лавке,  но  не  смог -  был  слишком слаб и
слишком болела рука. У них, конечно, санитаров нет, подумал он о врагах. И
его охватила ненависть к Мученику, который так подло оставил его умирать.


     Адмирал Колчак вывел к  молу  небольшую группу людей,  отдавшихся под
его покровительство. Он велел Марии Федоровне, жене Александра Михайловича
Ксении Александровне,  все  еще  пребывавшей в  безумии княжне Татьяне,  а
также  Юсуповой  и  горничной Наташе  спрятаться сбоку  от  пирса.  На  их
счастье,  пирс,  выдававшийся саблей в море, в том месте, где встречался с
волнами,  образовал стену, достаточную, чтобы защитить женщин от случайных
пуль.
     С  женщинами остались старшие великие князья.  Сам же Колчак и Феликс
Юсупов, который не желал отсиживаться со стариками и женщинами, переползли
выше,  к началу пирса,  где было куда опаснее. Последние солдаты и матросы
охраны с трудом сдерживали напор Советов, которые, захватив дом и сад, уже
вышли к пляжу.  Офицеров у Колчака не осталось.  Полковник Баренц лежал на
диване,  а Андрей Берестов и поручик из контрразведки пропали -  возможно,
были отрезаны и убиты в доме.
     Положение было,  можно сказать,  безнадежным. Оставалось уповать лишь
на то, что помощь, как положено в авантюрном романе, прискачет в последний
момент  на  быстрых конях.  Но  Колчаку вполне  обоснованно казалось,  что
последний момент уже наступил, а на горизонте все не было следов катера.
     Отряды Ялтинского совета,  к  счастью,  недостаточно подвижные,  но в
двадцать раз превосходившие севастопольцев числом,  взяли передых -  то ли
спешили пограбить дворец, то ли нашли винный погреб.
     В  этот момент затишья со стороны моря послышался треск,  и в воздухе
возник гидроплан. На крыльях у него были русские опознавательные круги. Он
сделал круг над дворцом и над пляжем - Колчак, сидевший на холодной гальке
спиной к пирсу, лишь поглядел ему вслед, не зная, чей он.
     Никаких враждебных действий гидроплан не произвел, помахал крыльями и
удалился - вслед ему стреляли из кустов.
     Встревоженные  появлением   гидроплана,   который   сочли   вражеским
разведчиком,  Советы начали наступление.  Они во  множестве выскакивали из
кустов и страшно кричали, подбадривая себя.
     С криками они бежали по гальке, увязая и скользя в ней.
     Колчак приказал единственному пулемету открыть огонь,  и  тот стрелял
из-за пирса.  Люди на гальке кричали,  и  некоторые стали падать.  Упавшие
отползали обратно  к  кустам,  а  два  пулемета сверху  открыли  огонь  по
пулемету Колчака,  но не смогли его подавить. Только ранили пулеметчика, и
Колчак заменил его одним из матросов.
     Прошло не  более  пяти  минут,  как  Советы снова  кинулись в  атаку.
Впереди отважно вышагивал человек в  длинной шинели и  прусском шлеме.  Он
вытянул вперед руку с маузером и время от времени стрелял из него.
     За ним, густо и отчаянно, перли солдаты, гимназисты, рабочие и прочие
люди,  которые  знали,  что врагов за пирсом очень мало,  так что осталось
совсем чуть-чуть...
     Императрица и великие князья,  прижимаясь спинами к пирсу, чтоб их не
заметили с  берега,  отошли к  самой воде  -  дальше было некуда.  Колчака
задело пулей,  сбило фуражку и  оцарапало голову.  Кровь струилась по лбу.
Пулемет замолчал -  то ли кончились патроны,  то ли убило матроса. Колчаку
надо было приподняться, чтобы увидеть, но приподняться он не мог.
     И вот тогда случилось чудо.
     Оно не  повлияло бы на исход боя -  если бы не растерялся сам эмиссар
Мученик.
     ...Подводная  лодка  всплыла  в  полукабельтове от  берега.  Это  был
отчаянный по отважности маневр. Вода, стекая с нее, пенилась и шумела так,
что слышно было на берегу,  эмиссар остановился и  за ним остановились все
нападающие.  Уж очень внушителен и строг был черный конь, что прискакал на
выручку адмиралу.
     Субмарина еще не закончила подъем, как люк в рубке откинулся и оттуда
на палубу выскочил офицер. За ним - матросы.
     Два или три матроса побежали вперед,  к носу, где стояла подобранная,
маленькая,  словно  оса,  пушка...  Другие  матросы  вытаскивали из  рубки
надувную лодку.
     Все  это  заняло минуту.  И  всю эту долгую минуту,  впервые в  жизни
признав поражение ранее, чем оно наступило, Елисей Борисович Мученик стоял
посреди пляжа, вытянув вперед руку с маузером.
     Потом,  со  значительным и  роковым уже опозданием,  он  выстрелил из
маузера. Пуля пролетела возле мола и бессильно упала в воду, не долетев до
субмарины.
     Феликс  Юсупов,   не  растерявшийся,   что  потом  дало  основание  к
награждению его орденом Святого Георгия, в два прыжка добежал до пулемета,
возле которого никого не было, лег рядом и начал стрелять по противнику.
     И противник побежал назад.
     А  когда  к  пулемету присоединилась скорострельная пушка субмарины и
первый ее разрывной снаряд поднял тучу земли между нападающими и  дворцом,
бегство их стало неудержимым.
     Не  убежал  только Елисей Мученик.  Он  медленно отступал,  продолжая
стрелять и не замечая, что в маузере давно уже нет патронов.
     И  он  стал  центром всей  картины.  Именно к  нему  тянулись пули из
пулемета,  за  которым  лежал  князь  Юсупов,  именно  ему  предназначался
следующий снаряд с субмарины,  именно в него,  страстно желая самому убить
этого эмиссара, стрелял из револьвера вице-адмирал Колчак...
     Но Мученик продолжал отступать и,  наверное,  скрылся бы в доме, если
бы  в  тот момент из дома не вышел окровавленный,  придерживающий здоровой
рукой раненую Коля Беккер. Он не был вооружен, но ненависть его к Мученику
была столь велика,  что тот,  не  в  силах преодолеть давление воспаленных
глаз Коли, остановился и даже готов был уже отступить, - но отступать было
некуда,  потому что,  догнав Мученика, в него впились десятки пулеметных и
револьверных пуль,  а  новый снаряд с  субмарины взорвался как  раз  между
Мучеником и лейтенантом Берестовым, убив обоих мгновенно.
     Можно описать,  что думал Коля в последнее мгновение, но мысль его не
интересна - она заключалась лишь в бешеном желании убить Мученика, сделать
так,  чтобы тот  перестал жить.  И,  увидев ослепительный звон  последнего
взрыва,  поглотившего Елисея,  и  зная уже,  что  этот взрыв принес конец,
смерть ему самому,  Коля возрадовался космической радостью свершения мести
за то,  что Мученик своим существованием отобрал у него, Беккера, все, что
было: и Лидочку, и Раису Федотовну, и Стамбул - отобрал, но сам погиб. Это
было хорошо.
     Торжество  Беккера,  секундное,  а  может,  и  менее  чем  секундное,
захватило его настолько, что он не заметил, как умер.
     Впрочем, никто не замечает, как умер или заснул.
     После этого выстрелы сразу прекратились,  и  наступила оглушительная,
звонкая тишина.
     ...Адмирал Колчак принял рапорт капитана субмарины,  который сообщил,
что,  ввиду  повреждения в  главном двигателе,  миноносец,  выделенный для
вывоза  Романовых,   остался  в   порту.   Тогда   начальник  штаба  флота
контр-адмирал Немитц,  выяснив,  что  в  районе Ялты находится для учебных
стрельб  субмарина  <Камбала>,  и  связавшись  с  ней  по  радиотелеграфу,
приказал следовать к Дюльберу. Что и было сделано.
     Колчак   был   суров   -   вина   командира  отряда  миноносцев  была
непростительна.  За  день до  отбытия флота в  дальнее плавание отказывает
машина у  миноносца!  Но  он признал,  что при тех обстоятельствах адмирал
Немитц действовал правильно.
     И  как только он признал это Юсупову,  как единственному собеседнику,
над   горизонтом  показался  дым  -   на   выручку  флагману  шел  мателот
<Императрица Екатерина>, новейший русский линкор.
     Колчак сам сообщил императрице, что через полчаса здесь будет линкор.
     - Действительно?  -  спросила Мария Федоровна.  -  А я полагала,  что
помещусь и на субмарине.
     Колчак приказал перенести к берегу всех раненых и убитых -  никого не
осталось во дворце.
     Конечно,   оставался  некоторый  риск   -   сейчас   Ялтинский  совет
связывается по телеграфу с Петроградом,  шлет возмущенные депеши -  машина
Временного правительства начинает скрипеть и крутиться... Не успеют!
     Матросы принесли Колю и положили на гальку.  Лицо его было спокойным,
и не видно было, куда попал убивший его осколок.
     - Вы  воспитываете,   настоящих  героев,   -   сказала  по-французски
императрица. - Он был хороший мальчик. Я к нему привязалась.
     - Он был один из моих лучших офицеров,  - сказал Колчак. - Россия его
не забудет.
     Матросы  принесли  найденный на  дороге  труп  поручика Джорджилиани,
который был изуродован десятками пуль и сабельных ударов. Так никогда и не
выяснилось,  кто был виновен в  его смерти -  отряд ли  Ялтинского совета,
который  категорически отказался  принять  за  это  ответственность,  либо
татарские националисты из банды Ахмета Керимова, которые мстили Колчаку за
смерть своих товарищей.
     Третьим в том ряду положили полковника Баренца,  который скончался от
ран, так и не придя в сознание.
     Монумент,  поставленный в  Ялте  в  десятую  годовщину этих  событий,
представляет собой  бронзовую  фигуру  императрицы Марии,  у  ног  которой
расположились те  герои России,  что определили ее судьбу:  к  императрице
протягивает руку адмирал Колчак, как бы предлагая спуститься с пьедестала.
Еще  ниже,  демонстрируя единение  сословий,  склонились к  пулемету князь
Феликс  Юсупов и  подобный Адонису молодой офицер Берестов,  происхождение
которого в последующие годы оказалось так и не разрешенной тайной истории,
подобно тайне Железной маски.  За его спиной,  вглядываясь вперед и  почти
сливаясь  с  камнем,  стоит  полковник Баренц,  и  наконец,  внизу  лежит,
опираясь на локоть и  прижав руку к  груди,  в  которой вот-вот перестанет
биться сердце, поручик Джорджилиани - тоже фигура таинственная, потому что
историки не понимают,  что же он делал во время штурма Дюльбера. Остальные
фигуры  на  постаменте -  обобщенные.  Не  надо  искать в  них  сходства с
действительными солдатами и матросами, что сражались, спасая императрицу и
империю,  но все они без исключения увенчаны достойными лаврами, наградами
и пенсиями.
     Великая княжна Татьяна пережила всех  действующих лиц  этой  драмы  и
скончалась в Ментоне,  в Швейцарии,  в 1986 году в возрасте девяносто лет,
окруженная скорбящими родственниками.  Захоронение ее  праха  состоялось в
Петербурге,