тила,  что не  болеет, а  умирает. "Не дай Бог!"  - испугался  раввин  и
пообещал сейчас же поднять  всех на  ноги.  Ответила,  что  дверь  никому не
откроет, а врачи ей  помочь  не смогут. Добавила  еще,  что две недели назад
подписала  завещание: доход  с принадлежавших ей такси достанется  синагоге,
которую,  дескать,  в  ожидании  новой  волны  петхаинских  беженцев следует
расширить за счет пристройки во дворе. Разговаривала очень спокойно, - что и
напугало Залмана.
 Утром, вся в  слезах,  в  синагогу прибежала Рая:  стряслась, наверное,
беда, сказала она, - Натела на ее голос не откликается.  Залман  позвонил  в
полицию, и,  вместе  с  группой  петхаинцев,  включая  доктора  Даварашвили,
поспешил к  особняку, в  котором  жила  Натела.  У взломанной парадной двери
стояли  полицейские  машины. Начальник участка оповестил петхаинцев, что, по
его  мнению,  Натела  скончалась  без  мучений, ибо смерть наступила во сне.
Действительно, по словам очевидцев, мускулы на ее лице были расправлены, как
в детском сне, а в открытых глазах застыло выражение, словно, умирая, она не
знала, что расстается с жизнью  или, наоборот, желала того: думала о  смерти
как о пространстве, где нет времени, - только спокойствие.
 Я спросил Даварашвили  почему  же - если она  и вправду умерла во сне -
глаза были открыты.  Это мало что  значит,  ответил он,  поскольку в  момент
кончины  веки  часто невольно  раскрываются.  Древние  врачи,  объяснил  он,
считали,  будто  природа устроила  это  с  тем, чтобы,  заглядывая  в  глаза
мертвецов, люди сумели постигнуть естественное состояние человеческого духа,
которым, по его расчетам, является меланхолия.
 В отличие от других свидетелей, Даварашвили считал, что в глазах Нателы
застыло не спокойствие, а меланхолия,  то есть душевная истерия,  поражающая
волю  и  навевающая  чувство полной неспособности разобраться  в собственных
желаниях. У  некоторых людей,  объяснил он, переход  от существования к  его
осмыслению  резко  замедляется,  -   и  тогда  ими   овладевает  меланхолия,
истерическое состояние души, лишенной воли. Он  сказал  еще, что от этого не
умирают, и поэтому - одно из двух: либо женщина страдала не описанной формой
меланхолии,  либо  причиной  смерти  оказался  иной  недуг,  который   можно
распознать лишь при  исследовании трупа.  Залман, между  тем, настоял, чтобы
Нателу  не  отвозили  в  морг,  поскольку никому  из петхаинцев не  хотелось
начинать первые в общине похороны с кощунства, которым, по всеобщему мнению,
являлось кромсание трупа.  Начальник участка охотно согласился с беженцами и
- за отсутствием у  Нателы родственников в Америке - попросил Залмана вместе
с доктором расписаться в том,  что причина  смерти  Элигуловой не вызывает у
Землячества подозрений.
 Залман предложил провести последнюю панихиду в синагогальном дворе, как
это  обычно  и делалось  в Тбилиси. Петхаинцы  поддержали его не из любви  к
усопшей, а из  непреодоленной брезгливости к местным обычаям, в частности, -
к  траурным  обрядам  в похоронных  домах, напоминающих,  дескать,  магазины
ненужных  товаров, где все торговцы, опрысканные одним  и тем же одеколоном,
расхаживают  в  одинаковых  черных  костюмах   с  атласными  лацканами  и  с
одинаковою же угодливой улыбкой на  припудренных физиономиях. Любви к Нателе
никто из петхаинцев не испытывал, и у  большинства сложилось твердое мнение,
что  ее  ранняя смерть явилась запоздалым небесным наказанием за  постоянные
прегрешения души  и плоти, то есть за  постоянное земное  везение  и  успех.
Мужчин раздражало в ней ее богатство  и полное к  ним пренебрежение. Женщины
не  прощали  ей  не  столько  красоту  и  эротическую  избыточность, сколько
скандальную независимость и жадную открытость приступам счастья.
 Натела Элигулова  была ярким  воплощением  тех качеств,  которые  среди
петхаинцев -  да и не только - сходили за пороки по причинам непонятным, ибо
к этим порокам  все тайно и стремятся. Причем, про себя  все называют  их не
источником грядущих  бед,  а  уже состоявшимся вознаграждением, в результате
чего получается, что награда за многие пороки заключается в самих тех вещах,
которые испокон веков именуются как раз пороками.
 Хотя,   например,  петхаинцы   твердили,   будто  материальный  избыток
развращает  душу  и  является пороком,  они  не  умели  забыть  другого: Бог
награждает богатством  именно  Своих любимцев, перечень которых,  однако, не
может,  дескать, не отвращать от небес. Другой пример. Хотя любовный разврат
есть  порок,  любовная  утеха  -  это  удовольствие,   то  есть  награда,  и
развратным, значит, является  тот,  кому  за  какие-то  достоинства  Господь
пожаловал больше  удовольствий. Так же и с  надменностью: это - грех, но Бог
дает надменность тому, кто достаточно силен, чтобы ни от кого не зависеть.
 Натела знала, что земляки робели в ее присутствии, а женщины  перед ней
заискивали и, стало быть, ее проклинали, но  защищалась она  от  них просто:
избегала с ними встреч  и носила на шее амулет из продырявленного  камня  на
шнурке,  предохранявший  ее  от  дурного  глаза  и   слова.  Ей  приходилось
защищаться  и от  самой  себя:  все свои зеркала,  даже  в  пудреницах,  она
покрывала паутиной,  в  которой застревают  любые проклятия. Опасалась, что,
заглядывая   в   зеркало   и   поражаясь   каждый    раз   своей   необычной
привлекательности,  она сама может вдруг сглазить себя, если ненароком - что
бывает со всеми людьми - помыслит о себе как о постороннем человеке.


53. Расследование установило очевидное

 Вера   в  паутину   досталась   Нателе  от   матери   Зилфы,   искусной
толковательницы  камней,  которые,  подобно  паутине,  не  только не  боятся
времени, но, как считалось раньше, таят в себе живые силы, - потеют, растут,
размножаются и даже страдают, а царапины, поры и дырки на них являются  лишь
следами хлопотливой  борьбы  со  злыми духами.  Зилфа скончалась  в таком же
молодом возрасте  в  тбилисской  тюрьме,  куда  власти отправили ее за якобы
злостное развращение народного сознания. Следуя советам моего отца, муж  ее,
МеирЪХаим  Элигулов,  Нателин  родитель, недоучившийся юрист  и популярный в
городе  свадебный певец,  сумел доказать на  суде,  что,  практикуя  древнее
искусство, Зилфа, если и грешила против власти, то  -  по душевной простоте,
из  любви  к  людям и ненависти к дьяволам. Присудили поэтому только год, но
выйти из тюрьмы  ей  не  удалось: за  неделю  до ее  освобождения  МеирЪХаим
получил уведомление, будто в камере ее постигла внезапная,  но  естественная
смерть,  чему никто не поверил, потому что тюремные власти не выдали трупа и
захоронили его на неназванном пустыре.
 Петхаинцы  ждали, что МеирЪХаим  тотчас  же  сойдется с одной из  своих
многих  любовниц,  но он поразил даже  моего отца, который, как  прокурор  и
поэт,  обладал  репутацией  знатока  человеческих душ.  МеирЪХаим слыл самым
распутным из петхаинских мужиков. По крайней мере, в  отличие от  других, он
не  пытался  скрывать  свою неостановимую тягу к  любовным  приключениям,  -
качество, которое вместе с его будоражащей внешностью - влажными голубыми  с
зеленью  глазами, широкими скулами, сильными губами и острым  подбородком  -
досталось в наследство дочери. Говорили еще, будто Зилфа не возражала против
эротической разнузданности мужа.
 Возражали - правда, всуе - ее родственники; не исключено, - из зависти.
Утратив терпение,  приволокли как-то  МеирЪХаима к моему отцу, служившему  в
общине третейским судьей, и пожаловались, что зять позорит не только Зилфу и
ее  родню,  но и  весь Петхаин, ибо не умеет сопротивляться даже  курдянкам.
Отец мой рассмеялся и рассудил,  что если кому  и позволено  страдать  из-за
эротической  расточительности зятя, - то  не  родне  и не Петхаину,  а одной
только Зилфе. Поскольку же  она не страдает, никаких  мер  против МеирЪХаима
принимать не следует; тем более, что, согласно признанию самого певца, любит
он до  беспамятства  только  жену  и каждый  раз изменяет  ей  по  глупейшей
причине:  при виде  красоток  в  нем, оказывается, встает  на  дыбы какой-то
жуткий  зверь, затмевающий ему  рассудок в  специфической  форме  отключения
памяти о жене. Когда МеирЪХаим объявил  об этом  во время третейского  суда,
отец  мой   рассмеялся  еще  громче,  но,  к  удовольствию  истцов,  наказал
обвиняемому завязывать  на указательном пальце  красную  бечевку,  которая в
критический  момент  напомнила  бы  ему  о  Зилфе  и  удержала от измены. Не
согласившись с  формулировкой  своей  слабости как "измены", певец,  тем  не
менее, обещал не выходить из дому без бечевки. Обещание сдержал,  но бечевка
не спасала:  жуткий  зверь оказывался  всякий раз  ловчее него, и МеирЪХаим,
говорили, сам уже засомневался в силе своей любви к Зилфе.
 Но  стоило   ей  оказаться  в  тюрьме,  -  он  перестал  интересоваться
женщинами, а после известия о смерти жены  случилось такое, чему поначалу не
поверил  никто.  Получив  из тюрьмы  Зилфину  одежду  и  ее  принадлежности,
МеирЪХаим   объявил,   что  хочет  провести  первые   семь  суток  траура  в
одиночестве,  отослал  дочь к  своему  брату  Солу и  заперся в квартире, не
отзываясь  даже  на оклики участкового.  На  третий  день родственники Зилфы
стали поговаривать, будто МеирЪХаим  улизнул из города с  заезжей шиксой, но
брат и  друзья  заподозрили  неладное.  Правы  оказались  последние:  когда,
наконец, взломали дверь, его застали мертвым. Рядом с запиской, в которой он
сообщал, что  не в  силах  жить  без Зилфы,  лежал  серый морской  камушек с
проткнутым сквозь него черным шнурком. Этот камушек с Зилфиной шеи МеирЪХаим
велел в записке передать  15-летней дочери  Нателе,  которой, по его мнению,
предстояли нелегкие поединки со злыми духами... Через 24  года, в Нью-Йорке,
одна из петхаинских старушек, прибиравших к панихиде труп Нателы Элигуловой,
рассказала, что - весь уже испещренный порами - камушек этот, выпав у нее из
рук на пол, когда она  развязала его на шее усопшей, раскрошился, как ломтик
сухаря...
 После смерти родителей  Натела так  и осталась  жить  у  дяди, аптекаря
Сола, зарабатывавшего на существование спекуляцией  дефицитными  лекарствами
из  Венгрии. Хотя  государственные  цены  на  лекарства не менялись,  он был
вынужден поднимать их ежегодно, чем - каждый по личным причинам - занимались
все тбилисские  аптекари. В  случае с  Нателиным дядей причина заключалась в
ежегодном же  приросте потомства.  Каждою зимой,  под Новый  Год, жена  его,
молдаванская цыганка,  рожала ему по ребенку. Отбившись как-то ради  Сола от
кочующего  по  Грузии табора,  она  осела  в  Петхаине,  который  ей  быстро
осточертел,   но   в  котором  ее  удерживала  постоянная   беременность,  -
единственное, чем аптекарь ухитрялся  спасаться  от позорной доли покинутого
мужа.  Всем,  однако,  было ясно, что рано или поздно  с ним случится  беда:
цыганка догадается уберечься от беременности и сбежит в родную Молдавию.
 Беда стряслась не с ним, а с племянницей.
 По  соседству  с Солом Элигуловым обитала  почтенная  семья  ревизора и
бриллиантщика  Шалико  Бабаликашвили,  который  был   на   короткой  ноге  с
партийными  вождями города  и  у которого  росли два сына:  белобрысый Сема,
одноклассник Нателы, и черноволосый Давид,  -  постарше. На  Сему, хотя он и
посылал  ей стихи,  - правда,  не свои,  а  Байрона,  -  Натела не  обращала
внимания, но Давид не давал ей покоя даже во сне. Он считался в школе первым
красавцем,  и  если  бы  не  рано  открывшаяся на  макушке лысина,  его,  по
утверждению просвещенных петхаинцев,  не отличить было от  знаменитого тезки
из скульптурной  галереи  Микеланджело: та  же  статность  и  - во взгляде -
половая надменность. Давид тоже писал  стихи, но не Нателе, а ее тете, вечно
беременной   цыганке,   которая,  не   зная  грузинского,  доверяла  перевод
рифмованных посланий племяннице мужа.
 Послания эти кишели незнакомыми  петхаинцам образами -  кристаллическим
отсветом  северного  сияния,  завыванием  тоскующего   бедуина  и   клекотом
сизокрылых  павлинов. Цыганка  разъяснила  Нателе, что  этот кошмар порожден
энергией, нагнетаемой в юноше зловонной жидкостью,  - нерасходуемой спермой.
Сказала еще, будто Давид  влюбился в нее  только потому,  что,  благодаря ее
чужеродности и  ущербности, то есть беременности,  она кажется  ему наиболее
доступной из петхаинских самок.  По заключению цыганки, душа Давида, подобно
душе всякого  неискушенного  юноши, пребывала в том  смятенном состоянии, из
которого есть только один  выход  - в женскую плоть;  причем,  добавила она,
обладательнице этой плоти неискушенные юноши - вместе со зловонной жидкостью
-  отдают и свою смятенную душу. Это откровение подсказало Нателе  отчаянную
мысль,  и  вскоре  Петхаину   стало   известно,  что   первенец  ревизора  и
бриллиантщика  Шалико Бабаликашвили  втюрился в  сироту Нателу Элигулову,  а
свадьба не за горами, поскольку девушка понесла.
 Через три месяца петхаинцы и вправду гуляли на свадьбе Давида, но рядом
с ним  стояла  под  венцом не  Натела,  а наследница знаменитого кутаисского
богатея. Вернувшись домой из Ленинграда и  разузнав о похождениях  первенца,
отец Давида, Шалико, впал  в ярость, ибо даже в бреду не мог допустить мысли
породниться  с отпрыском  "блядуна"  МеирЪХаима  и  "колдуньи"  Зилфы,  -  с
"паскудницей", блудом приворожившей к себе его простодушного потомка. Что же
касается   самогоє   Давида,   он   мгновенно   уверовал  в   непогрешимость
родительского суждения, потребовал у Нателы вернуть ему его смятенную душу и
- по наущению ревизора - предложил ей деньги на аборт. Деньги она взяла, но,
не  проронив  слезы,  заявила  Давиду,  что,  хотя  любила  его  безотчетно,
возвратит  ему душу только  через дьявола.  Не сомневаясь,  что  при наличии
бриллиантов  можно  задобрить  и дьявола,  Шалико  приискал сыну  в  Кутаиси
богатую невесту с такими пышными формами, что под натиском поднявшейся в нем
плотной волны Давид  растерялся,  как если бы все  еще  был девственником, и
снова  принялся строчить стихи, пропитанные маскирующим  ароматом незнакомых
петхаинцам трав и  цветов. К свадьбе  тесть пригнал ему  в подарок столь  же
крутозадую, как невеста, Победу, в которой молодожены и укатили в Гагры.
 В то же самое утро исчезла из Петхаина и Натела. Вернулась через 7 лет.
Впрочем, когда  бы ни вернулась,  увидеть Давида  ей  уже  не пришлось бы. В
течение трех  суток  после  прибытия  в  гостиницу  молодожены, говорят,  не
выходили  из  номера,  где  - по наущению  дьявола - распили восемь  бутылок
шампанского. На четвертый  день, поддавшись воле того  же  дьявола, надумали
опохмелиться абхазским инжиром  и собрались на рынок. Стоило, однако,  юноше
подсесть  к невесте  в Победу,  стиснуть ей левую грудь, а  потом воткнуть в
зажигание ключ и повернуть его вправо, - машина с глухим треском взметнулась
в  воздух  и  разлетелась  на  куски.  Расследование  установило  очевидное:
причиной гибели  молодоженов  явилась взорвавшаяся бомба, которую  подложили
недоброжелатели.  Дополнительные  вопросы  -  кто  или  почему?  -  занимали
абхазскую власть не долго, ибо они  были трудные. Дело закрыли и по традиции
приписали его неуловимой банде ростовских головорезов.
 В  Петхаине ходили  другие  слухи.  Утверждали, будто взрыв  подстроила
Натела, заплатившая  убийцам любовными услугами,  -  что, дескать, оказалось
приемлемой купюрой и для начальника областного отделения милициии, который -
за  отсутствием улик  - отпустил на  волю  задержанную неподалеку  от  сцены
убийства Нателу, но наказал ей не возвращаться в Петхаин. По тем  же слухам,
из Абхазии Натела подалась в Молдавию и пристала там к табору своей тетки, с
которой она якобы и поддерживала связь все последующие годы. После того, как
табор, говорят, разогнали, Натела решилась вернуться в родную общину как  ни
в  чем не бывало. Объявив петхаинцам, что желает обзавестись семьей и зажить
по старинке,  рассказала  о себе,  будто все  эти годы учила трудные языки и
работала переводчицей в  Молдавии. Хотя  мало кто этому верил, никто не смел
высказывать ей своих  сомнений, ибо Нателу побаивались еще и потому, что, ко
всеобщему удивлению, она привезла с собой большие деньги.
 Более удивительным показалось петхаинцам почтение, которым  окружили ее
местные власти. Отец Давида (мать  скончалась наутро после похорон первенца)
сунулся  было  в  райсовет со  старыми подозрениями относительно  Нателиного
причастия к  убийству  сына, но председатель,  давнишний  друг,  не  стал  и
слушать. Сказал только, что подозрения  безосновательны,  поскольку  наверху
ему велели отнестись к женщине с уважением. Стали поговаривать, будто Натела
изловчилась завести себе любовников из важных людей.
 Несмотря на  слухи,  петхаинцы - не  только, кстати, евреи  во главе  с
доктором  Даварашвили  -  наперебой  домогались  ее руки,  поскольку  к тому
времени  былым  научились  пренебрегать уже  и  в  Петхаине, где  будущее  -
например, счастье -  определялось не прошлым, то есть, скажем, дурною славой
невесты,  а  настоящим,  ее  красотой  и  деньгами.  Рука  Нателы  досталась
неожиданному  просителю:  белобрысому  Семе  Бабаликашвили, брату  погибшего
Давида, тому самому, кого за светлые  волосы  и бесхарактерность прозвали  в
Петхаине "Шепиловым". Выбор всех удивил, поскольку, хотя и богатей, Сема был
"пецуа-дакка",   -   мужчиной  с  недостающим   яичком,  и   ему,   согласно
Второзаконию, не  позволялось "пребывать в Господнем обществе". К  тому  же,
после  гибели  брата  он,  говорят, тронулся  и стал  величать  себя  лордом
Байроном. Подлечили,  но не  настолько,  чтобы  убедить,  будто байроновские
творения  сотворены  не  им.  Большинство  петхаинцев  считало,  что  Натела
позарилась на его наследство, хотя, по утверждению  прогрессистов, она вышла
за Сему  по той  же  причине,  по которой убийц тянет к месту  преступления.
Шалико,  разумеется,  пытался уберечь от брака с  нею  и младшего сына,  но,
вопреки  своей мягкотелости, Сема не сдался, и,  к  ужасу ревизора, Натела -
еще до свадьбы - поселилась в его доме.
 Ужасаться  ревизору пришлось  недолго:  согласно составленному милицией
отчету, наутро после свадебной гулянки, проводив за порог последних гостей и
возвращаясь по наружной винтовой лестнице в спальню на третьем этаже, Шалико
оступился,  скатился  вниз и  ударился  виском  о  чугунную ступеньку. Снова
нашлись злые  языки, обвинившие в гибели  ревизора  Нателу: дескать,  ведьма
подкараулила  хмельного  старика на балконе и столкнула его  вниз, чтобы  не
мешкая прибрать к  рукам его богатство. Начальник милиции относился к Нателе
с  подобострастием, но для проформы допросил  "Шепилова"  об обстоятельствах
инцидента. Тот показал  что знал: после полуночи он с  невестой  удалились в
брачные покои, где Сема сперва прочел ей отрывки из своей знаменитой поэмы о
ЧайльдЪГарольде, потом вошел с нею  в освященный небесами союз и, изнуренный
тяжестью навалившегося  на него счастья, уснул в ее объятиях. Проснулся -  в
тех  же объятиях  -  от крика дворничихи,  которая первой увидела утром труп
старика.


54. С приближением безнравственности и хаоса, то есть народовластия

 После  свадьбы  Сема  "Шепилов"  долго не  мог привыкнуть к  тому, что,
несмотря на недостающее  яичко  и созерцательность  натуры, заполучил в жены
самую блистательную из петхаинских женщин,  которую к тому же - единственную
в  истории  грузинского  еврейства -  приняли  в штат  республиканского  КГБ
секретаршей  генерала Абасова.  По расчету местных прогрессистов во  главе с
теми же Залманом и доктором, брак между "Шепиловым" и Нателой был обречен на
скорый  крах,   ибо   мужик,  осознавший  собственную  ущербность  на   фоне
доставшейся ему бабы, ищет и находит в ней какую-нибудь порчу,  а потом, как
бы защищая свою честь, отправляет ее восвояси. Между тем, брак выстоял, мол,
проверку  временем  благодаря