рироде  понадобилось
усовершенствовать  людей,  то есть, например, меня, настолько, чтобы  их, то
есть, опять же меня, тошнило от  собственной  же  нечисти, - нравственной  и
телесной?! Зачем  все-таки самая грязная из дорог - к самому  себе?!  Тем не
менее,  через  пару  минут,  наслаждаясь  щедростью  ласкового  душа,   я  с
облегчением  вспомнил  давно  же  установленную мною  истину,  что,  подобно
большинству людей,  я  в целом - приличный  человек и что дорога, идущая  ко
мне, не обрывается, а проходит сквозь мою плоть и сознание и петляет дальше,
к другим таким же людям, - не лучше.
 Вот, скажем, возникли на этой дороге новые персонажи, ялтинские беженцы
Краснеры. Не я - на их дороге, они - на моей. Из-за  чего, спрашивается, мне
должно  быть  совестно  перед Геной? Все очень  прилично: я  свалил  за него
английский,  без  чего  он  никогда бы  не стал собой,  акушером-гинекологом
Геннадием Краснером;  он мне взамен одолжил на  несколько  дней самого себя.
Или, скажем,  Люба  Краснер,  жена. И  здесь  все прилично:  кем  я,  доктор
Краснер, ей прихожусь, - не законным ли мужем? И стоит ли суетиться: ах нет,
никакой  ты  не  Краснер, все это  -  фарс; ты -  это  ты, то есть  человек,
который, дескать, временно притворился им,  доктором Краснером.  Что все это
значит, - "я", "не я"? Что такое, во-первых, "я"? Не такая же ли условность,
как "не я" или "он"? И тоже ведь - условность не вечная; не абсолют! И разве
все  сущее  вокруг - не  зыбкая  ли  проекция наших изменчивых  настроений и
мыслей, не сущая ли условность?
 Действительно, если подумать, мир полон вещей, которые мы отличаем друг
от  друга тем, что каждой даем свое условное  обозначение. Достаточно забыть
эти обозначения или пренебречь  ими, достаточно  перетасовать слова в  нашей
голове, - и мир мгновенно меняется! Слова правят мирозданием  и обозначения!
Почему  это, например, я не  могу зваться, то есть  быть Геной Краснером  и,
следовательно,  спать с Любой?! Не удивился же  статный  индус  в  чесучовом
кителе, когда узнал, что я - это Краснер, не удивились же и другие! Да и кто
на  свете  не  поверил бы,  если бы с  самого начала я  был  не я,  а доктор
Краснер? Все поверили бы, даже я  сам! Все, конечно, у меня  не  хуже, чем у
приличных  людей! Не  хуже я, скажем, своей же  жены Любы Краснер. А  что  с
Ириной? Сердце ее, положим, и принадлежит Траволте, но разве в этом возрасте
остальное не достается именно странникам? А кто я ей  как не  странник? Ведь
мать ее, Люба, - не жена ведь  она мне! Не Гена же  я,  в  конце  концов, не
доктор Краснер, не акушер  ведь! И потом -  грозился  не я,  грозилась  она;
причем, вполне серьезно! Ясно,  кстати, и то, что Ирина решилась на этот шаг
из любви к свободе, то есть к бунту,  а если есть бунтарь, - значит,  есть и
невыносимые условия. И  бунтарское чувство,  по моему всегдашнему разумению,
грех не поддерживать  в человеке, ибо, в  конечном  счете, оно  обеспечивает
поступательное движение истории!
 Потом  я   перекрыл  кран,  глубоко  вздохнул,  заглянул  в  зеркальце,
свисавшее  со вспотевшей  душевой  стойки, увидел,  что меня уже  не  гложет
совесть, понравился себе и сказал: "Вполне!" Потом, протерев зеркальце рукой
и отодвинув его в сторону, осмотрел себя в профиль, в результате чего ощутил
состояние божественного легкодумия и вспомнил давно полюбившуюся  мне  мысль
неизвестного происхождения:  мудрость змеи закабаляет нас, а легкодумие Бога
освобождает.  Из  ванной  выходил  уже насвистывая:  есть  такая  задушевная
мелодия  из  старого  советского  фильма, хотя фильм  черно-белый. Как  это,
подумал я, смеют утверждать, будто при Сталине высокого искусства  не было?!
А что же это такое:
 Крутится, вертится шар голубой,
 Крутится, вертится над головой,
 Крутится, вертится, - негде упасть,
 А парень девушку хочет украсть!
 Весь  тот  день  все  мы,  Краснеры,  провели  вместе,  втроем.  Каждый
чувствовал себя легче: оптимистично. Я позвонил жене и сказал, что не мешало
бы взять у  Любы  рецепт  по выпечке  пирожного по-ялтински. Они  поговорили
между  собой дружелюбно. С  Геной  беседа у Любы не склеилась.  Он  позвонил
раньше,  чем я  жене и,  как рассказала Люба,  пожаловался  сперва  на кота,
который после возвращения хозяйки из Канады  не перестает  на него рычать, а
потом  признался жене, что ее подруга, озлобившись на жениха, зазывает его в
постель,  и,  если всем нам вместе не придумать  выхода  из этого фарса,  он
перестанет  ей  сопротивляться.  "Не  смей!   --  взвизгнула  Люба.  --  Она
диссидентка,  а может быть, даже блядь!  И,  скорее всего, болеет заразным!"
"Почему же, черт возьми, ты погнала меня сюда?!"-- обиделся Гена. "А потому,
-- снова воскликнула Люба, -- что обо всем приходится всегда заботиться мне!
И что ты не знаешь языка, а приличным, образованным и очень участливым людям
приходится  просиживать тут  вместо тебя только для того,  чтобы сделать нам
хорошо!" "Не дразни! -- пригрозил Гена. -- На хуй мы сюда вообще ехали?" "Ты
сам  ведь  это  себе на  свою  жопу и надумал! --  снова  взвизгнула  Люба и
извинилась передо мной за вульгарность слога.  -- Кто это мозолил  мне мозги
про  счастье и свободу?! Кто верил "Голосу"?!" "Хватит! -- бесился Гена.  --
Подумаем лучше как всю эту хуйню остановить!"
 Однако никто у нас, в  счастливой семье Краснеров, останавливать ее  не
думал.  Прошла еще  неделя.  Я не выходил  из дому:  днем  дописывал книгу о
философии  и утолял  Иринину жажду к свободе, а  вечером принимал пациентов,
после  чего  на какое-то время возвращал  к жизни угасшую  Любину надежду на
счастье, утопая вместе с ней - на то же время - в тягучих восточных мелодиях
из  Гениной фонотеки  и в  волшебных  образах из  арабских  сказок, образах,
увлажненных вязким массажным маслом, которое, рискуя работой, Люба тащила из
номера люкс в отеле. Жена моя из прежней  - почти уже забытой  -  жизни вела
себя  мирно, поскольку именно  от  нее я и  услышал впервые об универсальных
терапевтических  возможностях  оптимизма и присутствия духа.  С  Геной  было
сложнее. Как-то вечером, когда мы, Краснеры, обедали с новыми пациентами и с
нашими индусами, в квартиру, бешеный  от водки  и ревности,  ввалился Гена с
Любиной подругой,  которую он представил гостям как диссидентку и  жену. Вел
себя  буйно, но  Люба уверила всех, что я его вылечу: первый визит.  Я вывел
Гену  на кухню и  напомнил,  что  до получения  справки о  сдаче английского
экзамена ему  благоразумнее держаться в рамках,  то есть подальше от моего -
точнее, своего - дома, а иначе не видать тебе, дескать, местной лицензии.
 К изумлению гостей, Гена угомонился: вернулся к столу и стал молча пить
водку, которую Любина подруга подливала ему в стакан так же  настойчиво, как
мне   -  Люба.  При   этом,  под   общий   смех,  диссидентка  расспрашивала
присутствовавших   женщин,   включая   Любу,    о    любовных   пристрастиях
присутствовавших  мужей,   включая  меня,   -  и,   под  собственный   смех,
рассказывала о  Гениных. Когда  водка в  бутылке  вышла, Гена  вдруг  грязно
выругался в адрес всех штатов Америки и стукнул кулаком  по пустой  тарелке.
Тарелка  разлетелась  на  осколки,  а  из  кулака  хлынула  кровь.  Протянув
салфетку, я велел Гене покинуть помещение. Он расплакался  и  удалился, но в
эту ночь никому в семье Краснеров не спалось.
 Утром я  уехал  на весь  день  в издательство, а  по дороге домой решил
обговорить  с  Любой  и Ириной варианты благопристойного  выхода  из  фарса:
каждому из нас настало,  мол, время отступить в свою жизнь. Войдя в подъезд,
я  стискивал  голову  в  ладонях,  не позволяя уму  отвлечься в  сторону  от
отшлифованных фраз  прощального монолога. Хотя я  понимал, что  выходить  из
сложившейся  ситуации  - как, впрочем, из любой иной  --  следует в шутливой
манере,  практикуемой  людьми  с  целью дезинфекции  нелестных  истин,  меня
одолевала  непостижимая грусть прощания  с блудным  существованием, прощания
блудного самца с блудными самками,  от  которых его отрывают  именно  тогда,
когда  неистовство  плоти становится  условием  причащения к непредвиденному
знанию о человеке. Грусть эта была тем более глубокой, чем лучше сознавал я,
что прощаться предстояло прежде всего с самим собой: очередное отступление в
жизнь означало возвращение в мир, оскорбляющий своею реальностью.
 Выйдя из лифта и подступив уже к  двери с табличкой "Геннадий Краснер",
я поэтому так  и не знал - что же  именно придется сказать на прощание чужой
женщине  по  имени Люба  и ее  дочери  по имени Ирина.  Быть  может,  изреку
что-нибудь  столь  же  грустное, сколь  грустным  я  себе раньше  казался: в
исступлении страсти,  скажу, больше справедливости,  чем  в правилах  жизни;
ведь живем же все мы, люди, по этим  правилам, - и вот нам, увы, не живется;
каждый ведь день пробуем,  но нет, не  живется...  Или, наоборот,  скажу  им
что-нибудь легкое, как  легким, -  легче, чем мир, я себе казался  сейчас: у
нас была любовь, потому что любовь, как сказал веселый поэт, - не  тоскливый
стон скрипок, а визг матрасных пружин. Или скажу что-нибудь такое, что будет
непонятно мне самому, а потому позволит  не только объяснить происшедшее, но
и сохранить  к  нему интерес. Например: единственный  способ выявить пределы
возможного - это,  знаете, выйти  из  него в область  невозможного. А  может
быть, подумал я, ничего говорить  не  надо,  потому  что любые  слова,  а не
только эти  -  всегда  не  твои, а чужие слова, чужие, ни чьи  переживания и
чужие  же, ни  чьи догадки. Может быть, я  так ничего им и  не скажу: заберу
свою синюю тетрадь и книги,  посмотрю на них такими  глазами, когда ни о чем
не думаешь, и  удалюсь. Так  же  просто и молча, как  просто  и молча все мы
втроем лгали, - не унижаясь  до  лжи,  но всего лишь нагнетая  в себе  самое
изысканное  из  наслаждений:  открытость самообману.  Но доступна ли мне эта
роскошь молчания?  Доступна  ли она кому-нибудь?  Или это так же недоступно,
как никому было  недоступно не родиться? Я запутался и,  как всегда в  таких
случаях, почувствовал, что, если не перестану думать, - будет хуже.
 Тряхнув головой и выбросив из нее все слова, я вздохнул и ткнул пальцем
в кнопку дверного звонка. Дверь не отпирали. Я навалился  на  кнопку  теперь
уже  кулаком и  стал жадно  прислушиваться  к  дребезжанию звонка за дверью,
наращивая силу, с которою распинал эту кнопку. Через несколько минут  звонок
сгорел  - и стало тихо. Прислушиваться уже было не к чему, и в панике, снова
меня  захлестнувшей, стало  вдруг ясно, что  Любу  с Ириной  увидеть уже  не
придется.  Эта  мысль  меня обескуражила,  и  в  непонятном отчаянии я  стал
выбивать дверь плечом. Наконец, из-за лестничного пролета выступил полуголый
индус, показавшийся мне теперь менее  статным. Жалея меня  и стесняясь то ли
из-за отсутствия на нем чесучового кителя, то ли  по возвышенной причине, он
осторожно сообщил мне, что  мою семью вместе с посудой и книгами по медицине
умыкнул вчерашний пациент с порезанным кулаком.  Зять вызвал полицию, но она
опоздала, ругнулась в адрес всех эмигрантов и не составила акта.
 С тех  пор никого из Краснеров  я не видел,  но  тосковал по ним часто.
Люба в отель больше не заявлялась. Впрочем, если бы она и не бросила работу,
увидеться с моей женой ей бы  там не пришлось,  поскольку в  тот же  день  я
настоял на возвращении жены в античную филологию. Восемь лет спустя я прочел
в русской газете, что,  дескать, поздравляем всех,  акушер-гинеколог Краснер
стал ассистентом  профессора  на  кафедре  общей психиатрии  в  Балтиморском
Мемориальном госпитале  и пишет  книгу "на любопытную  тему: терапевтические
возможности перевоплощения".
 ...Когда, развернувшись в кресле, я провожал его взглядом, меня осенила
забавная мысль, что мой  самолет, действительно, превращается в  брантовский
"корабль  дураков",  набитый знакомыми  безумцами, отбывающими  в  "дурацкую
страну  Наррагонию". Ну и прекрасно, подумал, будет  чем убить время:  после
взлета пойду в  хвостовой салон, то  есть  в  прошлое, к таким  же,  как  я,
безумцам,  - печалиться, смеяться,  и  вместе с ними готовиться к тому,  что
впереди.


29. Думать можно обо всем, но лучше - о любви

 --  Вот я  нашел им  имя! "Корабль дураков"!  -- услышал я  вдруг голос
соседа, профессора Займа.
 -- Дураков? -- вернулся я к нему.
 --  Конечно:  сейчас уже требуют,  чтобы мужикам разрешали  жениться на
мужиках!
 -- Дураки?
 -- Все они, либералы... Вы что - не слушали меня?
 -- Не расслышал последнее: шумно, как на карнавале в Рио!
 -- Сейчас уже нет.
 -- Может, вы и правы... Я в Рио не бывал.
 -- Я не  об этом, -- пояснил Займ, -- хотя я в Рио как раз бывал.  Я  о
том, что шума сейчас уже нет. Посадка заканчивается.
 -- Так, значит, - "корабль дураков"? -- не унимался я.
 -- Джейн Фонда! -- сказал Займ.
 -- Что?
 -- Не "что", а "кто"! Посмотрите: Джейн Фонда!
 Я вскинул глаза ко входу и - правильно: Джейн Фонда! Осмотрел повторно:
все на месте! Где надо  -  широко, где надо - узко, и,  главное, - те  же ее
знаменитые грудные соски, так искусно заточенные, что их основное назначение
заключалось,  должно быть, в  ограждении  прославленной  плоти  от  похабных
взглядов. Итак, - это Фонда, и,  как обещала стюардесса Габриела, все кресла
в салоне заняты кроме одного -  между мною и Займом.  Экипаж суетился вокруг
нее  и  пытался  улыбаться  так  же  загадочно,  как сама  звезда.  Габриела
перестала дышать. Из задних салонов сбежались другие  стюардессы,  одинаково
уродливые,  -  почему  я,  собственно, и  подумал, что  никого из  них  - за
исключением Габриелы - никогда бы не стал обучать ни русскому языку, ни даже
философии.  Единственный  из  экипажа,  кто  позволял себе  дышать,  хотя  и
неровно, был коренастый итальянец в белой фуражке: капитан Бертинелли.
 -- Джейн Фонда! -- еще раз воскликнул шепотом Займ.
 --  Правильно, --  ответил я  невозмутимым тоном, -- и усядется  сейчас
рядом с вами, профессор!
 -- Пожалуйста, сюда, мисс Фонда! -- выдохнула Габриела.
 Займ  вскочил,  как ошпаренный, чтобы звезда не  передумала  усесться в
соседнее кресло, и прикрыл ладонью лысину:
 -- Я профессор Займ!
 Голос у Фонды оказался простуженным:
 -- Знаю: вы - профессор Займ.
 --  Вы  меня  знаете?!  --  ужаснулся  Займ.  --  Впрочем,  мы  с  вами
где-нибудь, наверное, пересекались, но, убейте, не помню!
 --  Мы  с  вами  нигде  не  пересекались,  --  заверила  его  Фонда  и,
протиснувшись к своему креслу, кокетливо опустилась в него.
 Все еще  не  доверяя  ни слуху, ни зрению, Займ  согнулся  и  осторожно
положил себя рядом. Фонда повернулась ко мне:
 -- Рада вас видеть!
 -- В Москву? -- ответил я. -- Я имею в виду: надолго?
 -- Только на день, а потом - в Грузию, в абхазские горы. Вы же, кстати,
из Грузии?
 Единственная растительность, которая по глупому капризу природы пока не
исчезла с  головы  Займа, бакенбарды,  встала торчком: Габриела, видимо,  не
предупреждала  его,  что  звезда  располагает  исчерпывающей  информацией  о
соседях по креслу. Впрочем, если бы звезде ничего обо мне не говорили,  я бы
не удивился, что она меня узнала, поскольку мы были знакомы.
 ...Когда в декабре 81-го "Лайф" напечатал обо мне статью вместе с моими
еврейскими  фотокарточками,  мне  позвонили из Лос-Анджелеса и пригласили  с
лекцией  о  еврейской  России.  Я  согласился,  ибо  тогда  еще считал,  что
аппаратчики  из  местного  еврейства,   получавшие  зарплату  за   "спасение
российских братьев", отличаются  только невежеством: многое из того, что они
вещали городу и миру об этих братьях, было ложью.  Позже я выяснил, что лгут
они не  из невежества, а из расчета. Поначалу бесился, но скоро злость сошла
на уныние, после чего пришло равнодушие, - когда лень  уже  и здороваться...
До  появления  Фонды  за  мной расположился, например,  рыжий Джери  Гутман,
председатель  нью-йоркского комитета по  советским евреям. Летит прохиндей в
Союз за новыми "братьями",  подумал я, а сам Джери хотел было соврать, будто
рад меня видеть, но, замешкавшись у моего кресла, почесал себе рыжие брови и
сгинул...
 Итак,  до  какого-то  времени  -  когда  благотворительные комитеты  по
спасению российского  еврейства приглашали  выступать с рассказами  о родном
племени - я соглашался; не терпелось сообщить им чего они, как мне казалось,
не  знали:  в  большинстве  своем  ваши   российские  братья  мечтают  не  о
трансплантации в Бруклин со всеми своими органами, но о пересадке себе -  на
дому - новых дыхательных путей. И о новых окнах в этом доме.
 Так  и  попал  я  в  Лос-Анджелес,  где благотворитель  Фил  Блейзер  и
познакомил меня с  Фондой, которой, как он сказал, не терпелось сдружиться с
еврейским активистом.  Звезда,  однако, призналась, что жаждет  дружбы  не с
активистом, а с активисткой,  причем, не из  Грузии, а из России.  При  этом
объяснила присутствовавшим,  что Грузия  - это не штат Джорджия, а край, где
едят  простоквашу  и живут поэтому - против  желания -  минимум  120 лет.  Я
ответил, что, во-первых, такого нигде не бывает, а во-вторых, это происходит
в Абхазии.
 На  всякий случай Блейзер сфотографировал нас  в  тесном приближении  и
опубликовал снимки в газете, которую прислал мне в Нью-Йорк и которую наряду
с другими о себе вырезками я вез теперь в сумке под креслом друзьям в Грузию
- показать  им кто же еще  кроме меня опасается, что им не избежать  слишком
долгой жизни, если, не дай Бог, они перейдут с вина на простоквашу.
 И вот много лет спустя Фонда усаживается в соседнее кресло и объявляет,
что едет в абхазские горы!
 ...-- Конечно, я всегда был из Грузии! -- ответил я актрисе  и, как это
случается в присутствии волнующих дам, добавил еще более глупую правду. -- А
у вас изумительная память!
 -- Вы смеетесь? -- спросила она простуженным голосом.
 -- Нет, рассуждаю. Хотя рассказываю лучше; хотите, кстати,  расскажу ту
притчу? Которую обещал у Блейзера.
 -- У кого? -- сощурилась она.
 Я решил, что Блейзер перед ней провинился:
 -- Я имею в виду нашу встречу в Эл-Эй.
 Звезда бросила на  меня настороженный взгляд, и мне показалось, что она
испугалась за свою память.
 --  Момент!  --  воскликнул я,  поднял  сумку  и выложил  на ее  колени
страницу с нашей фотографией.
 Займ  прищемил  к  носу пенсне и пригнулся  к газете,  подрагивавшей от
волнения на знаменитых коленях. Фонда оглянулась на него и, проглотив слюну,
сказала мне уже совсем чужим голосом:
 -- Окажите услугу: давайте поменяемся местами...
 Займ понял, что звезды за хамство наказывают:
 -- Прошу прощения, мисс Фонда, - забылся!
 -- Что вы, профессор! Мне просто захотелось к окну.
 Мы поменялись местами, Фонда возвратила мне газету, пригнула мою голову
к своей и шепнула на ухо:
 -- Я не Фонда. Тихо, пожалуйста!  Совсем не Фонда. Я Джессика  Флеминг.
Ничего общего с Фондой!
 --  Как же так?! -- ужаснулся я. -- А сказали: придет звезда! Для  чего
это?! И потом - как это "ничего общего"?! Посмотрите на себя!
 -- Я и им  сказала как есть:  я, говорю, не  она,  а я. Но они считают,
что, нет, - она!
 -- Не она? А кто?
 -- Джессика Флеминг. А-а! Вы имеете в виду...
 -- Да! Вы не актриса? У вас и прическа ж не своя! То есть - ее!
 -- А можете дать слово, что будете молчать?
 -- Я ведь правда из Грузии! Всегда!
 -- Грузин я как раз знаю лучше нее!
 -- Знаете? Кого?
 -- Многих.  А  вы,  например,  знаете  Ило  Мамиствалова?  --  спросила
Джессика.
 -- У него - барахолка на Орчард Стрит.
 --  Правильно!  --  воскликнула   Джессика.  --  "Мамиствалов"   -  это
по-грузински "Папин Глаз", да? А Отара Паписмедова?
 -- Отара? Двоюродный брат "Папиного Глаза"!
 -- Вы всех знаете!  --  восхитилась Джессика. --  Вот они  меня туда  и
засылают; оплатили все по люксу, и еще 5 тысяч!
 -- Не понимаю! -- не понял я. -- Откуда вы их знаете?
 -- Клиенты мои!
 -- То есть - наоборот, да? Вы - их клиентка?
 --  Нет,  они -  мои!  Кстати,  я не знаю  -  что  знач