! Я их высажу!
 -- Нет, Соломон, еще успеем!  Езжай себе с миром! Скажи только -  когда
придет Мессия?
 Соломон громко рассмеялся:
 -- Все еще помнишь, да? В Талмуде сказано так: хрен  с ним,  пусть себе
приходит,  но видеть  его не  желаю!  Понимаешь? --  и,  тряхнув  поводьями,
Соломон рванулся вперед, отчего тюрбаны на заирцах дрогнули и  завалились за
сиденье из белой кожи.
 -- Это Соломон Бомба! -- повторил  я Пие, сплевывая  с губ красную пыль
из-под колес умчавшейся колесницы.
 -- А что вы сказали ему обо мне?
 -- Ничего. Ах, да: он спросил - не вы ли моя жена?
 -- Нет, не я! -- вспомнила Пия. -- А что, у вас есть жена?
 -- Конечно, есть! -- признался я.
 -- А почему все время молчали? -- спросила она.
 -- Когда это "все время"?! А во-вторых, это ни при чем!
 -- Как же ни при чем?! -- вырвалось у нее.  -- Хотя... Вы правы: ни при
чем! Расскажите лучше о Соломоне.
 Рассказал  я  обстоятельно, поскольку  Пия  спросила  о  нем  в поисках
посторонней темы.  В  Петхаин  Соломон  приехал с  абхазских гор, где  после
смерти родителей  оказался  единственным  евреем  и  где  за темный  цвет  и
крохотный объем его  называли  Клопом. Поселился в нашем дворе, в подвальной
комнате с окнами на уровне земли. Я завидовал ему: он  родился  раньше меня,
жил один  и был сиротой.  Петхаинцы жаловали  его,  но  относились к  нему с
улыбкой  не  столько  потому, что он  напоминал клопа,  сколько  потому, что
притворялся, будто не понимал этого. Божился, например, что в школьные  годы
был капитаном  самой сборной  баскетбольной команды  высокогорной Абхазии, а
потом самым  неутомимым  любовником  на гудаутском пляже, куда для  встреч с
заезжими блондинками спускался летом с  гор и нанимался спасателем.  Причем,
по его рассказам, блондинки домогались его  из признательности за то, что он
то и дело вытаскивал их, бездыханных, из смертельных водоворотов и возвращал
к  жизни  посредством  "контактного  перегона  в уста  посиневших  купальщиц
высокогорного воздуха из своего организма".
 Прибыв в Тбилиси, Соломон поступил в техникум, который не закончил, ибо
признавал  лишь общие знания, влюбился в  ассирийку,  с  которой  не добился
свидания,   попросился   в  партию,   в   чем  ему  отказали   за  неимением
комсомольского   опыта,  и  определился   на   фабрику  музыкально-клавишных
инструментов, откуда его погнали по  необъявленной причине.  Год перебивался
заработками при нашей синагоге и армянской церкви. Потом  нежданно  уехал  в
Москву, - в иешибот при  Центральной  синагоге. Учился долго, но в  Москве я
встретил  его только раз, -  в универмаге,  где  он покупал ящик дефицитного
одеколона. Держался степенно: в  черной фетровой шляпе, в  черном костюме  с
жилетом и с черною же  бородой,  Клоп старался походить на пророка,  который
что-то все время в уме умножает, - не прибавляет, а именно умножает. Заметив
меня,  придал лицу задумчивое  выражение  и  сообщил, что  нас  ждут большие
перемены,  а,  как  сказано  в Талмуде, "перед  пришествием  Мессии дерзость
увеличится  и  все  вздорожает".  Потом, как подобает пророкам, то есть  без
связи с этим тревожным сообщением, доверил мне торжественную новость: учеба,
слава  Господу,  завершена,  и  он  возвращается в  Петхаин с  лицензией  на
заклание птицы, обрезание младенцев и чтение субботних проповедей.
 Когда через полгода я  возвратился домой  на  побывку,  Клоп -  его уже
величали Соломоном, причем, некоторые  в знак уважения  произносили два "л",
"Солломон" - жил все в  той же  подвальной комнате,  но  она  кишела  теперь
людьми, толпившимися не  среди пустых  стен, а  между роскошными  предметами
румынского спального  гарнитура  ручной работы  "Людовик  14-й".  На широкой
кровати  с  резными  ангелами  в изголовье  восседали  всегда  -  как  часть
гарнитура  -  соломонова жена, ассирийка,  и  трое детей, все  девочки, а на
стульях  с  гнутыми  ножками  из  орехового дерева,  на  тумбах, расписанных
золотой  вязью,  на напольном  персидском  ковре со сценами  из венецианской
жизни эпохи кватроченто, на подоконнике, усыпанном  декоративными подушками,
- повсюду сидели  и  стояли  клиенты,  с которыми  Клоп  обговаривал сроки и
условия всяких услуг: поминальные  молитвы на кладбище, составление  брачных
кетуб,  освящение  новых  квартир  и -  чаще всего -  ритуальные  обрезания.
Соломон  превратился  в  "Мудреца",   которого  даже  светофоры  в  Петхаине
приветствовали всегда зеленым светом.
 Мало кто сомневался,  что  после  смерти  раввина  Химануэла  возглавит
общину именно Клоп,  несмотря на то,  что был женат  на ассирийке.  Старики,
правда,  роптали:  их  раздражала  не ассирийка, а  молва,  согласно которой
Соломон был  "архипиздритом", хотя зарился  только  на  собственную жену. По
рассказам  соседских  подростков,  Соломон  уходил  вечерами  на бесконечные
поминальные или праздничные ужины, где умышленно произносил неясные речи, и,
возвращаясь домой заполночь сильно поддавший, будил жену резкими возгласами,
вытаскивал ее из постели, перегибал вперед на широком подоконнике и драконил
до  умопомрачения. Ассирийка молила  пощадить детей, которые  просыпались от
его  неприличных  выкриков,  и  соседей,  которых  она  будила  сама  своими
любовными  стенаниями на  подоконнике.  Наутро  Клоп  ничего  не  помнил  и,
благочинно улыбаясь, направлялся в синагогу, поскрипывая кирзовыми ботинками
и увенчанный соломенной шляпой.
 Я разговорился с ним тогда только  раз: поздравил с успехом и спросил -
когда же, наконец,  заявится Мессия. По поводу успеха он сказал мне, что нет
ничего легче, потому что успех  определяется  мнением  людей, а люди глупее,
чем  принято  думать. Отвечая  же на вопрос о  Мессии,  сослался на  Талмуд:
Мессия явится  когда  скурвятся  абсолютно все,  -  что, мол,  произойдет  в
наступающем году.
 В  следующий  раз я вернулся в  Петхаин  в  наступившем году.  Квартира
Соломона пустовала, и мне рассказали странную историю: один из священников в
армянской церкви влюбился во внучку раввина Химануэла  и, добиваясь ее руки,
решил  обратиться  в  еврейскую  веру,  для  чего,  по  требованию  раввина,
согласился  подвергнуться  обрезанию.  Обрезать  священника  сам  раввин  не
взялся: опасался, что слабое зрение помешает ему отсечь ровно столько плоти,
сколько необходимо,  - не более, а  слабые  легкие  -  отсосать губами,  как
требует ритуал, ровно столько дурной крови, сколько достаточно, - не менее.
 Дело  стало  за  Соломоном.  После долгих отнекиваний - священник, мол,
вымахал вон какой дылда! - Клоп поддался уговорам общины. Сперва он, правда,
попытался   отговорить  армянина  от  лишения  себя  крайней  плоти  на  том
основании, что  вместе  с нею  придется потерять огромное количество нервных
окончаний, без которых любовная радость притупляется. Священник не желал его
и  слушать. Без  внучки Химануэла,  объявил он,  любовная  радость для  него
невозможна, если бы даже Господь напичкал ему в отвергаемый им  клочок плоти
трижды больше нервных окончаний. Вдобавок он удивил Соломона незнакомой тому
цитатой из  Талмуда: обрезание  есть символическое удаление от сердца грязи,
которая мешает человеку любить Бога всею душой. Соломон напомнил священнику,
что грязь будет  удалена не от сердца,  но  тот  не  сдавался. И тогда Бомба
напился и  обрезал. Обрезал, однако, небрежно. Впрочем, быть может,  обрезал
как  раз  аккуратно,  но  обработал  рану   без   должной  тщательности:  со
священником случился сепсис - и спасти его не удалось.
 Соломоном  занялась  прокуратура, и  в ходе  следствия  выяснилось, что
московский  иешибот  никогда не  выдавал ему лицензии  на  обрезание. Больше
того:  уже  через   полгода   учебы   Соломона,   оказывается,  погнали   за
принципиальную неспособность к усвоению талмудического  знания. Умиравший от
горя и  позора  Химануэл  отлучил  его  от  синагоги и предал  анафеме, хотя
Соломон  настаивал,  что  в трагедии  виноват сам священник,  который  - как
только  началась операция, и Бомба прикоснулся к его крайней плоти смоченной
спиртом ваткой - страшно возбудился и тем самым смешал ему мысли.
 Все  вокруг снова стали звать его  Клопом.  Он предложил жене уехать  в
Израиль, но эта  идея ее ужаснула. Столь  же  решительно реагировала  она  и
тогда, когда  он размечтался о совместном самоубийстве. В конце концов, Клоп
обещал ей  креститься,  уехать вместе с детьми в  Армению и пристать  там  к
ассирийской колонии.  Так  он  и сделал,  продав румынскую мебель и все, что
нажил за лучшие годы. В Армении стал работать спасателем на озере, где никто
не тонул  за  исключением  безответно любивших  самоутопленников.  За четыре
месяца,  которые он провел у  озера, все армяне влюблялись обоюдно и на себя
не покушались, - только на азербайджанцев из Карабаха, да и то в мечтах.
 С  наступлением зимы, когда  вода в  озере  замерзла, Клоп  вернулся  в
Тбилиси,  и  деньги от  продажи нажитого после  Москвы имущества, спустил на
зубные  коронки из золота высочайшей пробы. Хотя  зубы у него были здоровые,
процедура  их озолочения  заняла 11 дней, в  течение которых  он жил у  тети
своей жены. На 12-й объявил родственнице,  что отправляется в турецкую баню,
а  оттуда - домой, к жене и детям. В баню он действительно заявился: терщики
рассказывали, что  да, какой-то  крохотный  еврей  с  черной  бородой  сорил
недавно деньгами,  - нежился полдня  под одеялом  из мыльной пены и требовал
виноградную  водку,  а  потом,  в  передней,  обмотанный  простынями, вызвал
брадобрея,  велел обрить ему голову и  опрыскать одеколоном  "Белая сирень".
Надышавшись этим ароматом, из бани  поехал, между тем, не к жене с детьми, а
в Америку...


40. Расставание с детством есть начало умирания

 -- Я вот подумала, -- сказала Пия, -- что люди вообще  рассказывают все
меньше историй, и это неправильно.
 -- Я не понял, -- признался я.
 --  Ну,  я говорю, что люди все время обсуждают  идеи и  теории,  а это
неправильно. Вот  вы,  например,  рассказали про этого  Бомбу,  и  мне стало
лучше,  чем когда,  извините,  говорили у Бродмана умные вещи. В умных вещах
нет радости.
 Я опять не понял.
 -- Я просто хочу сказать, -- помялась  Пия, --  что если бы люди меньше
рассуждали и больше рассказывали, они были бы добрее. Этот ваш Бомба: он же,
наверное,  так и живет, - рассказывает,  а  не рассуждает,  понимаете?  Надо
больше об отдельных людях.
 Я продолжал не понимать:
 -- Если б я говорил у Бродмана про Бомбу, а не про многих людей, у меня
было бы на полторы тысячи меньше!
 -- Вам  повезло, --  рассмеялась  Пия.  -- Завтра Бродман  не  дал бы и
цента! Это ему нужно было сегодня вечером: через час он  выступает на важном
ужине, где решается вопрос о беженцах. На прошлой неделе он заявил где-то то
же самое, что сказали сегодня вы - и его загрызли:  обвинили в либерализме и
выставили против него полдюжины усатых дам. Как же ее звать? Забыла...
 -- Кстати, полдюжины как Марго составляет дюжину!
 -- На эстетику и холестерин ей плевать,  но ее  сила в другом:  говорит
искренне,  а  публика  не  разбирается  -  что  правильно,  публику  это  не
интересует. Люди  верят только  искренним.  На  телевидении  от  нас этого и
требуют: подражать искренним.
 -- А что насчет Бродмана? -- согласился я.
 -- А  то,  что  вы ему были сегодня  на  руку:  свежий беженец, прямо с
самолета, никем пока не оприходован!
 -- Спасибо! -- сказал я.
 -- Неоприходованность -  не комплимент!  -- объявила Пия. -- Это  горе:
никому, значит, не нужен...
 -- Спасибо за другое, - что кажусь свежим.
 ...Ее  муж  Чак  был  свежее, -  высокий  блондин  бравого  сложения, с
длинными  бровями  и  короткими усами.  Он сильно сжал мою руку  и  произнес
фразу,  подкупившую  меня  тональностью. Если  бы  даже  присутствовавшие не
понимали и слова, никто бы не усомнился, что мы с Чаком - забулдыги.
 -- Ром или коньяк? -- заключил он и показал все зубы.
 На своем  веку мне приходилось встречать немало мужчин, с которыми рано
или  поздно - в начале, в середине или в  конце  - меня знакомили  именно их
жены. Ни один, однако, не был педерастом, и поэтому я ответил Чаку так:
 -- Много коньяка!
 Присутствовашие рассмеялись, и Чак начал  их представлять. Рядом  с ним
сидел, как выяснилось, японец  Кобо, охарактеризованный Чаком как "удачливый
инвестор  с  острова  Хоккайдо".   В  отличие  от  хозяина,  гость  выглядел
женственно,  но, в  отличие от  женщин, высказал мне  комплимент  первым.  Я
ответил  комплиментом же - в адрес всей японской промышленности, включая ту,
которая,  по моим  предположениям, успешно  развивается на острове Хоккайдо.
Кобо кокетливо потупил  зрачки, исчезнувшие  из узкого проема век, и сказал,
что  да,   в  погоне   за  капитализмом  Японии   удалось  достичь   идеалов
социалистического общества: отсутствие классов, безработицы и организованной
преступности  плюс  наличие  равных шансов  на успех. Между тем, добавил он,
вернув зрачки на прежнее место,  японцы обогнали и капитализм, причем,  ни в
одну из этих систем  они  не верят: знают, что выиграть невозможно,  хотя на
этом  строится  философия капитализма,  как  знают, что  невозможно  сыграть
вничью, хотя на этом зиждется учение социализма.
 Я  рассердился  и  ощутил потребность  отстоять  обе  системы. Сперва с
позиций социализма  упрекнул Японию в неспособности  совладать  с  трагедией
подчинения человека молоху прибыли, а потом с позиций капитализма обвинил ее
в нивелировке личности и в  том,  что японцы  превратились в  армию безликих
производителей, которая, как всякая армия, стремится к господству над миром!
Японец  снова закатил  зрачки  и  объявил,  что  эта  армия стремится  не  к
господству, а к совершенству.  Я посмотрел на Пию:  она казалась мне  добрым
человеком  и -  если забыть  о голенях - миловидной  женщиной,  и мне  стало
больно, что  уроженец  Хоккайдо  отбил у нее мужчину,  а вдобавок утверждает
общеизвестное, что, как все общеизвестное, бесполезно.
 Я вздохнул и начал с Наполеона:  "Стремление к совершенству есть жуткое
заболевание мозга!" Потом объяснил, что совершенство ведет к смерти, ибо нет
ничего более совершенного, чем смерть; мудрость заключается  в знании того -
когда надо  избегать  совершенства! Потом махнул  рукой  и сказал, что успех
Японии - горькое обвинение нынешнему времени, отданному на откуп серости, то
есть не творчеству, а мастерству. Закончил вопросом: отчего на иных планетах
уже  нет жизни? Ответил сам: оттого, что  инопланетяне совершеннее нас! Речь
вышла длинной,  но  я  слушал  себя внимательно, и  более  всего меня в  ней
обрадовала тональность:  наконец-то удалось приобщиться к  местному стилю, -
наступательно-дружелюбному,  - как  тяжелая  рука  на плече собеседника плюс
широкая  улыбка  и  мягкие  жесты. И все-таки  финальное  движение оказалось
по-петхаински   драматичным:   вырвав  у  Чака   стакан,   я   выставил  три
восклицательных знака и запил их коньяком.
 Послышались  аплодисменты,  и я  развернулся в их сторону. Аплодировали
дети:  прямо  напротив  Чака  с японцем,  на двух высоких  кожаных  диванах,
улыбаясь и раскачивая короткими ножками, сидели 13 маленьких человечков. Чак
повел  меня  к  ним знакомить. Я шел  с протянутой рукой, поражаясь на  ходу
интеллектуальной прыткости американских школьников. Подойдя к  ним вплотную,
удивился больше: человечки  оказались  мужчинами одного со мной возраста или
старше, с морщинами вокруг глаз и с проседью на висках, - карлики! Все -  за
исключением одного  -  легко спрыгнули с  диванов  на ковер, и  я  пригнулся
пожимать им руки. Ладони были  одинаковые -  пухлые и холодные; зато имена -
самые разные, хотя исключительно  испанские. Тот, который остался на диване,
назвал американское имя,  Джо,  но оказался не карликом, а школьником, сыном
Чака и  Пии, нарядившимся,  как карлики,  в аквамариновый пиджак  с  красным
жилетом  и с желтой бабочкой. Меня усадили в кресло рядом с ними, и пока Пия
хлопотала на кухне над ужином, я приобщился к деловой дискуссии. Обсуждалась
идея,  которую  Чак  называл  "сумасшедшей", то  есть  хорошей,  а японец  -
сумасшедшей, то есть плохой
 Речь шла о рентабельности  учреждения карликовой колонии в окрестностях
Нью-Йорка, на берегу океана в Лонг-Айленде. 12 лилипутов, сидевших на диване
Чака Армстронга, являлись посланниками карликового поселения, состоявшего из
220  человек и обитавшего  на восточном побережье  Флоридского  полуострова.
Точнее, - отпрысками 12 колен, основанных там неким лонг-айлендским богатеем
по имени Аугусто Севилья.
 Свыше ста лет назад этот тогда  уже немолодой романтик, уверенный,  что
Флориде выпало быть прихожей комнатой самого Господа, переселился в Сарасоту
и выстроил у океана вереницу крохотных, но  разноцветных дворцов и замков  в
мавританском стиле, заселив их одними только лилипутами, которых заманивал к
себе с Багамских островов  роскошью и обещанием необычного существования.  В
лилипутах  и  в общении с ними его возбуждала  возможность  отмежеваться  от
реального мира и вернуться в детство,  расставание  с которым  -  хотя  оно,
оказывается, было у него несчастливым - является, мол,  началом  осознанного
умирания. Он  женился на  трех  лилипутках,  прижил с ними  12 сыновей,  и в
заботе о потомстве учредил цирк, куда съезжались  любители диковинок  сперва
из окрестных городов,  потом - со всей Флориды, и наконец, из  других штатов
страны. Предприятие  оказалось  столь удачным, что рядом  с главным  дворцом
Аугусто  Севилья построил мощеную мозаичными плитами  пристань, приобрел два
трехмачтовых парусника и ежегодно  отправлял их - с новыми труппами на борту
- в дальнее плавание: один  в Европу, а другой в Южную Америку. Возвращаясь,
карлики,  по наказу Севильи, привозили  лучшее  из  того, что продавалось  в
древних городах света, - в том числе копии античных колонн и статуй, которые
карлики  устанавливали  в  своем  коллективном  имении,  в  опрятном  парке,
протянувшемся между головным дворцом и зданием цирка.
 Вся колония,  от  стариков  до  детей,  заделалась дружными  и веселыми
циркачами. В окружении счастливых и преданных  лилипутов, магнолий и  пальм,
еженощных  фейерверков и неостывающего  солнца  Аугусто Севилья вернул  себе
детство, - более продолжительное, чем оно  бывает, и  более  счастливое, чем
ему выпало. Каждому  из  циркачей -  на пальмовой аллее  вдоль дворцов  - он
поставил при их жизни по мраморному памятнику в благодарность за посрамление
времени,  даровав  им  за  это  роскошную иллюзию  бессмертия. Сам он  умер,
однако,  не раньше, чем впервые после переселения в  Сарасоту отправился  по
делам  наследства  на  родину.  Там и  скончался,  в  реальном  мире,  -  на
нью-йоркском вокзале в ожидании поезда назад.
 С  кончиной  лонг-айлендского  романтика  колония  не  распалась,  хотя
цирковые труппы постепенно  сошли на  нет. Парусники заплесневели, а  здание
цирка захламилось и  сгнило. Потом наступила  нужда,  а с  ней  -  уныние  и
раздоры.  Карлики  -  полтысячи  человек -  продолжали жить  во  дворцах, но
перебивались  продажей  нажитого  состояния:  редких  мебельных  гарнитуров,
древних итальянских гобеленов, голландских  картин  и драгоценной  китайской
посуды. Вскоре дело дошло до продажи самих дворцов, замков и земель.
 После  долгих  торгов  с  разными  охотниками  колония решила  уступить
недвижимое  имущество  не  отдельным  лицам или частным компаниям, но  -  за
меньшую   цену  -   федеральному  правительству,  единственному  покупателю,
согласившемуся на выдвинутое карликами условие: на протяжении последующих 20
лет  им  должно быть  позволено жить  вместе  в  своих дворцах,  после  чего
территория объявляется заповедником и называется именем Аугусто Севильи.
 За  истекшие   19  лет   вырученная  сумма  была  глупо  растрачена,  а
численность колонии сократилась вдвое. И вот теперь, когда выжившим потомкам
бесшабашных  циркачей предстояло через год покинуть Сарасоту,  они снарядил