тайн мужской  плоти.  Я  скачу  мимо  лавок,
исходящих  зловонием  овечьего  сыра   и  гнилых  яблок,  мимо  покосившейся
синагоги, мимо школьного здания, обвешанного  портретами русских полководцев
и  опоясанного  для  устойчивости  почерневшим  от дождей железным  обручем,
напоминавшим траурную ленту. Сразу за удручающим мраком и  смрадом Петахина,
безо  всякого  промежуточного  пространства,  предо мною открывается залитая
оранжевым  сиянием казахская степь  с аккуратно  расфасованными  дюнами  и с
красным  диском  сочного  солнца на  горизонте. Взметая  вихрь золотой пыли,
лошадь  мчится в  сторону тепла и света, и  горизонт суматошно  отступает от
меня к  той зыбкой полосе, за  которой начинается море. И в это время в моей
груди  завязывается,  растет  и  не  умещается  ощущение близости  никому не
ведомых  истин.  Странным  было другое: эти образы и чувства казались мне не
столько приметами моей завтрашней жизни, сколько воспоминаниями  с дистанции
еще  более  отдаленного  будущего.  Именно  в  те  дни,  шатаясь  по  улицам
притихшего Петхаина, я впервые обнаружил в себе умение запоминать что еще не
случилось, способность  воспринимать себя  как будущее  своих  воспоминаний,
своего  прошлого. Именно  тогда я и  нащупал в  себе  зачатки той мысли, что
время есть энергия, которую невозможно ни остановить, ни  делить на прошлое,
будущее и настоящее.

6. Каждый день есть первый и последний в жизни

 Единственным,  кто  не смирялся с происходящим,  оказался  раввин Меир.
Перед тем, как опечатать синагогу, чеченские  конники  за  банку виноградной
водки позволили  деду  забрать домой  толстенный свиток  Торы,  который,  по
преданию,  привезли в  город  спустившиеся с окрестных гор  потомки  иудеев,
изгнанных из  Вавилона 25  столетий назад.  Не  теряя  времени, дед  опустил
свиток  на стол  в  гостиной, развязал на нем выцветший чехол  и,  оттянув в
сторону  правую   катушку,  ушел   в  чтение   потрескавшегося   пергамента:
воспаленными  от напряжения глазами он  выискивал в Торе ту малейшую описку,
которая  навлекла на  грузинский  Иерусалим не  объясненную  беду  изгнания.
Подозревая Бога лишь в  изощренности, но  не в злонамеренности, раввин  Меир
надеялся, что нашествие чеченцев являлось не столько расправой за вкравшуюся
описку, сколько напоминанием о спасительной силе ее обнаружения.
 И вот  в  начале  марта, с  рассветного неба посыпались  крупные хлопья
снега.  Больше всего навалило на наш дом. Каждый у  своего окна, мы сидели в
постелях,  уставившись   зачарованным  взглядом   на  побелевший  балкон   и
слетевшихся на него  взволнованных  воробьев. Раввин, не спавший третью ночь
напролет,  суетился в  гостиной  над  пергаментным  свитком,  уже  до  конца
промотанным на правую катушку.  Было тихо. Потом внезапно  снег прекратился.
Стало очень  светло, и  после  минутной паузы с  неба  начали падать крупные
дождинки.  Буквально в то  же  мгновение из  гостиной раздался утробный крик
моего деда:
 -- Вот же она!
 Я  затаил  дыхание и переглянулся с отцом,  который  принялся осторожно
раскутывать вокруг себя покрывало.
 -- Вот  она!  -- снова крикнул  дед. -- Вот же  она:  прольются  росой!
Небеса прольются росой!
 Мы ринулись  в  гостиную  и  на  пороге  наткнулись  на  трясущегося от
возбуждения деда. Глаза  его горели огнем библейского старца, не  способного
справиться с чувствами. Переведя дыхание, он подвел моего отца к Торе:
 -- Я  нашел ошибку. Читай  вот: "И будет Израиль жить безопасно,  один.
Око  Якова увидит землю, обильную хлебом и вином, и небеса прольются росой."
В слове "росой".
 Опять стало тихо. За порогом топтался дождь. Дед шагнул к  подоконнику,
налил  в  стакан  водку  из  стоявшего  там хрустального  пузыря и  произнес
вполголоса:  "Лехаим!"  Когда  он поднес стакан  к  заросшему  бородой  рту,
скрипнула дверь, и в комнату, припудренный снегом, ввалился полоумный  шамес
Йоска Толстяк. У меня зазвенело в ухе, и я сообщил себе,  что,  если поверие
не врет, услышу  странную новость. Йоска осмотрелся и стеснительно выговорил
в пространство четыре слова:
 -- Это... ну... Сталин... умер...
 Дождь  прекратился,  и  звуков  не  осталось.  Наконец,  под  Толстяком
скрипнула половица, затекшая растаявшим снегом, и дед залпом опрокинул водку
в  рот.  Так отменилось  мое  первое  изгнание  в  несуществующий  рай,  без
оглушающей тоски по которому  я не научился существовать. Ночью того же дня,
под  разбродный  топот  уходящего  из  города  чеченского   гарнизона,   мне
приснилась сова. Отбившись от мира, она летела сперва над синей водой, потом
над  зеленым  лугом с  белыми  быками. Потом сова  не  поместилась в  тесный
скворечник  на краю  земли  и  полетела  обратно  в  сторону  моря,  надеясь
разглядеть другой  берег  земли,  а на нем -  нетронутое  порчей  дерево. Но
кругом стояла  влажная  мгла,  и земля  не  начиналась. Наутро,  восхищенный
ученостью раввина, я рассказал ему этот сон.
 -- Сова?  -- задумался он. -- Утром  Бог возвращает нам душу,  и потому
каждый  день  есть  первый   и  последний.  Но  мы  слишком  заняты,   чтобы
возвращаться к началу или спешить к  концу. Если же  этот сон приснится еще,
подними себя  вверх и разбей о колено. Закрой глаза, забудь что  знаешь -  и
начни жить сначала. Поклянись!
 Я поклялся, и  с  той  поры в тоске по ненаступавшему празднику нередко
порывался начать заново, но каждый раз неотложность существования принуждала
меня отступать  в  собственную  жизнь.  Способность начать  сызнова  требует
умения, которое мне не давалось, - забыть увиденное. Скоро я стал сознавать,
что  избавиться  от  прошлого  не суждено,  -  разве  что  оно воскреснет  в
настоящем  с  той   неоспоримостью,   когда   случившееся  не   отличить  от
случающегося. Сознавал и  то, что  это  происходит  редко, - как  повторение
необъясненного сна.


7. Чудеса происходят, чтобы напоминать о беспредельности возможного

 Чудеса происходят, чтобы  напоминать о беспредельности  возможного: как
только сон о сове закончился и я открыл глаза, моему взгляду открылась сцена
столь же неправдоподобная, сколь неправдоподобной может быть только  правда.
Мимо меня по узкому коридору салона медленно и вразвалку двигалось прошлое.
 Впереди,  у  входа,  висела тяжелая  гардина  из бордовой  парчи, какою
грузинские евреи завешивают в синагогах стенные ниши для свитков Торы. Из-за
сдвинутых  створок гардины доносился гомон  столпившихся пассажиров, а перед
гардиной, спиной ко мне,  стояла Габриела. Когда она  вскинула руки вверх  и
вцепилась пальцами в парчу, подол ее короткой юбки взметнулся и открыл голые
ноги  над  тугими  шелковыми  кольцами,  обрывавшими  всплеск  белых  чулок.
Обнаженные  женские бедра на фоне бордовой ткани мгновенно воскресили во мне
ощущение, которое в детстве заставляло вздрагивать от страха. Когда в  нашей
гудящей по  праздникам синагоге,  не  вмещавшей  в  себя  больше  ни единого
вздоха, начинали раздвигать парчовую завесу перед нишей со свитком, а в зале
наступала  звонкая  тишина, в  эти  минуты  меня  охватывало  предвосхищение
ребяческого  озноба при  виде голой  женщины,  и  это  чувство  пугало своим
святотатством...
 С какою-то дразнящей замедленностью Габриела раздвинула створки тяжелой
гардины, и в салон  стали просачиваться люди  из  моей  прежней  жизни. Хотя
кое-кого я уже видел в Америке, большинство, по  моим расчетам, принадлежало
забытому  пространству  и  времени  из  выброшенных  календарей.  Обвешанные
дорожными  сумками, они переваливались с  боку на бок  и тащились гуськом  в
задние  салоны.  Я  смотрел  на них  исподлобья  и понимал, что  прошлое  не
исчезает,  а  разбредается  в настоящем,  и что его  можно  снова собрать  и
закрутить  перед  глазами  карусельной  вереницей промелькнувших  дней.  Это
укрепило меня в предчувствии, что начинавшийся день был первым и последним в
моей  жизни,  поскольку  не существует  ни  прошлого,  ни  будущего,  и  все
происходит  одновременно.   Или,  быть  может,  все  происходит  поочередно:
настоящее  и  будущее  уходят  в  прошлое,  но  прошлое,  в   конце  концов,
переполняется и переливается в настоящее и в будущее, - и мы, значит, есть и
будем кем были.
 Меня  снова  прервала Габриела.  Склонив  надо  мной  пахнущую мускусом
грудь,  она повторила вопрос, на который от удивления  я с первого  раза  не
успел ответить:
 -- Вас зовут Нодар, правда?
 -- Кто вам сказал? -- испугался я.
 --  А меня Габриела! --  и потеребила планку под соском. -- Мы знаем по
именам все кресла в Первом классе.
 -- Вот вы как! Молодцы! -- вздохнул я. -- А я-то подумал: опять ФБР! Но
кто вам, молодцам, сказал, что я - это я?
 -- Капитан Бертинелли.
 -- В местной разведке бывают капитаны?
 -- Я  говорю  о капитане  самолета. Объясню.  Рядом с вами будет сидеть
очень  известная  кинозвезда.  Ну, очень!  Которая  предпочитает  лететь под
другим именем...
 -- Почему? -- прервал я. -- То есть кто?
 -- Увидите. Так вот, наша охрана навела справки о ее соседях по креслу.
Звезда не желает личных знакомых, и Бертинелли сообщил ей, что,  если она не
против, ей  придется сидеть в  приличном окружении: вы  и  профессор Займ из
Вашингтона. Он по политике, а вы - вообще по философии, правда?
 -- Да, я слышал о Займе.
 -- Она очень довольна.
 -- Займ - это "он", -- сказал я.
 -- Я говорю про звезду.
 -- Чем же она довольна?
 --  Что  вы - вообще по философии, а Займ из Вашингтона. И еще - что вы
оба из России.  Хотя Бертинелли сказал, что лично вы из России, но из Грузии
и почти грузин. Она сказала: это лучше!
 -- Что лучше, - что "почти" или что "грузин"?
 -- По-моему, - что из России, но из Грузии. Вы меня сбили, я ведь к вам
с простой просьбой.
 --  Догадываюсь: "в  присутствии  звезд  -  вы все-таки  из России - не
храпеть, не сопеть, не вонять и на стенки не плевать!"
 -- Ой,  что  вы!  --  испугалась теперь  уже  Габриела. --  Здесь  одна
деликатная старуха... Видите, с сумкой? В  этой сумке - не поверите! - живые
цыплята!  Я  ей объясняю,  а она  свое:  "плиз" да  "плиз"!  А я  не  говорю
по-русски, -- и поправила в лифчике взволновавшуюся грудь.
 --  Конечно! -- взволновался и я, а  выбираясь из кресла, бросил взгляд
на ее подрагивавшие бедра. -- Условие: дайте мне поучить вас русскому! Когда
вернусь в Штаты.
 --  Вы серьезно?  Давайте  в  Москве! У  меня есть два  дня.  Но  лучше
философию: язык так быстро не выучить! -- и рассмеялась.
 Свое  уважение к ответу я  выразил  в том,  что сжал стюардессе налитую
горячей кровью мышцу выше локтя:
 -- Извините за словоблудие: такой день! Первый - в оставшейся жизни!
 -- У меня каждый день такой! А на этих рейсах кажется, что и последний!
Уже цыплят начали таскать сюда! А потом - туда!
 Я  увязался за ней внушать старушке, что на московской таможне цыплятам
учинят  страстный обыск, и  те  подохнут от стыда, поскольку,  в  отличие от
меня,  не  способны  мыслить  абстрактно.  Но  увидев  ее,  я  опешил:  Поля
Смирницкая!
 ...Зимой  79-го, приехав в  Вильнюс,  я с  поезда поспешил  в  синагогу
недалеко  от  вокзала. Стремясь  поспеть к вечерней молитве,  молиться я  не
собирался: вместо  талеса  и  кипы  в моей заплечной  сумке  лежали литровая
бутылка домашней  водки и потертая фотокамера "Практика".  Бросив  работу  и
забросив семью, я уже второй год колесил по стране из  города в город, ночуя
где  попало,  -  в  квартирах  случайных спутниц по  поезду,  в  заброшенных
товарных вагонах, в  синагогальных пристройках, и лишь в крайних случаях - в
гостиницах  или  у  знакомых.  Я  жил  тогда  тайной, бродяжнической жизнью,
населенной  подлецами и праведниками,  брехунами и  мыслителями,  кутилами и
скрягами, убийцами и добряками, замерзающими в жару стариками и буйствующими
в стужу самками. Чего искал - не ясно и сейчас: поиск несовместим с понятием
смысла, и  по-настоящему  живешь  только когда живешь,  чтобы быть живым. Но
поскольку  жизнь ограничена во времени и пространстве,  я постоянно измышлял
цель, движение к которой  рождало иллюзию упорядоченности бытия. Каждый раз,
однако, приблизившаяся цель обнаруживала свое истинное, глупое,  естество, -
и  ликование   по  случаю   добытого   трофея   сменялось   опустошенностью,
испытываемой  школьником,  напевшим  учительнице  музыки  заученный  гимн  и
получившим пятерку.

8. Действительно ли изгнание есть беда, а исход - праздник?...

 ...В 22 года я умирал от сердечной болезни и выжил, наверное, благодаря
дерзости, воспитанной во мне любовью моего деда. Поразившись моей живучести,
врачи, однако,  не решились отпустить  мне больше 10 лет. Все эти годы  меня
обуревала  жажда  быстрого успеха у мудрецов, женщин,  друзей  и властей. По
истечении  срока я, как выяснилось, добился всего,  что умел хотеть. Если бы
не наглый  поединок с болезнью в форме полного к ней  пренебрежения, если бы
не  разрушающая  тяга к  непостижимому и, наконец,  неизживаемая драма моего
происхождения, - я бы назвал себя божьим баловнем.
 Моя преданность  жене,  наиболее  совершенной  из известных мне женщин,
возбуждала их  и превращала в  незащитимую  добычу, которую я преследовал по
мере  того,  как  осознавал  в  себе  растущую  потребность  к  бесконечному
перевоплощению. Мое полусерьезное презрение к деньгам, дипломам, привилегиям
и  прочим  символам  благоденствия я  выражал не  в  бегстве  от них,  но  в
самоуверенной погоне  за ними, уподобляясь  охотнику,  который, набив  сумку
подстреленной дичью, продолжает стрелять, но уже ленится проследить взглядом
куда  упала  добыча.  Лицедейство  превратилось  в  главную  радость  бытия.
Воплощаясь  в  кого-нибудь другого, я не только преодолевал все, что меня во
мне тяготило, но застигал мир вокруг себя с неожиданной стороны, и тем самым
обеспечивал  его податливость. Жизнь обрела беспредельную емкость, ничто  не
казалось  недостижимым,  и  безалаберность  по  отношению   к  существованию
обернулась свободой от него.
 Я научился удлинять век умножением количества ролей, которые выбирал, и
успокаивал  себя тем, что цельность характера скрывает скудость фантазии или
недостаток храбрости. Почти тотчас же по истечении отпущенного врачами срока
я решился  на  опрометчивый поступок.  Сочинив наспех  "философский текст" о
том, будто жизнь подвержена энергии прогресса, то есть отдаления от прошлого
к  будущему,  я выдвинул  его на  соискание высшей научной  почести  "доктор
наук". Наиболее тщеславные из коллег решались  на это в позднем возрасте, но
я  спешил,  и  в 33  года, самый молодой  в истории  страны, эту "почесть" я
заимел.
 Успех  обернулся  поражением  раньше,  чем  я  рассчитывал.   Вернулась
опустошенность:  предписанная  смерть  не  приходила,  а  добывать  осталось
нечего. Потом пришла надежда, что это  состояние есть грань между уже и пока
не  существующим,  надежда,  что,  хотя  жизнь прожита,  во  мне  оставалось
достаточно  сил прожить ее еще  раз, теперь без  патетики, - как относятся к
заранее объявленному  подарку. Уехать решил  в  Америку,  ибо  казалось, что
только  в  этой  стране,  избавившись от  себя,  я смогу стать  естественным
человеком,  то  есть  эмигрантом,  скитающимся  пришельцем,  на которого  не
оборачиваются. Ничто  из  того, что  оставлял  за собой, не вызывало  у меня
тоски;  как в Талмуде:  человек рождается со сжатыми кулаками, - все, мол, в
этом мире мое и хочу для себя, но уходит из  жизни с раскрытыми  ладонями, -
ничего с собой забирать не желаю.
 Однако перед тем, как уехать,  мне оставалось сдержать слово, которое я
дал себе, когда сорвалось мое изгнание в Казахстан. Я обещал себе, что узнаю
название степи, куда согнали петхаинцев и  поеду поглядеть на них из-за дюн.
Ни  тогда, ни позже я не понимал - что же именно мне хотелось бы там увидеть
или познать. Быть может, приобщиться к их новому  существованию и убедиться,
что на  чужбине остаешься каким был дома,  тем  более, что "дом" и "чужбина"
казались мне глупыми вещами, придуманными злыми людьми, которые прочерчивают
по  земле  границы. А может быть, изгнание  и тоска по прошлому открывают не
ведомую  другим  мудрость,  - одновременно веселую и печальную? Или  никакой
тоски  по  прежней  жизни не существует, как не существует  прежней жизни, -
ничего кроме настоящего?  А что, если изгнание петхаинцев только  называется
изгнанием? Где граница между изгнанием и исходом?  Изгоняемый и исходящий  -
не оба ли исполняют чужую волю? Действительно ли изгнание есть беда, а исход
- праздник? Не  все  ли  люди  -  рабы,  и если якобы только  играющийся раб
преодолевает свое рабство и обретает свободу, то не есть ли исход  лишь игра
в освобождение, а изгнание, стало быть, - освобождение от игры?...
 Но не только петхаинцы теснили мне душу. Все эти  годы после чеченского
налета я собирал списки еврейских поселений по всей разрешенной мне земле от
Польши  до Китая: сотни  вымерших и вымирающих  общин,  о которых  я добывал
информацию из  рассказов, книг, газет и  архивов.  В изголовье моей кровати,
рядом с карманными часами на цепочке из скрепок, висела выцветшая от времени
карта страны, исколотая  кнопками, под которыми значились города  и поселки,
где некогда  встарь - по  своей ли воле или  нет - оказались  люди  из моего
племени вечных скитальцев. Кто они? Такие же ли, как я и другие петхаинцы? И
что помнят, что знают?
 Дважды в год, в  Йом-Киппур и в праздник  Исхода,  я бубнил придуманную
мной молитву,  заклинавшую судьбу погнать меня странником по всем местам,  в
которых осели  потомки людей, познавших как исход, так и изгнание. В тот  же
день, когда я обратился к властям  за разрешением на свой собственный исход,
я  ушел из дома с сумкой  за  плечами, в  которой помимо водки и  фотокамеры
лежали карманные часы деда, карта со стены  над кроватью и синяя тетрадь для
путевых записей.
 Перед выходом на порог  я записал в эту тетрадь  свое  первое ощущение,
испытанное другим человеком много столетий назад: "Если не я, то кто? И если
не  сейчас, - когда же?" Так началось мое двухлетнее хождение по той стране,
обещавшее   неизведанные  страхи,   которые  открывают  еще  одну  неизменно
волнующую истину, что быть живым  - это роскошь, ибо живем мы меньше, чем не
живем.

9. Он порезал милого товарища пополам

 Через год после начала странствий я оказался в Вильнюсе, где и встретил
Полю Смирницкую, в синагоге на  Комьюонимо,  - единственно  уцелевший символ
былого величия  Литовского Иерусалима.  Стены просторного  зала, расписанные
встарь бронзовой и голубой красками, почернели и потрескались. Узкие оконные
просветы пестрели  картонными заставками.  Рядом  с роскошной, но нечищенной
люстрой  без   огней  свисал   толстый  провод   с   тусклой  лампочкой   на
перебинтованном  изолентой низком  конце.  Прохудившаяся  ковровая  дорожка,
убегавшая  от тяжелой  двери  к помосту в  конце  зала,  подчеркивала наготу
дубового пола с выщербленными паркетными планками. Даже  воздух  застоялся с
былых  времен.  Единственное,  чего  не удалось  истратить  годам и  нищете,
располагалось на  помосте: зеленые мраморные  колонны, и  за ними - покрытый
лаком  белый  шкаф для  свитков Торы. На  дверцах  шкафа горела  в полумраке
звезда Давида и  светились бронзовые письмена:  "Ми  камха баелим адонай"  -
"Кто сравнится с Тобою, Господи?"
 Впритык к помосту стояли скамейки с высокими спинками,  а на скамейках,
поеживаясь  от  холода,  сидели вроссыпь,  как  вороны на  проводах,  восемь
безбородых старцев.  Каждый сидел в собственной позе усталого человека, но в
каждой из них проступало то особое состояние одиночества, которое  возникает
не от долгих лет существования и  покинутости людьми, не от изжитости надежд
и  истраченности страстей, но от  близости другого, сквозного,  одиночества:
одиночества могилы. Кто знает, думал я,  шагая к ним по дорожке, быть может,
именно  поэтому старые люди  и кажутся мне носителями единственно возможной,
нездешней, мудрости, пробившейся к ним и