Потому и только
душа никогда ни над чем  не издевается, и все на свете -  все пространство и
все время - роднит в сплошной, нерасчленяемой на части, любви.
 Отделившись от  камеры, я закрыл глаза, - и в душе моей стал проступать
сквозь  мрак  знакомый  мне  с детства  мир,  очарованный  гулом молитвенных
завываний. Глубоко внутри завязалось  желание ощутить связь не  только между
мгновениями,  скопившимися  в моей душе за всю жизнь, но  также между  этими
мгновениями и временем, не связанным со мной. Эта тоска была мне не вновь, и
я  затаился  в  ожидании  знакомого удушья,  - когда  уже  не вздохнуть  без
всплеска того жизнетворного страха за себя, из которого возникает молитва.


19. Для чего синему цвету быть синее себя?

 Молиться я  начал  в детстве, но если наступление  зрелости совпадает с
возрождением  ребяческих  страхов,  я созрел  не  раньше,  чем  поселился  в
Америке.  Эти страхи  возродились  с наступлением поры поражений,  в которую
меня  заманил  рассудок, научившийся  издеваться надо всем и  отшатнувшийся,
наконец,  от  меня самого.  Энергия  самоотрицания  обрела такую  силу,  что
появилось желание родиться обратно  и  жить оттуда. Вместо этого я  угодил с
инфарктом в больницу, где  больше всего обескуражило  меня коварство того же
рассудка: если  раньше  он  кокетливо  твердил,  будто смерть -  лишь  смена
окружения,  то теперь вдруг  признался,  что живым из наличного  окружения в
потустороннее мне  не выбраться. Я запаниковал.  Вместо  восторга  по поводу
приближения  нового мира  меня  захлестнуло  соленой  волной  ностальгии,  -
горького понимания, что покидаемый мир, если исключить из него людей, не так
уж и  плох, как казался. Я решил не принимать  снотворного.  Из недоверия не
столько к злым сестрам милосердия, сколько к потустороннему миру, в котором,
скорее всего, предстояло проснуться.
 Провалялся всю ночь в темноте с открытыми глазами и, превозмогая резь в
грудине,  прикрывался  от боли  картинками  из  своей  жизни,  словно  решил
отобрать из них  те,  которые  стоило  провести контрабандой  через  таможню
смерти. Выяснилось,  что, хотя, подобно молитвам, жизнь состоит из  сплошных
глупостей, прихватить следовало все! Вспомнился, например,  невозможно синий
свет, когда  впервые в жизни я увидел море. Оправившись от онемения,  понял,
что никогда  бы  не  догадался о  способности  синего  цвета быть  другим, -
невозможно синим, цветом без  названия. Мне казалось до  этого, будто  всему
зримому  есть название,  ибо глаза способны  видеть  только то, о  чем может
поведать язык. Вспомнился и вопрос,  который я задал  себе  тогда: для  чего
синему  цвету  быть  синее  себя?  Ответ  пришел  через  много  лет,  когда,
вернувшись к морю, я положил  себя животом у кромки прибоя, вперился глазами
в разлив  синей краски по горизонту и  замер. Сначала - ничего:  невозможная
синь  и  смутное  ощущение, что  это хорошо. Потом - то же самое:  ничего, и
ничего, и то  же щемящее душу ощущение внедряемости  в синеющую синеву. Но я
не отворачивался, и, наконец, непонятно как завязалась печаль.
 Бессмысленность печальных  образов,  из  которых состояло  мое прошлое,
только радовала, ибо на ее фоне страх перед приблизившейся смертью показался
тоже бессмысленным. Я даже сообразил, будто  смерть - это лишь расставание с
будущим,  единственное  достоинство которого заключается в  том, что оно  не
случалось и с которым поэтому, в отличие от прошлого, не связывает печаль. Я
обрадовался этой находке, но с каждым мгновением какая-то  сила нагнетала во
мне панический страх конца. Его настойчивость удивила: бессмысленность жизни
не только не спасает от  ужаса перед ее концом, но, наоборот, нагнетает этот
ужас.
 Отвернуться  от него в палате  было  некуда:  низкий  потолок  выглядел
изнанкой прихлопнувшей меня крышки. Капельница у кровати пугала схожестью со
скелетом  обезглавленной цапли, а справа, в зловещем  прищуре  окна, на фоне
грязного  неба  с  черными обмылками, сновали  два  серых комка проснувшихся
голубей. Тесное пространство между окном и бетонной стеной соседнего корпуса
больницы, в котором располагался морг, было  отчеркнуто вверху ржавой сеткой
с  приставшими к  ней  клочьями  голубиного пуха.  Опустившись  на выступ за
окном, птицы  уставились на меня и принялись громко  скулить, -  как люди от
сердечной боли. Я закрыл  глаза  и решил дождаться рассвета в надежде, будто
утро отменяет не только  ночные картины, но и  кошмарную правду, что в конце
существования нет ничего  кроме конца  существования, и что жизнь существует
для того, чтобы закончиться, и что расставаться с существованием невыносимо,
поскольку кроме него ничего нет.
 ...Рассвет  принес  ужасную  весть:  меня  собирались  резать  еще   до
наступления конца, - усыпить, вспороть грудину,  раздвинуть ребра,  вывалить
оттуда  сердце  с  приводами, перешить  их,  а потом  уложить  все  обратно,
заштопать рану  и, если  удастся,  разбудить  к  дополнительному бытию.  Эта
пошлость   возмутила  еще  и  тем,  что   пробуждение  врачи   гарантировать
отказались. От этого мне стало страшно, и я погнал их прочь. В палату тотчас
же ввалилась родня, - взывать к благоразумию. Высказывались длинно, но когда
я стал горбиться от тесноты, поплелись к двери. Не  тронулся  с места только
брат. Предстояло, увы,  выслушать и его, но он произнес лишь несколько слов,
да и то  много раз от него слышанных. Потому и произнес, - идиотскую  шутку,
вызывавшую  у меня  хохот: "У любой птицы, -- сказал он, глядя в сторону, на
рассматривавших  нас  голубей  за  окном, --  есть  две  ноги!" Как  всегда,
выдержал паузу и  добавил:  "Особенно правая!"  Мы  залились хохотом.  Оба -
беззвучным, как если бы заранее об  этом договорились. Потом, когда трястись
перестали,  он полез в задний карман штанов, вытащил плоскую флягу, протянул
ее мне, произнес слово "Арманьяк" и удалился.
 Корпус  фляги  оказался  нагретым ягодицей  брата,  которого,  как  мне
подумалось, я видел в последний раз. В горле взбух комок, и я сообщил  себе,
что близкие мне  люди незаменимы точно так же, как незаменим для меня я сам.
Даже  больше,  потому  что  условием моей  незаменимости является  для  меня
постоянная изменяемость, тогда  как  они навсегда остаются  для  меня какими
были в начале. Я ощутил в горле удушье и отвинтил на фляге крышку.
 Голуби за окном переглянулись, но я не замешкался и опрокинул в рот. Из
горла  хмель  просочилась в  голову еще до того, пока опустела фляга. Еще до
того же в моей хмелеющей  голове -  от уха до  уха и обратно по  всему кругу
раскалявшегося мозга - растеклась горделивая мысль, что кончаю себя зельем с
роскошным  названием  "Арманьяк"! Не  надо  идти  под скальпель и,  главное,
отказывать в этой просьбе  родне!  Вслед за  этой мыслью  потянется  сейчас,
закружится-завертится  и  сама  голова,  а потом все  остальное вокруг  нее.
Сдвинется  с места  весь мир,  поплывет-полетит  по  спирали куда-то  вверх,
ускоряясь и растрачивая  на витках свою тяжесть, легче и быстрее ввинчиваясь
в заоблачную  высь,  размываясь  в  привычном  значении  и  обретая иное,  -
незнакомое  и  блаженное. И  так -  до  отдаленного короткого витка, который
потом  свернется  в точку, замерцает и  прочертит  небесную марь безжизненно
ровной  линией  на голубом осциллографе в моем изголовье. Никакого страха, -
только захватывающее дух скольжение в небытие!


20. В мире несуществования нет ничего кроме несуществования

 Вышло иначе. Опорожнив флягу, я  швырнул  ее в окно,  вспугнув голубей,
которые  каркнули,  -  теперь  уже,  как  вороны,   -  шумно  вспорхнули  и,
напоровшись на железную сетку над собой, заметались  в  тесном пространстве.
Наконец,  опустились  на  ржавый конец балки,  торчавшей  из бетонной  стены
морга, и уставились  на  меня ненавидящим взглядом,  хотя смутило не это;  в
задымленной хмелью голове высунулись ниоткуда зловещие строчки:
 Сон идет, но вот его граница в сне самом становится видна:
 Эта птица мне, наверно, снится из чужого и больного сна.
 Острый клюв на солнце золотится и двоится. Не упасть ли ниц?
 В черном платье - человекоптица, в черном фраке - человекоптиц.
 Как же ото сна во сне отбиться, если снится, что не я заснул?
 Но мелькает человекоптица, человекоптиц уже мелькнул.
 Синий сон сгустился у бровей, - узнаю себя: меня хоронят.
 Белый саван... Черные вороны... Красный человекомуравей...
 Улетать  птицы  не  стали:  наоборот, развернулись  к  бетонной  стенке
мертвецкой и  принялись колотиться  в нее  крыльями, как кулаками, продолжая
при этом оглядываться на меня уже со злорадством. О морге я подумал и без их
взглядов; просто мелькнула  мысль,  что потом меня покатят за  эту  бетонную
толщу  и  станут  все-таки  вспарывать, хотя меня при  этом  не  будет, а из
несуществующих никто еще  не жаловался на неудобства несуществования. В мире
несуществования нет ничего кроме  несуществования, вспомнил я  и обрадовался
встрече со старой догадкой, как радовался забытым деньгам в  старом пиджаке.
Поэтому, подумав  тогда о  морге,  я  о  нем сразу  же  забыл. Так забываешь
Монголию, если вдруг о ней подумал.
 Птицы,  однако, продолжали  шумно скулить и настаивать на возвращении в
мертвецкую, и  после недолгих  колебаний я  сдался, потому что, несмотря  на
ограниченность времени,  занять себя  было  нечем: не то, чтобы  любая  тема
казалась  глупой,  - тем  просто  не было!  Постыдное  ощущение пустоты,  не
поддающейся даже сокрытию, ибо скрывать возможно лишь присутствие.
 ...Первое же в морге открытие не удивило, потому что я предвосхищал его
всю  жизнь:  сознание,  это  незримое  присутствие,  загнанное  в  плоть   и
ответственное  за изучение окружающего с  целью его осмеяния,  - никуда оно,
оказывается,  не  исчезает; сначала паникует  из-за  падения  температуры  в
организме, но потом быстро прикидывает что к чему и покидает его в аварийном
порядке.  Фактически - бросает на произвол осмеянного окружения, из-за  чего
испытывает неловкость и витает над организмом. Кстати,  именно тогда впервые
ему и удается обстоятельно  осмотреть этот организм, который теперь уже не в
силах прикрыться позой или движением,  - валяется зловонной и ни  на что  не
годной тушей. Хотя  развоняться  я не успел, меня передернуло  от ее вида, -
раскинувшейся  на цинковом  столе,  утыканном  шипами  с  дырками для оттока
крови. Если бы не бирка с  именем над левой  ступней, я бы себя не узнал.  И
дело даже не в том, что туша была прикрыта покрывалом, а лампочка, свисавшая
над  ней, сочилась вязким, как гной, светом. Я не узнал бы себя  потому, что
выглядел так же тошнотворно, как все на свете туши.
 На самом  видном месте  в  комнате висела инструкция на случай  пожара.
Прочесть не успел: отвлек телефонный звонок. В присутствие телефона мне тоже
не  поверилось, тем более,  что я сразу не мог его и  найти. В конце концов,
увидел  его между чанами и  бутылками  на каталке, стоявшей  впритык к моему
столу:  беспроволочный  Панасоник  с  монитором; звонил  писклявым  японским
голосом и перестал пищать так же внезапно, - на полутоне.
 Потом увидел  щит  с расписанием  дежурств: сегодня оперирует  хирург с
фамилией Аскинази. На полках теснились десятки широкогорлых склянок, а в них
- темно-красные слизистые комки  человеческого мяса,  настолько безобразные,
что  мне еще раз стало стыдно  за недавнюю  принадлежность к людскому  роду,
напичканному этой  требухой: печенками, селезенками,  желудками,  почками  и
легкими.  Больше  всего  обидела банка,  убедившая меня, что  сердце  - лишь
порция  безвольно  растекающегося  мяса.   От   полного   отчаяния  уберегло
отсутствие посудины, которую не нашел, - с мозгами...
 Настоящая удача объявилась, когда дверь дрогнула и  откатилась в стену:
доктор  Аскинази  оказалась  хрупкой  блондинкой  с  чуть вздернутым  носом.
Оглядевшись,  она  опустила  на  пол  голубой   куль  из   "Сакса"  и  стала
переодеваться. Пока продевала  руки в  халат, на  ее  левой  ягодице я успел
разглядеть  татуированный  рисунок бабочки,  вокруг  которой роились зуйками
мелкие готические  буквы. Напрягшись, я прочел,  что насекомое  именуется по
латыни  Апатура Ирис,  или  Фиолетовый  император,  и  в  качестве  такового
значится  в  зоологической  таблице  Линнея.  Меня  охватило умиление,  -  и
вспыхнувший  было интерес к  ней обернулся бесполым домашним чувством. Сразу
же  захотелось обратиться к доктору  на ты  и  подобрать  ей подходящее имя.
"Мишель".
 Стерильная  реальность мертвецкой  снова вдруг взвизгнула омерзительным
сигналом Панасоника.  Аскинази  заторопилась,  и с  каждым его  по-японскому
настырным повизгиванием  Фиолетовый император на  ягодице подрагивал чуткими
крылышками.  Прихлопнув  их  сатиновым  сачком  халата,  женщина  шагнула  к
телефону, щелкнула пальцем по кнопке аппарата и представилась ему:
 -- Мишель!
 --  Мишель? --  треснул  в мониторе недовольный фальцет. --  Я уже  бля
надорвался звонить! Где была?
 Мишель снова вздохнула и бросила взгляд на мое лицо: с закрытыми веками
я походил на идеалиста, который - хотя  всю жизнь  был мертвым - никогда  не
сомневался, что движется в правильном направлении. Как всегда после недавней
стрижки,  верхнюю половину лба скрывал чуб, который Мишель, поддев  пальцами
ножницы на коляске, отсекла  мне на корню.  Сразу же испытал неловкость: без
чуба лицо мое стало нагим.
 -- Почему молчишь? - снова треснул монитор.
 --  Не приставай! И  к  брату твоему пойдешь вечером без  меня: я еду к
маме. И отстань, говорю: работаю без никого.
 -- А где этот хуй? Опять ушел строчить стишки о тушах?!
 -- Не смей! -- вскрикнула Мишель. -- Для тебя - туши,  а для Стива -  у
него золотое сердце! - каждый труп - распятый Христос!
 --  Да  оставьте вы этого мудака Христа в покое! -- возмутился фальцет.
-- Тоже был ебнутый!
 -- Не выражайся, сказала! Ненормальные - вы!
 -- Евреи?! А кем был Христос, - румыном?!
 -- При чем  румыны?! -- оскорбилась Мишель.  --  Я американка во втором
поколении! Но  все  равно  говорю, что не все - деньги! Я  тут никого  еще с
деньгами не видела. Стив правильно написал:  все уходят туда  как Христос, -
без цента!
 --  Деньги  там тратить  негде, -- рассердился фальцет,  --  деньги бля
созданы не для там, а для здесь, ясно?
 Мишель стала почему-то отсекать мне волосы и за ушами. Я заметил, что в
профиль  выгляжу другим человеком, чем анфас.  Причем, если смотреть  слева,
похож на актера в роли соблазнителя, а справа - в роли парашютиста.
 -- Мне мудрость ваша вот она уже мне  где! -- ответила наконец Мишель и
чиркнула пальцем по горлу, сперва по моему, а  потом хмыкнула и поправилась,
- по собственному. -- Я тут из-за тебя случайно полоснула по горлу не  себя,
-- и проверила  на податливость  мой локоть, застывший в нелепой, вздернутой
вверх, позе.
 -- Полоснула не себя?!~ -- не понял фальцет.
 -- Не в том смысле! Ну, разогни же руку!
 -- Ты это кому? Клиенту?!
 Локоть,  наконец,  хрустнул,  и  рука разогнулась. Мишель  вздохнула  и
бросила в монитор:
 --  Не говори глупостей!  А  где  ножницы? Идиоты, прикатили человека в
плавках!  -- и чиркнула ножницами. Ткань на плавках разлетелась в стороны, и
мне стало  неловко  не только за форму моего члена, но и за цвет. -- Слушай!
--  воскликнула  она  и вернула ножницы в карман.  -- А он ведь, боюсь, тоже
еврей!
 -- Еврей?! -- воскликнул фальцет изменившимся тоном. --  Несправедливо:
Стив,  гавнецо, чешет дома  куплеты о трупах, потому  что у него бля золотое
сердце, а еврея в это время берут и  режут. Причем, мертвого! А отчего умер,
кстати?
 -- Как раз от сердца, но жена говорит, что сердце у него было всегда от
головы; просила посмотреть только голову.  Так что отстань: голову открывать
-  морока!  -- и отключила монитор,  чем обрадовала меня, ибо стоило понять,
что  предстоит  трепанация черепа, меня  охватило  волнение, испытываемое  в
детстве, когда мне разрешали разбирать испортившуюся игрушку.
 К  этому  Мишель  и  приступила: левою  рукой  обхватила  мою  голову и
потянула к своей подмышке, а правою подогнала под основание черепа  брусок с
выемкой. Присмотрелась к  посадке головы; поправила ее и, вытащив из кармана
гребенку,  расчесала  мне   шевелюру  в  поперечный   пробор,  -  от   одной
подстриженной заушины до другой. Через мгновение вместо гребенки она сжимала
в руке  скальпель, который вонзила  в  кожу  за  левым ухом  и  потянула  по
расчесанной  тропе. Поначалу нож шел гладко, но  стоило ему миновать область
мягких височных костей, он стал спотыкаться  и  сбиваться с пробора.  Мишель
вытаскивала  скальпель из раны  и отирала  его  о тряпку на поручне коляски:
кроме волос и крови тряпка запестрела  дольками искромсанной  мясистой кожи.
Добравшись  до  правой  заушины, Мишель поддела отороченную кромку  кончиком
скальпеля и толчками стала  внедрять его  между костью и  мякотью. Скоро вся
верхняя  кромка надрезанной кожи  бугрилась на  черепе, как разбитая в кровь
губа над десной.  С  нижней  справилась  быстрее, отложила нож  и  принялась
разминать кисти к следующему действию.


21. Мое агрессивное отсутствие

 Пригнувшись, Мишель  загнала восемь тонких  пальцев под верхнюю строчку
надреза  и прищемила ее снаружи двумя  большими, -  с просвечивающим  сквозь
резину  кизиловым  лаком на  коготках. Убедившись  в надежности хватки,  она
закусила  губу, напрягла кисти  и  резко оттолкнула  их  от  себя.  К  моему
изумлению,  вся задняя половина  шкуры на черепе, хотя  и  с глухим треском,
отстала легко, - как спадает чадра.  Не дав мне опомниться, Мишель запустила
пальцы  под кромку  другой половины  отороченной  мякоти и дернула ее теперь
вниз.
 Меня охватила неиспытанная разновидность стыда. Все лицо, - лоб, брови,
нос - скаталось у  подбородка в бесформенный кляп и обнажило желтые  влажные
пятаки жира,  испещренные  розовыми  капиллярами и  пронизанные - на  уровне
исчезнувших  ноздрей -  пучком  черных  волос. Не  совладав с омерзением,  я
внушил себе, будто это не я,  тем более, что таким я себя не  знал.  Помогла
Мишель: схватила  с каталки  моток туалетной  бумаги и стала шустро обвивать
мне ею череп, от лба к  затылку. Первые несколько слоев жадно впитали в себя
влагу  и  окрасились  в  оранжевый  цвет, но  потом, когда  лента  перестала
промокать, -  не понять было что же именно скрывается  под бумажной  толщей.
Необернутой  осталась  только  макушка, -  пролет,  на  котором  Мишель  уже
разрезала  шкуру и расцарапала скальпелем желобок.  Сжимая теперь кочан моей
разросшейся  головы, она взяла с каталки короткую пилу и,  отставив мизинец,
изящно - словно скрипичным смычком - зачастила ею вдоль по желобку. Звук был
высокий, как полет зуйка, но саднящий, как зубная боль. Сдув с  желобка пыль
из  костяных  крошек,  Мишель  извлекла  из  груды инструментов  на  каталке
металлический  обруч и  натянула мне на лобную кость. В центре венца  торчал
стальной  винт  с  крылатой  гайкой.  Разгадав  назначение  инструмента,   я
содрогнулся, а Мишель принялась  гайку  закручивать: с каждым оборотом обруч
глубже въедался в бумажный кочан и прогибался на висках.
 Вскоре  Мишель  пригнулась ко  мне ниже, обхватила  гайку  всеми  пятью
пальцами  и напрягла кисть сильнее. После двух дополнительных тугих оборотов
гайка застопорилась, но потом вдруг - вместе с  коротким скрежетом металла -
раздался  звонкий  треск  лопнувшей  кости,  и  из расколовшейся по  желобку
макушки в подставленную ладонь выскочил гладкий комок ослепительной белизны.
Не  разгибаясь, Мишель выхватила правой  рукой из кармана ножницы и чиркнула
ими  сперва по двум сонным артериям  под  колобком, а потом стала возиться с
двумя толстыми приводами, соединявшими его с туловищем. Приводы упрямились и
выскальзывали  из   прикуса.  Напряжение  разрядил   писк   Панасоника.   Не
разгибаясь, Мишель дотянулась ножничным мыском до кнопки на аппарате.
 -- Ты? -- выдохнул телефон.
 -- Стив! -- вздохнула Мишель