ние которых придает  надежность
твоему собственному. Как правило, таких людей знаешь с детства,  поскольку с
его  завершением  попадаешь в  мир,  где утрачиваешь  способность завязывать
длительные связи с  людьми, становящимися  вдруг легко заменяемыми. Вспомнил
нередкую в  детстве пугающую мечту: лежать в гробу и быть больше, чем частью
торжественной траурной толпы, - ее причиной. Выруливая пикап в хвост гудящей
колонне петхаинцев, я  подумал, что люди не вырастают из детства, - просто у
них не остается потом для него времени.
 -- Сколько тебе, Амалия, лет? -- произнес я.
 -- Семнадцать.
 -- Боишься смерти?
 --  Я  из Сальвадора. Никогда  не боялась.  Только  один раз,  -  когда
повесили отца. Но боюсь, когда бьют.
 -- Мне сказали, что Кортасар избил тебя. Правда?
 -- Из-за мисс Нателы. Он хотел,  чтобы я не поехала на кладбище. Мистер
Занзибар дал ему деньги, и он хотел, чтобы я осталась в синагоге  с мистером
Занзибаром.  Мистер  Занзибар  хочет  меня  трахнуть. Он  никогда не  трахал
беременных и хочет попробовать.
 -- Он так сказал?! -- поразился я. -- Попробовать?! Как так?!
 -- Я не знаю как, -- ответила Амалия. -- Но меня пока можно по-всякому.
У меня только седьмой месяц.
 -- А что ты сказала Кортасару?
 -- А я сказала, что  я не могу не поехать  на кладбище. Я очень уважала
мисс Нателу,  она мне всегда давала деньги. Даже дала  на аборт, но Кортасар
взял и отнял... А сейчас она уже умерла и больше никогда  не даст. Но я и не
хочу. Вот  я  мыла ее  вчера, и никто денег не  дал.  Нет, позавчера! А я не
прошу. Я очень уважаю мисс Нателу.
 -- А когда тебя Кортасар побил?
 -- Я ведь  ждала тебя за воротами, как ты велел, а он подошел и сказал,
чтобы я осталась. А я побежала и села сюда. А он пришел, побил меня, а потом
ушел, но сказал, что  вместо него поедет мистер Занзибар. Он сказал, чтобы я
показала мистеру Занзибару одно место, где никого нет и  где  Кортасар  меня
иногда -  когда не бьет - трахает. А иногда - и когда  бьет. Он  сказал, что
мистер Занзибар трахнет там меня и привезет на кладбище.
 -- А ты что сказала? -- опешил я.
 --  А ничего. Сидела  и молилась, чтобы вместо мистера Занзибара пришел
ты.  Я  очень  верю  в Бога! --  и,  потянув  к себе  свисавшего  с  зеркала
деревянного Христа, Амалия поцеловала его.
 Я  молча следил за колонной, которая стала сворачивать влево, в сторону
шоссе, и наказывал себе не смотреть ни  на беременную  Амалию, ни на  гроб с
Нателой за моим плечом.
 -- А ты рад? -- спросила Амалия. -- Что я тебя ждала?
 -- Скажи, -- кивнул я, -- а ты Кортасара любишь?
 -- Я его скоро убью, -- проговорила  она и, подумав, добавила. -- Через
три месяца. Когда рожу.
 -- Убьешь? -- сказал я.
 -- Конечно! -- и снова поцеловала Христа. --  Когда я мыла мисс Нателу,
я даже не удивилась: тело у нее было мягкое. Старушки ваши перепугались, а я
нет, я знаю, что это Кортасар умрет... Человека нельзя бить, никогда нельзя!
 -- При чем тут это? -- насторожился я.
 -- Ты же знаешь! Если труп твердый - это хорошо, а если мягкий - плохо:
заберет  с собой  еще  кого-нибудь.  Это у  нас  такая примета,  а  старушки
сказали, что в ваших краях тоже  есть такая  примета. Значит, это правда. Но
пусть никто  у  вас  не  боится: Кортасар  и умрет,  -- повторила Амалия  и,
погладив  себя  по животу, добавила с  задумчивым  видом.  --  Я  его  ночью
зарежу... Во сне. Когда он  умрет, он меня забудет, и я стану  счастливая, а
это,  говорят, хорошо, - стать счастливой. И тебе, и всем вокруг, потому что
счастливых мало.
 Когда я  убирал ногу с газовой педали, Додж трясся  сильнее, но другого
выхода у меня не было, ибо на повороте колонна двигалась совсем уж медленно.
Не  желал  я  и  паузы, поскольку  с  тишиной  возвращалось  воспоминание  о
дрожащей, как в лихорадке, голове Нателы в гробу.
 -- А труп, значит, мягкий, да? -- вспомнил я.
 -- Такой  у  нас хоронят в  тот же  день,  -- и шумно втянула  ноздрями
воздух. -- Чувствуешь?
 Я принюхался и,  к моему  ужасу,  услышал нечеткий сладковатоЪприторный
запашок гниющего  мяса. Выхватил из  куртки коробку Мальборо, но закурить не
решился, - причем из-за присутствия не беременной женщины, а мертвой. Амалия
сообразила вытащить из пристегнутого к животу кошелька флакон с распылителем
и  брызнуть  мне в нос все тот же  терпкий итальянский одеколон, который уже
второй  раз  в  течение  дня  напустил  на  меня  воспоминание  о  неистовой
галантерейщице из города Гамильтон.


69. Плоть обладает собственной памятью

 Город  Гамильтон находится на одном из бермудских островов, куда вскоре
после  прибытия в  Америку  меня  занесло на  прогулочном теплоходе, забитом
обжившимися в  Нью-Йорке  советскими беженцами.  Пока теплоход  находился  в
открытом океане, я - по заданию журнала, демонстрирующего  миру  полихромные
прелести американского быта - фотографировал счастливых соотечественников на
фоне  искрящихся волн  и  обильной  пищи.  К  концу  дня,  перед  заходом  в
Гамильтон,  я  испытывал   мощный  кризис  интереса  к  существованию  среди
беженцев. Отбившись от настойчивых приглашений в  каюту златозубой бухарской
еврейки, вдовствующей  владелицы популярной бруклинской  шашлычной, я  выпил
коньяк  и  спустился  на берег.  Кроме бесцельности  жизни  меня  угнетало и
подозрение о наступлении той  пугающей духовной зрелости,  которую порождает
упадок сексуальной силы.
 К счастью, в первой же галантерейной лавке на набережной это подозрение
стало быстро рассеиваться по мере  того, как я стал расспрашивать продавщицу
об  эротически  стимулирующих  одеколонах,  которые  на Бермуде продают  без
налогов. Продавщица  была юна,  белозуба, смуглокожа  и близорука, с  тонкой
талией, высокой грудью и  низким  голосом.  Справившись о моих пристрастиях,
она брызнула  на салфетку из итальянского флакона и  дала салфетку понюхать.
20 долларов.  Я  попросил более  сильное средство  с идентичным букетом. Она
брызнула тот же терпкий одеколон на собственную грудь и притянула  к ней мое
лицо.  Я  выразил  предположение,  что  средству  нет  цены.  Галантерейщица
заметила, что цена есть  всему и спросила  готов ли я заплатить 100 долларов
за самое эффективное из существующих у нее средств. Я оказался готов.
 Она  заперла  лавку,  опустила  шторы,  разделась  и  увлекла  меня  на
протертый  плюшевый диван за  прилавком с тем, чтобы я навсегда уяснил себе,
что ничто не стимулирует сексуальные чувства так основательно,  как прямой и
полный   половой  контакт.  Особенно  -  неистовый   и  безостановочный.   В
парфюмерной лавке  на  Бермудах. С  юной,  тонкой и  близорукой  смуглянкой.
Скрывшись  от  соотечественников. Под  приглушенный шторами  плеск океанской
волны...  Плоть  обладает,  должно  быть,  собственной  памятью,  в  которую
сознание не  вправе  и не в  силах  вносить изменения,  потому  что из плоти
сигнал поступает в сознание минуя само же  сознание. Любое посягательство на
эту память только укрепляет ее, и человек, этого не знающий, прибегает туда,
откуда убежал...
 Хотя  ощущения, навеянные галантерейщицей,  были  сейчас  кощунственны,
останавливать их я не сумел бы, а потому и не стал. Единственное - попытался
нащупать в себе кнопку быстрой промотки. Между тем, полуобернувшись к гробу,
Амалия опрыскивала одеколоном уже и Нателу.
 -- Перестань! -- рявкнул я. -- Довольно брызгаться!
 В  моем  организме прокручивалась сцена с обнаженной  грудью, к которой
притянула меня  смуглянка,  но глаза  мои  видели  другое:  траурная колонна
впереди  застопорилась, и наш  с Нателой и Амалией Додж вынужден был застыть
на перекрестке. Это оказалось некстати,  поскольку я надеялся, что с быстрой
ездой скорее удастся выкурить из пикапа итальянские пары, а вместе с  ними -
из себя - галантерейщицу.
 Машины, однако, застряли надолго.
 -- Слушай! -- окликнул я  Амалию. -- Если верить  Занзибару, ты  знаешь
дорогу на кладбище. Мы тут застряли, если нет другой дороги.
 --  Конечно, есть. Не  по  шоссе,  а задворками, -- сказала  Амалия. --
Кортасар как раз и велел мне ехать с мистером Занзибаром другой дорогой. Это
быстрее на полчаса, но Кортасар хотел, чтобы за это время...  Я уже  сказала
тебе! Надо ехать прямо. Не за ними, а прямо.
 -- Да,  так лучше, -- сказал  я. -- Тем более,  что нам - с гробом - не
пристало  быть  в  хвосте. А если приедем на кладбище  раньше других, то так
ведь оно и быть должно, а? Идиоты! -- кивнул я на петхаинцев передо мной. --
Каждый норовит  попасть на кладбище раньше других!  Не догадались пропустить
нас вперед! Я же не о себе, я о Нателе! Надо же уважить ее хотя бы сейчас!
 -- Конечно, -- согласилась Амалия.  --  Мисс  Натела умерла, потому что
была хорошая. У нас говорят - хорошие умирают рано, потому что им тут делать
нечего: никакого удовольствия! Я ее очень уважала, но она мне  говорила, что
ее свои не уважают.  А я сейчас жалею, что забыла сказать ей, что  очень  ее
уважаю... Ой! -- и шлепнула себя по щеке. -- Я забыла сказать ей еще что-то:
она меня спросила - кто  в  Сальвадоре лучший поэт. Я  специально узнавала у
Кортасара, но забыла ей сказать. Это у меня от беременности...
 -- А она говорила, что ее свои не уважают, да?
 -- А что  тут сомневаться? Я обмыла ее, - и никто  цента не дал. Она бы
дала, если б могла. Но мне не надо: главное, что она чистая.
 Я  резко вывернул  руль  и  налег  на  газ. Пикап  взревел,  затрясся и
рванулся вперед, в узкий  боковой пролет между  домами. Бермудская смуглянка
уже тянула меня к плюшевому дивану за прилавок, но, пытаясь выскользнуть  из
ее  объятий  и отвлечь себя от  нее,  я  бросил  взгляд за  плечо, на  гроб.
Почудилось, будто Натела лежит в гробу нагая. Потом вдруг  представил  себе,
что над нею, очень белой, совершенно нагая же склонилась смуглокожая  Амалия
и, притираясь к трупу  своим громоздким  плодом,  сливает  себе на живот  из
кружки тонкую струю  мыльной воды. Струя  сбегает по ее животу и растекается
по  мертвой  Нателиной плоти, которую Амалия медленно поглаживает скользящей
ладонью.
 Тотчас  же отряхнувшись от этой сцены,  я испытал приступ гнетущей вины
перед Нателой  за  то, что подглядел  ее без  покрытия. Стало стыдно и перед
Амалией: она старалась, чтобы Натела ушла туда чистая, а я осквернил даже ее
вместе с плодом. Чем же я  лучше Занзибара, который из любопытства готов был
трахнуть  беременную бабу в  синагоге; хуже - в  пикапе с  гробом?! Выложил,
подлец,  даже деньги,  хотя  и  ноет,  будто  сидит  без гроша! Нет -  чтобы
подкинуть девушке за ее  труды  перед  Нателой!  Сам  ведь  и  сказал нам  с
доктором и с Гиви, что Нателу нашу  обмывала Амалия. А они,  доктор  и Гиви,
догадались ли подкинуть ей хотя бы они?! Я вдруг  обрадовался, что нашел чем
отличиться от них и даже покрыть  свой стыд перед Амалией. Вынул из  кармана
все деньги и протянул ей:
 -- Положи себе.
 -- Правда? --  засияла она, подвинулась ко мне  вплотную и, опершись на
мое колено  рукой, поцеловала под ухом. -- Я знала,  что ты дашь  деньги! Ты
очень хороший!
 -- Ерунда, -- сказал  я и  смутился, тем более, что Амалия снова обдала
меня итальянским ароматом.
 Потом, повозившись в кошельке, поднесла  мне под нос сложенные в щепоть
пальцы. Я глянул вниз и догадался,  что это кокаин, хотя никогда его  прежде
не видел. Испугался и вскинул глаза на ветровое стекло с Христом на ниточке.
Машина шла по спуску.
 -- Сейчас рассыплешь! -- шепнула Амалия. -- Тяни же!
 Я запаниковал, но решил подождать пока Додж скатится в подножие горки.
 -- Ну! -- не терпелось Амалии.
 Додж  докатился  до намеченной  мною черты, и  мощным  рывком  я втянул
порошок в ноздрю. А потом спросил себя:
 -- Зачем он мне нужен?
 Амалия вернула руку на мое колено и ответила:
 -- Я хочу, чтобы тебе стало хорошо.
 Машина пошла уже  в  горку, и  мне  сразу же стало становиться  хорошо:
нарастало  состояние  бездумности  и невесомости.  Внутри  меня  образовался
широкий  простор,  внушавший  странное  чувство  вседоступности.  Все  стало
казаться новым и восхитительным.
 Додж уже  не  кашлял  и не трясся, - жужжал мягко и ровно, как заводная
игрушка,   а   распятый  Христос,   подвешенный   к  зеркальцу,  покачивался
беззаботно, как на  качелях. Самое  восхитительное  случилось с Амалией:  не
переставая быть  собой,  она незаметно превратилась в благоухающую смуглянку
из города Гамильтон, - те же плавные жесты, тот  же низкий голос и - главное
- та  же первозданная  эротическая бесхитростность. Она  стала  говорить мне
какие-то бесстыжие, но возбудительные  слова, и я -  скорее всего - отвечал,
потому что она добавляла еще что-то. И постоянно смеялась и льнула ко мне. Я
потерял представление о времени: как и все  вне меня, оно было  густым. Даже
машина пошла медленней. Потом она куда-то свернула и завязла в пространстве.
 В кабине стало  темно,  как в парфюмерной лавке  с  опущенными шторами.
Пропали,  наконец, и звуки;  в мое расслабленное сознание пробивался  только
гладкий, пропитанный одеколоном, шепот. Он потом оборвался, и я почувствовал
на  губах  прохладную  влагу:  острый язык  Амалии  вонзился  в  мой  рот  и
затрепыхал  в нем,  как  рыба  в  силках.  Одновременно  с  этим  ее  пальцы
погрузились в волосы на  моей груди, но выпутались и заторопились вниз. Язык
Амалии выскользнул из моих зубов, - и до меня снова донесся ее неразборчивый
шепот,  который  тоже  стал удаляться  вниз. Через  какое-то время он  опять
прекратился,  и  в  то  же самое мгновение я  ощутил  мучительно  сладкое  и
пронзительное жжение  в нижней  части моего  уже невесомого туловища. Жжение
нарастало не спеша, но уверенно, хотя колючий язык Амалии был, как и прежде,
прохладен. В  сознании  не осталось никакой памяти  о мире, -  лишь знакомое
ощущение близости удушающе спазматического исчезновения из жизни.


70. Деликатная субстанция в крохотной ложбинке

 В  этот раз возвращение в жизнь принесло не печаль,  а ужас. Как только
моя плоть утратила невесомость, я -  сквозь быстро редеющий дурман - осознал
смысл происшедшего  и обомлел от страха перед собой.  Захотелось  убежать от
себя  в  любом направлении: никакой маршрут  не прибавил  бы грязи; убежать,
заметая следы, чтобы не найти обратной дороги. Как всегда, возникла надежда,
будто происшедшее приснилось, - тем более, что вокруг стояла темень.
 Включив  в  кабине  свет,  увидел,  однако, что нахожусь в  реальности;
причем, - в  безобразной,  разбросанной, позе.  Сперва  выпрямил шею,  потом
спустил с  сиденья правую ногу и спарил ее с левой, которая так затекла, что
я не  чувствовал  ее, - лишь созерцал,  как чужую. Оставалось  найти  правую
руку. Она оказалась  заброшенной назад,  за  спинку сиденья. Прислушавшись к
ней, - не затекла ли и она? - ощутил вдруг ледяной холод.  Мелькнула ужасная
догадка, но  шевельнуться я  не  посмел, -  скосил глаза  и  вздрогнул,  ибо
догадался правильно: моя правая ладонь лежала на  Нателином лице - на глазах
и переносице. Трупный холод разбежался из ладони  по всему  телу. Совладав с
собою,  я  осторожно  поднял руку  и брезгливо  - как скверну -  перенес  ее
вперед, не удостоив и взгляда.
 Посмотрел зато на Амалию. Закончив отирать салфеткой губы, она - спиною
ко  мне - принялась их закрашивать. В животе у нее вздымался плод,  которому
еще предстояло развиться, родиться, вырасти  и  привнести потом в  мир  свою
долю порочности. Меня передернуло  от отвращения теперь  уже не к  себе, а к
Амалии, и неожиданно мозг  предложил мне свалить вину  на нее. Я согласился.
Стало  легче. Мозг  добавил, что располагает важным сообщением. Я согласился
выслушать. С его точки зрения, не произошло ничего непредставимого. А как же
труп,  возразил я, то есть Натела? Не  кощунство ли это? Мозг  напомнил мне,
что когда-то Натела собиралась совершить со  мною то же самое, - на лестнице
в  читальне   тбилисского  ГеБе.   В  присутствии   смерти  все   становится
кощунственным,  буркнул  я. Чепуха! - последовал ответ;  смерть  - такая  же
доступная  каждому банальность,  как и жизнь: умирают даже дураки и подлецы!
Прозвучало обнадеживающе,  но я  решил проверить: значит, я  не подлец?! Это
решать не мне, признался мозг; мое дело - рассуждения!
 Потом я сделал странное движение: закинув голову вверх, стал удерживать
ее как можно дальше от туловища, словно хотел оградить ее от ответственности
оплачивать чужие пиры. Следующим движением завел  мотор  и подался задом  на
улицу. Амалия не поняла жеста с отдалением мозга от плоти:
 -- Злишься? Я же старалась...
 Мне захотелось, чтобы ее рядом не было:
 -- Здесь прямо?
 -- У светофора направо. Не выезжай на экспрессуэй!
 Христос, сконфуженный, подрагивал на  шнурке в  такт трясущемуся Доджу.
"Ученики  спросили, --  вспомнил я, --  каков будет  конец??  Иисус  сказал:
Знаете ли начало..."
 Прямо передо мной образовался  голубой Бьюик  с глупым  щитком в заднем
окне: "Горжусь сыном  - почетным студентом Сиракузского университета!" Любая
попытка поделиться чувствами представлялась мне обычно незлостною блажью, но
в этот раз задыхавшийся от гордости Бьюик меня возмутил, и я налег на гудок.
 -- Знаешь его? -- удивилась Амалия.
 --  Да!  -- выпалил  я и загудел  снова, потому  что  Бьюик перешел  на
прогулочную скорость. -- Это идиот!
 "Идиот" поделился новым переживанием: высунул в окно средний палец. Вся
кровь, которою располагала моя  плоть,  ударила вверх, в отдаленную от  этой
плоти голову.  Откликнулась  ступня: раздавила  газовую педаль  и  с  лязгом
поддала Бьюику  в начищенный  зад. Он  заметался, но съезжать  было  некуда:
мешали деревья. Я  поддал ему еще раз - сильнее, и гордый родитель почетного
студента сперва  жалобно взвизгнул,  потом с испугу испустил  густое облачко
дыма и рванулся вперед, как ошпаренный поросенок. Я помчался за  ним,  но на
перекрестке он вдруг заскрипел  и шмыгнул вправо. Подумав о гробе с Нателой,
поворачивать  на  скорости  я  не  рискнул  и  пролетел прямо.  Сбавив  ход,
обернулся на Амалию, но она была невозмутима: правою рукой поддерживала себе
живот, а левою, - голову Нателе.
 -- Кретин! -- сконфуженно буркнул я.
 Амалия пожала плечами, а я подумал, что она  права: в кретинах удивляет
лишь то, что считаешь, будто сам умнее.
 -- Я тоже! -- признался я. -- И чего я за ним увязался!
 --  Наоборот:  надо было  ехать  за  ним до конца, -- спокойно ответила
Амалия. -- Я ж говорила: сверни у светофора. А сейчас уже все:  выскакиваешь
на хайвей, и это плохо. Здесь нигде нет разворота.
 -- Ты что?! -- рассердился я. -- Они ж уже все на кладбище!
 -- А выхода нет, -- заявила Амалия. -- Надо - в Манхэттен.
 Додж выскочил на шоссе и - подобно щепке в потоке воды - сдался гудящей
стихии  мчавшихся   в   Манхэттен   машин.   Сковавшая  меня  паника  обрела
осмысленность  -  и  от  этого  стало хуже.  Я  представил  изумленные  лица
петхаинцев, вылезающих на кладбище  из лимузинов и узнающих, что гроб еще не
прибыл, и пикап затерялся. Как это затерялся?! То есть приехали на похороны,
а  хоронить некого?!  Не может такого быть! А кто там за  рулем? А кто  еще?
Куда же все-таки  они могли деться?  Представил себе жену, раввина, доктора,
даже Занзибара. Так  нельзя, решил  я, надо что-то предпринимать! Тем более,
что  -  ужас!  - раньше,  чем  за  час не  обернуться!  Принялся лихорадочно
озираться  по  сторонам в  надежде  наткнуться взглядом на  объект,  который
подсказал бы  какую-нибудь  идею.  Наткнулся:  впереди,  на  противоположной
стороне шоссе, светилась бензоколонка.
 -- Есть мелочь? -- выпалил я. -- Для телефона.
 -- Есть, а что?
 Я  врубил поворотник  и  стал съезжать на узкую полосу  вдоль  барьера,
разделявшего шоссе надвое. Сзади снова поднялась паника, но теперь - с идеей
в голове - я реагировал адекватно, то есть послал всех в жопу: остановившись
напротив бензоколонки, выключил мотор.
 -- Бензин? -- спросила Амалия.
 Я бросил взгляд на бензомер: стрелка была на нуле.
 -- Дай мелочь и жди меня здесь! -- крикнул я.
 -- Куда звонишь? -- удивила