ли  развернуться, очевидное: вчерашний  вымысел
располагался в соседнем кресле, - в образе нью-йоркской проститутки. Потом я
почувствовал,  будто  под  моими  ладонями   на  паху  что-то  шевельнулось.
Обернулся  и  увидел Габриелу, перегнувшуюся ко мне через  Займа и дергавшую
отстегнутую бляху моего ремня.
 -- Извините, что дергаю, но вы не слышите! -- улыбнулась стюардесса. --
Я  зову, а вы - думаете. Мне неудобно перед  профессором Займом, я его очень
беспокою, извините, профессор Займ, за то, что я вас очень беспокою!
 --  Никакого беспокойства! --  воскликнул  Займ  тоном, не  оставлявшим
сомнения,  что  припавшее  к его  колену бедро стюардессы  неудобства ему не
доставляло.  -- Наоборот, Габриела, у вас же очень прекрасные духи!  Я помню
этот запах из Рио!
 -- Он не из  Рио! -- оскалился я на Займа.  -- Это  московский одеколон
"Красный мак". Из  Рио, наверное, сама  Габриела, потому  что  только в  Рио
дергают за ремни  когда зовут! И поэтому я там не бывал! И  еще в Абхазии! А
там  никто  сейчас  не  бывает!  Туда  только  засылают! --  и повернулся  к
Габриеле. -- Чем могу, Габриела?
 --  Специально отстегнули  ремень!  -- пожаловалась  она.  -- И вы меня
очень прекрасно слышали; просто делали вид.
 -- И нельзя говорить "очень прекрасно"! -- злился я.
 --  А  почему нельзя? --  обиделась Габриела.  --  Профессор только что
выразился: "очень прекрасные духи"!
 -- Профессор выразился неграмотно! -- объявил я.
 Габриела подняла во вздохе грудь и произнесла:
 --   Пристегнитесь,  пожалуйста,   взлет  еще  не   закончен.   Видите:
"Пристегните ремни"? Посмотрите!
 Я посмотрел на ее грудь и потянул к себе ремень:
 -- Пристегиваться не буду! Тесно!
 -- Как это так?! -- удивилась Габриела и метнула взгляд на Джессику. --
Все вокруг вас сидят пристегнутые. Даже все!
 -- Габриела! -- повторил я. -- Ремень мне не нужен!
 -- Всем нужен! Помогает усидеть при случае.
 -- При каком?
 -- Например, при торможении. Гарантирует, что пассажир усидит и никуда,
не дай Бог, не вылетит.
 -- Никуда вылетать не собираюсь! -- взбесился я.
 -- Это произойдет против вашей воли, -- вмешался Займ.
 -- Против моей воли уже ничего не произойдет! -- выпалил я.
 -- Опять разбушевался! -- донесся  сзади  омерзительный  фальцет рыжего
"спасителя еврейства" Гутмана. -- Пристегнись!
 -- Джери! -- рыкнул я, не оборачиваясь. -- Заткнись!
 Джери воспользовался  советом,  но  взамен послышался другой  голос,  -
тщательно выхоженный. Принадлежал он  обладателю ближайшего кресла по правой
половине  салона, - седовласому  мужчине  почтенного,  не  семитского, вида.
Обласканному  солнцем  лицу с  романтическим шрамом придавали дополнительный
лоск  дымчатые очки  в  золотой  оправе;  ниже  располагался  галстук  цвета
датского шоколада; под ним - шелковая сорочка, напоминавшая кремовую пастель
флоридских закатов;  поверх  сорочки - уважительно расступившийся  на животе
твидовый пиджак из верблюжьей шерсти;  под пиджаком - брюки  цвета  отборных
сортов  бургундского винограда,  а  под брюками  - лакированные штиблеты  из
крокодиловой  кожи,  на  поверхности  которых  отражались  красные буквы  из
светящейся под потолком таблички "Пристегните ремни".
 -- Молодой человек,  -- произнес мужчина, но уставился на Джессику,  --
позвольте поделиться опытом. Видите шрам на моем лице? Отвратительно, да?
 -- Конечно, нет! -- ответила Джессика.
 -- Благодарю вас! -- улыбнулся он  и прочистил горло. -- Некоторые даже
говорят, что это романтично!
 -- По-моему, правы вы, -- сказал я.
 -- Но зато вы не знаете отчего у меня этот шрам.
 -- Знаю и это: не пристегнулись ремнем!
 --  Не  успел: покупаю автомобиль  Феррари и, раскатывая его  на опушке
собственного леса в Вэстчестерском графстве, думаю: к чему пристегиваться на
пару минут! Но, как говорят в народе, мы предполагаем, а Бог располагает; не
Бог, конечно, а судьба,  я в Бога не верю, то  есть не верю я в примитивное,
массовое представление о  Боге;  Бог - это  совсем другое, знаете!  Так вот,
судьба, увы, распорядилась иначе, а судьба, как говорят в  народе, злодейка!
И  капризница! Пришлось вдруг резко  тормознуть: встречный пень! И  вот вам,
пожалуйста:  врезаюсь  лбом в стекло! А рядом сидел,  как говорят  в народе,
дружище. Вы его знаете, мисс Фонда, -- не отводил он взгляда от Джессики. --
Пол Ньюман!  Черт  со мной, думаю, кому я нужен в мире высокого искусства! Я
испугался  за настоящего  художника,  за  Пола: вы-то  знаете  какой он души
мужик, Джейн!
 Потом  он  вынул  из ворсистого бумажника  малахитового  цвета  розовую
визитку и велел Габриеле передать ее Джессике.
 -- Так что же с Ньюманом? -- забеспокоились сзади.
 -- Пол умница!  -- бросил он через плечо.  -- Пристегнулся - и никакого
шрама. Большой художник! А жизнь -  штука сложная, приходится тормозить, и -
если не пристегнут - вылетать из сидения!
 --  В  воздухе притормозить самолет  может  только встречная  скала, --
рассудил я. --  Мы  же полетим  над  океаном,  и до абхазских гор  далеко. А
столкнувшись  с горой, - не дай Бог, хотя я тоже больше верю в судьбу, чем в
Бога, - все равно не обойтись без шрамов!
 -- Ой, Господи! -- взвыла впереди  меня старушка  с напудренным,  как в
гробу, лицом. -- О чем вы говорите?! Пристегните же его к креслу! Если что -
он же полетит на меня, а у меня - печень!
 -- Ну, пристегнитесь же, ей-богу! -- взмолилась Габриела.
 -- Никаких ремней! -- отрезал я и отвернулся к окну.
 -- Придется звать Бертинелли! -- закапризничала она.
 -- Зовите, зовите же, наконец,  капитана! -- вернулся  голос  Джери,  и
весь Первый класс одобрительно загудел.
 Габриела  решительно качнула сильными  бедрами,  развернулась и пошла в
капитанскую рубку, оставив за  собой на потребление  Займу душистое  облачко
"Красного мака".
 -- Вы это на меня и злитесь, -- произнесла шепотом Джессика.
 -- На себя. А вы мне интересны. Тем, что не хотите быть собой.
 -- Перестать быть  собой  невозможно, -- сказала Джессика. -- Смотрите!
-- и, приподняв украдкой  сумку  на коленях, показала мне свой незастегнутый
ремень. -- Я тоже не люблю тесноты! А что касается вас,  не стоило поднимать
этот хай: сидели  бы  молчком, прикрылись бы газетой.  Вы еще  не  научились
скрываться.
 -- Разучился, -- улыбнулся я.
 --  Я вас рассмешила? А  хотите  еще? Этот  хрыч справа  говорил тут  о
ветровом стекле, помните? Вот  вам  загадка:  мчится  Феррари  со  скоростью
света, а  навстречу  -  комар,  прямо в  стекло!  Скажите,  - что мелькает в
комарином мозгу в последний миг? Можете себе представить?
 -- Могу: "Главное - не летел бы рядом Ньюман!"
 --  Не  можете:  в  последний  миг  в  комариной  башке  мелькает жопа!
Подумайте!
 Я подумал, расхохотался и сказал ей:
 --  А знаете - что мелькнуло сейчас в моей? Что вы мне еще и нравитесь!
-- и, перехватив взгляд обладателя Феррари, добавил. -- И не только мне!
 -- Не сравнивайте себя с этим дундуком!
 -- А вы его знаете?
 -- Это Мэлвин Стоун из  "Мэлвин Стоун и Мэлвин Стоун". Знает и он меня,
но не догадывается.
 -- Клиент? -- вычислил я.
 --  Давно, когда начинала,  --  и подняла взгляд на нависшего над  нами
Бартинелли. -- Вы к нам, капитан?
 Капитан наступил Займу на ногу, но извинился не перед ним.
 --  Прежде всего хочу попросить у вас прощения за суету, --  сказал он,
волнуясь,  Джессике. -- Поверьте, такое у нас не часто. Может,  вам хотелось
бы поменять место, мисс Фонда?
 -- Ни в коем случае! -- возмутилась Джессика.
 -- Вот видите, --  обратился он ко мне, -- у вас такая учтивая соседка,
а вы отказываетесь пристегнуться! Может, и ей тесно, но она не бунтует, хотя
умеет! Правило, любезный, есть правило!
 --  У  меня  -  свое  правило!  --  ответил   я.  --  Не  нравится,   -
разворачивайтесь и высаживайте меня в Нью-Йорке!
 -- Тоже - ни в коем случае! -- потребовала Джессика.
 --  Не  буду,  -- успокоил  ее Бертинелли  и  обратился  ко мне.  -- Но
придется выписать штраф. Триста долларов!
 -- Это много, -- согласился я.
 -- Я плачує! -- воскликнула Джессика  и положила  руку мне на плечо. --
Не откажите, пожалуйста!
 -- Джейн, позвольте это сделаю я вместо вас! -- вмешался  Мэлвин Стоун.
-- Не откажите, пожалуйста!
 --  Конечно, --  кивнула  она.  -- Я  почти никогда не отказываю - если
платят!
 -- Пусть платит сам! -- пискнул Джерри. -- И пристегнется!
 Первый  класс  -  из уважения к  звезде - его в этот  раз не поддержал.
Наступила неловкая пауза.
 -- Почему все молчат?! -- возмутился Джерри.
 Голос подал Займ:
 -- Я не буду! -- взорвался он. -- Сколько же можно терпеть?!
 -- Возьмите себя в  руки, молодой человек!  -- возразил  ему  бархатный
голос  Стоуна.  -- Подумаешь, пассажир не пристегнулся  ремнем! Они тут ни к
чему: в воздухе - ни гор, ни даже пней!
 --  При  чем тут  ремень! --  горячился Займ.  -- Попробуй взять себя в
руки, когда на ноге стоят капитаны!
 --  Что вы! Неужели  это ваша  нога?! -- побледнел  Бертинелли. -- А я,
дурак,  стою  тут и  думаю:  что  это  под  ногой у  меня  дергается? Тысячу
извинений, профессор! Сто тысяч!
 Не переставая бледнеть, капитан развернулся и исчез.
 Займ повернулся к нам с Джессикой и буркнул:
 -- Макаронник! Да еще и штрафует! И это - в свободной стране!
 -- Мы не в стране, мы в воздухе! -- поправил его Гутман.
 -- Это воздух свободной страны! А он штрафует!  За то, что не дают себя
связать! Это тебе не древний Рим! И пока не Россия!
 Первый класс  одобрительно загудел: это, мол,  ему пока не  Россия! Под
дружный  галдеж  "первоклассников"  погасли все запретительные таблички.  За
окном услужливо расступились мелкие облака, а в них качнулся солнечный диск.
Стало  вдруг  легко  и просторно,  и я  вытащил из  куртки коробку Мальборо,
наподобие той, которая валялась на взлетной  площадке, и отвернулся  к окну.
Слева лежало бело-голубое пространство, - привычное,  как потертые джинсы. Я
закрыл  глаза  и  заметил,  что  облака,  которые  только  что  разглядывал,
напоминают разрозненные образы из не  понятых легенд: высокие соляные столбы
из библейского мифа, печальные снежные  бабы из давних зимних сказок, и - из
фильмов -  пышные шляпки атомных грибов  на тоненьких  ножках, никого уже не
пугающие, а,  напротив, внушающие иллюзию узнаваемости  бытия.  Пространство
высоко над землей застыло в таинственных, но примелькавшихся символах.

32. Мудрость заключается в приобщении к безумствам мира

 Когда много лет  назад в таком же летательном аппарате я приближался  к
Нью-Йорку и  пялился в  окно,  это  и  насторожило  меня,  -  привычность  и
вездесущность непостижимых  символов. Показалось,  что прибываю туда, откуда
улетел: небо было  прежним,  - как скатерть из джинсового полотна, утыканная
стеариновыми фигурками из пышных грибов,  тонких столбиков и грузных баб. Но
я искал  новую жизнь, - и не  хотелось  знакомого, тем  более,  что прошлое,
каким  бы привычным оно ни  являлось, так же непостижимо, как ненаступившее.
Помню -  мелькнул  пугающий вопрос: а вдруг будущее  ничем  не отличается от
прошлого или настоящего, разве только  своей бесконечностью! Еще подумалось,
будто будущее  есть иллюзия, -  тем более сильная,  чем быстрее скользишь по
кругу,  в котором с реальным смыкается только  прошлое. Рядом сидели жена  с
дочерью,  -  символы  сомкнутого круга, и  когда самолет  стал  кружить  над
Нью-Йорком, уже тогда меня полоснула по сердцу острая тоска по родительскому
дому. Захотелось в  прошлое, и пока моя дочь  Яна  объясняла  матери  почему
облака выглядят везде  одинаково, я записывал  в синюю тетрадь  для  будущих
воспоминаний историю о чокнутом старике по  прозвищу Грыжа, историю, которая
в нью-йоркском небе, в преддверии новой жизни, обрела пугающий смысл.
 Незадолго до завершения  прошлого  я  очутился в высокогорной деревне к
северу от  глухого грузинского города Пасанаури. Именовалась она  почти  так
же, как мой  тбилисский квартал, - Бейт-Хаим,  и была  основана вавилонскими
изгнанниками  25  столетий  назад.  Если  это  предание  правдиво,  летопись
Бейт-Хаима -  это  единственная  в мире летопись неподвижного  существования
двухсот еврейских семей, которых -  среди прочих вавилонских иудеев - погнал
из своих владений Навуходоносор. Вавилонские изгнанники разбрелись кто куда,
- в Армению, в Индию, в Иберию, обратно в Палестину, но только бейт-хаимцам,
достигнувшим самого края земли, скалистой ложбинки меж вершинами Кавказского
хребта, только им, единственным из евреев, удалось схорониться от истории.
 В  Бейт-Хаиме родился  мой дед Меир, который  выучился там  Каббале, но
позже, спустившись с гор, отошел  от  нее и  стал  простым раввином. К концу
жизни,  однако,  когда  обессилел  и  слег,  он  посвящал  меня  в  таинства
каббалистических  ритуалов  и уговаривал отца вернуть его в Бейт-Хаим. После
смерти  деда, во время ежегодных  поминальных  ужинов в его честь, отец Яков
говорил мне, напившись водки, что когда-нибудь нам с ним следует отправиться
в Бейт-Хаим, где сам  он никогда не бывал и куда так  и не свез деда, ибо по
тем временам слабосильного старика не  довести было до кавказских вершин.  А
что  там делать, спрашивал  я отца, который в ответ пожимал плечами: нечего,
просто  мы  с  тобой  вавилоняне, а  это  -  единственное, что  от  Вавилона
осталось. Спешить, добавлял, незачем: дед твой говорил, что деревня простоит
еще тысячу лет и ничего в ней не изменится; поедем когда постарею. Постареть
отцу  не привелось, и  о деревне я вспомнил много позже  его смерти,  -  при
составлении  списка  еврейских  поселений.  Посещение Бейт-Хаима отложил  на
самый конец двухлетних скитаний, ибо деревне, думал я, деваться было некуда.
 Думал  неверно:  сама   деревня  -  скопище  приземистых   построек  из
почерневшего  камня - стояла на положенном ей месте, но  в  ней не  было  ни
души,  а  в образовавшейся  пустоте  безадресно шмыгал  ветер.  Солнце то ли
всходило тогда, то ли,  наоборот, садилось, - и свет  вокруг лежал неверный.
Узкие   проулки  между   домами   заросли   горным   бурьяном,  захламленным
пожелтевшими газетными лоскутами и битым оконным стеклом. Бейт-Хаим означает
Дом  Жизни,  но   в  деревне  стояла  гробовая  тишина,  которая,  казалось,
наваливалась на нее с примыкавшего к ней крутого ската,  устланного каменным
паркетом из могильных плит. Оттуда же, с  кладбища, набегал ветер, сиротливо
повизгивал  и  стучал  пустыми оконными рамами.  Из  деревни, выщербленная в
скале, скрадывалась вниз на цыпочках долгая лестница, которая привела меня в
знакомое по карте хевсурское селение Циури, то есть Небесное.
 Хевсуры  рассказали мне там,  что с год назад бейт-хаимцы - и  было их,
как при Навуходоносоре, 200  семей  - снялись с места и единым скопом ушли в
Иерусалим. Остался только  Грыжа,  полоумный  старик  с желтой  бородой и  с
большой мошоночной  грыжей, которого  хевсуры  не побрезговали приютить, ибо
считали  себя  самым гостеприимным из грузинских племен. Если бы, кстати, не
это  гостеприимство  и  если  бы еще не  их  неприспособленность к поруганию
библейских  заповедей, то  их самоназвание  -  "хевсуры", то  есть  "горские
иудеи" - можно было бы принять на веру. С иудеями, однако, их роднит  только
неискорененная страсть к  идолопоклонству и острым блюдам, тогда как отличие
сводится  к существенному, - к отсутствию любопытства, чем и объясняется тот
факт, что хевсуры не умеют преступать все десять заповедей сразу.
 Накормив  перченой солянкой и  не задав ни  одного вопроса, они привели
меня  к старику с грыжей и с очень общим  лицом.  Имени у него не оказалось,
только прозвище. Не было никогда и каких-либо документов, подтверждавших его
существование: где бы он ни очутился в  мире  - его не существовало.  Узнав,
что раввин Меир был моим дедом, Грыжа отвечал на вопросы неохотно, поскольку
все  еще злился  на него: твой дед,  сказал он,  лишил нас жемчуга,  покинув
Бейт-Хаим.  Пожаловался,  будто  дед не  устоял  против  пагубной  страсти к
движению и спустился в долину, с  чего, дескать,  все и  началось: Бейт-Хаим
стал терять  жемчуг за жемчугом,  пока  вдруг не снялся с  места и  не исчез
совсем.
 Пытаясь  понравиться  Грыже, я  напомнил ему  из Талмуда, что жемчуг не
исчезает: жемчуг  -  везде  жемчуг, и если  кто потерял  его, то потерял его
только  потерявший.  Кроме того,  добавил я, мой  дед ушел от вас  давно: на
каждый час довольно своего горя - и  поговорим о том, что случилось недавно.
Старик  ответил,  что  деревня  ушла  в  Иерусалим,  поддавшись  губительной
страсти,  одолевавшей всю землю и  насаждаемой молодыми. А  как  же  старцы,
спросил я, почему ушли они? А старцы, которые живут уже не потому, что у них
бьется  сердце, а в основном из привычки, - они боятся быть старцами и хотят
быть  молодыми,  сказал он,  и  это тоже грех! Но за каждый грех, воскликнул
Грыжа,  есть  наказание: все они  - и молодые, и старые - захотят,  если  не
умрут, вернуться домой, а если умрут, то забудут даже место, откуда ушли: "Я
уже был  в вашем  Иерусалиме,  и  вот  тебе  мое  мнение,  - простое  место!
Иерусалим свят не больше, чем эта грыжа!"
 Хевсуры  рассказали  мне, что в Иерусалиме  старик никогда, конечно, не
был, но искренне верил, что вместе со своею большою грыжей исходил его вдоль
и  поперек.  Когда,  оказывается,  бейт-хаимцам  было  объявлено, что им  не
удастся заполучить  выездную  визу  на полоумного  старика  по  причине  его
формального  несуществования  плюс  предельной  общности лица вплоть  до его
непригодности  для фотографирования; когда  бейт-хаимцам стало известно, что
деревне  придется уйти в Иерусалим  без  него, -  из  жалости к старику  они
решили  пойти  на  мошенничество,  которое  -  в отличие  от простодушных  и
лишенных воображения хевсуров - привело бы в восторг самогоє Навуходоносора.
Бейт-хаимцы  спустили старика с  гор  и  показали ему самый большой город  в
долине.
 Никогда прежде Грыже не приводилось покидать родной деревни, отсеченной
от мира непролазными скалами и  снежными  бурями.  Старику сказали, что этот
город и есть Святой Иерусалим. В течение всего дня, пока вместе с Грыжей они
таскались по улицам города и  торговали в лавках, он не проронил ни слова, -
только  моргал в смятении и нервно мял  в кулаке желтую  бороду. Молчал и на
обратном пути.  Спутники стали  опасаться,  что  от шока к  старику вернулся
рассудок в самое неподходящее время как для него самого,  к концу жизни, так
и для них, накануне их повального отбытия. Возвратившись, однако, домой,  он
объявил в синагоге,  что предает анафеме каждого бейт-хаимца,  кто уходит  в
Иерусалим. "Это царствие Сатаны, -- кричал  он, -- и все вы побежите обратно
с воплями: "О,  если я не забуду тебя, Иерусалим,  то пусть отсохнет десница
моя!" Все вы возопите, как иерихонская труба, а я останусь с хевсурами; они,
может, тоже евреи, но никуда, мудрецы, не рыпаются!"
 Одни смеялись, другие  плакали. Все, между тем, вскоре  уехали, передав
Грыжу добродушным  хевсурам,  которые  тотчас же  стали уговаривать  старика
отказаться  от  своего  сурового  и одинокого  Бога во  имя  их  веселого  и
демократического  хоровода  божков,  разъясняя  ему, что  его  сородичи  уже
никогда  не  вернутся,  ибо  если  им - так же, как  и ему  - не  понравится
Иерусалим, они подадутся в другие места. Грыжа не сдавался:  раз в месяц, на
новолуние,  поднимался по  лестнице в  пустую  деревню, где шевелился теперь
один только  ветер, зажигал  свечи  в продрогшей  без людей  синагоге  и  не
переставал верить  в возвращение бейт-хаимцев. "Пусть себе скитаются и пусть
ищут  чего бы ни искали! -- объявил он и мне, сбившись вдруг на речитатив, -
тот  особый распевный слог, которым кавказские иудеи  выделяют  в  разговоре
мудрые изречения. -- Чем больше посуетятся, тем  скорее вернутся, потому что
- сколько? - много раз сказано: все, что  движется, возвращается к началу. И
тебе говорю то же самое: правда не  в суете,  а в покое. Сиди и не двигайся,
Святое место само приходи