. -- Слава Богу!
 -- Почему такой голос? -- встревожился Стив. -- Одна?
 -- Поза такая: с мозгом работаю. Ножницами.
 -- Ножиком надо!
 -- Знаю. Просто загадала: если удастся ножницами, - значит "да", а нет,
- значит, "нет".
 -- Опять эти глупости! А что сейчас?
 -- "Да" - это позвонишь, "нет" - не позвонишь.
 --  Сказал - значит позвоню! -- кашлянул Стив с достоинством. -- Я тебе
не Аскинази!
 -- Напоминаю еще раз: сам женат! Уехала-таки она или нет?
 -- Звоню с вокзала! Еду домой и мариную шницель!
 -- Я не буду мяса: не могу после работы.
 -- Опять эти глупости!
 -- Я к тебе не  за этим еду,  -- и стала сразу доброй и  веселой. -- Я,
кстати, была в "Саксе": платье купила; помнишь, тебе понравилось?
 -- Тебе больше идет когда ты голая.
 Мишель молчала.
 -- Я платье это сразу с тебя сниму, запомни!  А  потом  положу тебя  на
ковер; не на тот, - жена  его  скатала,  - а на другой, с оленями... Животом
вниз,  поняла? И  начну дышать  в затылок...  А потом покрою маслом; новое -
миндаль с мускусом.
 -- О-о-ой! -- застонала Мишель.  -- Нет, я не  про это. Он  опять почти
уже - и выскочил!
 -- Выбрось, говорю, ножницы на хуй! -- сорвался Стив. -- Я говорю такие
слова, я поэт, а - ты! Возьми нож!
 Она схватила скальпель и полоснула им по последнему шнуру:
 -- Все! Подожди секунду: отключу монитор и возьму трубку.
 -- Кто-нибудь пришел? -- всполошился Стив.
 -- Не в этом дело... Такая обстановка, а ты - эти слова...
 Освободив правую руку от скальпеля, Мишель поднесла ее к левой, и белый
груз распределился теперь поровну на ладонях, которые она осторожно потянула
на себя и развернулась к каталке. В глубоком основании опустевшего  черепа я
разглядел  темную  лужицу  крови,  припудренную  костяными  крошками.  После
долгого шока я перенес взгляд на извлеченный оттуда шарик, покоившийся уже в
эмалированном тазике  на каталке. Мишель  теребила его  пальцем  с кизиловым
наконечником  маникюра и  так же легонько  пальцем другой  руки  поглаживала
ствол  телефонной  трубки,  через который,  увлажненные  мускусно-миндалевым
маслом, скользили и набивались в ее ухо слова. В ее крохотной ушной раковине
все  они  уместиться не  могли: тыркались  там  друг  в  друга и, извиваясь,
проникали сквозь ушной  канал в распалявшиеся недра женской плоти. Когда они
заполнили собой  ее  всю, Мишель сперва перестала теребить шарик в тазике, а
потом  вовсе  отняла от  него руку, и, отвернувшись,  расстегнула  на халате
нижние  пуговицы. Потом, судя по дыханию  и изгибу туловища, запустила  руку
себе между ног и - не просто отодвинувшись, а отрекшись от меня - вошла ею в
свой организм.
 Во всем помещении развернулась странная тишина. Поначалу я объяснил это
близостью  женского организма, нагнетавшего в своих  недрах ту неостановимую
энергию,  в ожидании  выплеска  которой  все  умолкает. Скоро,  однако, мною
овладела  энергия  самой  тишины,  наполненной  не  отсутствием   звуков,  а
присутствием их небытия.
 Она овладела мною так же просто, как пространством вокруг, - не вошла в
меня, но  стала  во мне быть, и  с  поразительной  четкостью  я начал  вдруг
осязать  свое  несуществование;  не  уход  из  бытия,  а  мою  наполненность
небытием. Наступило  состояние  моего пронзительного  отсутствия, похожее на
ощущение онемевшей  после сна руки, когда ею  чувствуешь  ее же  мучительную
неспособность осязать.
 Именно  это  я  и  чувствовал  теперь:   агрессивное  отсутствие.  Ужас
усугублялся тем, что отсутствовал я в столь же агрессивно отсутствовавшем. Я
ощущал себя прорехой в сплошной прорехе. Все отсутствовало,  все было ничто,
- и меня заносило в это состояние, как воздух в воздушную яму. Но в этой яме
мне было очень уютно и привычно, - как  если бы через долгое  время  я вновь
узнал   что   знал   всегда:   несуществование   доступно   ощущениям,   как
существование, а жизнь  -  это  вспышка  сознания, высвечивающая  порожность
мира,  его наполненность вездесущим Богом, который, будучи началом  и концом
сущего, есть ничто. Страх перед смертью  и страх перед Богом - один страх, и
это понимание  опять же показалось  мне знакомым.  Бог есть  то,  от чего  я
всегда бежал в  неосознанной панике, хотя мне и казалось, будто я, напротив,
стремлюсь к Нему и  хотя невозможно избавиться от того, чего  нет; от  того,
что есть лишь зыбкая метафора той  смутной догадки, согласно  которой смерть
есть  мука несуществования,  ужас отсутствия, а жизнь - нескончаемая  агония
страха  перед  болью  небытия.  Из  агонии  выход  один  -  в  ничто,  хотя,
ослепленные ужасом и отупевшие  от него, мы в одиночку и в отчаянии восстаем
против этого, как в одиночку и отчаянно  сразился  с Богом библейский  Яков.
Ничто -  это ни отрицание,  ни утверждение; оно предшествует смыслу  так же,
как предшествует смыслу существование...
 Меня охватила паника, но крик, приглушенный и протяжный, вырвался не из
меня.  Выронив  трубку, скорчившись и уткнувшись головой в подмышку,  Мишель
содрогалась, задыхалась и стонала, раздираемая  энергией, которая выплеснула
ее хрупкую плоть в оргастическое  отсутствие. Когда эта сила  отпустила  ее,
Мишель  обмякла,  откинулась  назад  к  колесу  каталки  и ударилась  в него
головой. От  толчка  тазик  грохнулся  на пол, и безвольный  сгусток влажной
мякоти скользнул по кафельному полу, вздрогнул и  замер на границе черного и
белого  квадратиков... И вот тут -  от ужаса и возмущения - во мне поднялась
вдруг  страсть к прорыву через  поглотившее меня ничто. Не  к  возвращению в
жизнь, а к прорыву в нее сквозь ничто. Эта сила, однако, подобно внезапно же
исчезнувшей из меня энергии небытия, не вошла в меня, а стала во мне быть, и
с тою же поразительной четкостью я  начал ощущать теперь  обратное, - бытие.
Чувство  было  одновременно  знакомым  и неузнаваемым, и неузнаваемое  в нем
стало наполнять меня таким  непредставимым  прежде переживанием бытия, когда
это переживание есть праздник преодоления  ничто...  Нацедив меня  до краев,
оно не находило во мне  свободного места,  набивалось в себя, сжижалось и  с
каждым мгновением распирало изнутри сильнее.
 Теперь  уже то был мой  собственный крик, - молитва без слов, без имени
Бога и  помышления  о  Нем; вопль моей  безотчетной  устремленности ко всему
пребывающему.
 ...Кричал  я недолго;  дежурный врач,  который выглядел,  как еврей  из
непросохшего  асбеста,   сообщил  мне,  что  медсестра,  услышав  мой  крик,
ворвалась  в  палату и растолкала меня, ибо  ей показалось, будто мне снился
кошмар.  Потом припала к моей груди, но отпрянула, поскольку, во-первых,  не
выносит запаха коньяка, а во-вторых, ей послышался  всплеск упавшего в живот
сердца. Растерявшись при виде счастливой улыбки на лице умиравшего пациента,
она  вызвала врача. Обнюхав  меня,  этот врач  с фамилией Аскинази уставился
неверящим  взглядом  в  осциллограф  в  моем  изголовье,  но,  освоившись  с
увиденным,  изрек,  будто  в   книге  по  занимательной  кардиологии  описан
аналогичный  случай:  в  какой-то  недоразвитой стране,  где  хирурги  умели
оперировать  только на периферийных участках туловища,  некий пациент умирал
от  инфаркта  миокарда. Если бы экономика  в той стране находилась на уровне
мировых  стандартов,  пациенту  сразу вспороли бы  грудь. Вместо этого врачи
дали ему  пилюли,  и больной  начал быстро умирать. Запаниковав, он  хлопнул
флакон  медицинского  спирта,  и  -  чудо!  -  не  только  не  умер, а  стал
бесцеремонно веселым.
 -- Единственное чего не понять, -- добавил Аскинази, -- где ты раздобыл
тут коньяк?
 -- Это не коньяк, -- заверил я его, -- а арманьяк.
 -- Армянский коньяк?
 -- Дороже.
 -- Из Франции?
 -- Из фляжки.
 Аскинази сперва не поверил мне, а потом рассмеялся:
 -- А я пью только дешевое вино, потому что дорогое дорого.
 --  Все  в жизни дорого,  -- рассудил  я. --  А сама жизнь  еще дороже,
потому что жизнь - я тут подумал - это не необходимость, а роскошь.
 -- У меня на роскошное денег нету.
 --  Это  всегда так, --  еще раз рассудил я. -- Если  тратить только на
необходимое, на настоящее не остается. Дело вкуса!
 --  Роскошное вредно, -- попробовал Аскинази после  паузы. -- Особенно,
если становится привычкой... Курение, например...
 -- Может быть, вы правы,  а может, и  нет: существование  тоже  вредная
привычка; чем больше живешь, тем выше шанс умереть.
 Аскинази  улыбнулся  неуверенно,  поскольку не разгадал  моего  к  нему
отношения - и опять был прав:  отношения к нему у меня не было. Я  был занят
другим -  переживанием неожиданной легкости и готовности  жить дальше как бы
дорого и вредно это ни было.
 -- Почему кричал? -- спросил он серьезным голосом.
 -- Приснилось, что рожал, -- сознался я. -- Хотя в свое время отказался
даже присутствовать при рождении дочери.
 -- А при зачатии присутствовал?
 -- В трезвом состоянии! -- соврал я.
 --  Мог бы  и  выпить: особый случай! --  разрешил он  и умолк  на пару
минут,  в  течение которых,  как мне почудилось,  он  размышлял. Я попытался
сделать то же самое, оттолкнувшись от идеи,  что слова  даны человеку, чтобы
скрывать мысли. Я даже верил, будто,  если бы люди говорили все как есть, не
было бы диалогов. Правильнее другое: слова есть средство, с помощью которого
человек  отказывается воспринимать  жизнь такою,  какая  она  есть. Аскинази
вскинулся и сообщил свою заключительную мысль:
 -- Истинного  лица  у  человека не  бывает,  и каждый  есть то, кем  он
притворяется. Поэтому тебе в больнице нечего делать.
 Утром следующего дня, покинув больницу, я жадно заглотнул воздух  и, не
желая  расставаться с  ним, запер  его в легких. Меня захлестнул  восторг, и
вернулось недавнее  состояние,  когда  в  горле  сдавило  перед  молитвенным
вскриком. Я остановился,  но  задирать головы  к  небу  не стал,  поскольку,
запруженное невидимыми на рассвете звездами, оно -  в  чем я  убедился тогда
впервые  - начиналось у  моих  подошв.  Когда заглотанный воздух стал больно
давить легкие, я вернул его обступавшему меня небу и услышал звонкий всплеск
упавшего в живот сердца.


22. Главное в жизни - не умирать

 ...Когда  молитва  меня  отпустила,  а сердце, провалившееся  в  живот,
угомонилось,  я  огляделся вокруг, как после сна  в чужой постели. Все,  что
предстало взору в этой изношенной синагоге, показалось рассыпанным в деталях
воспоминанием: лампочки в люстре, освещавшие только себя, саван из простынь,
Синайская гора, с вершины которой свисал на  канате застенчивый альпинист со
скрижалями Завета, морская пучина, омывавшая гору на той же  стенной росписи
против помоста, а на нем - девять растерянных стариков, отгороженных от мира
резною решеткой из усталого дерева.
 Хотя старикам было много лет, они тянули молитву, как если  бы в запасе
у  них  была вечность.  Этот  разбродный гул  и  эти толкающиеся голоса, это
неслаженное пошатывание тесной кучки давно живущих на свете людей, - все это
укрепляло меня в  умиротворяющем чувстве прочности существования. В чувстве,
позволяющем воспринимать вечность как доступную осязанию вещь. Понял я и то,
что  никакое   хитроумное  помышление  не  может  быть  мудрее   присутствия
бесхитростных людей,  существование среди  которых  и есть мудрость, -  и  я
содрогнулся  от  острого  желания   продлить  этот  мой  нежданный  союз   с
молившимися Богу стариками.
 Леха-а доди-и ликра-ат кала-а-а-а
 Пене-е ша-а-абат нека-а-бела-а-а-а
 И  не  заметив  того,  я  стал  раскачиваться  из  стороны  в  сторону,
вытягиваться на  цыпочках, откидываться на каблуки,  трясти головой и вместе
со всеми восторгаться  вслух Господом  Богом  Нашим, Властелином Вселенной и
Грозным Судьей.
 Без промежуточного вздоха у меня  с этими стариками вышли разные гимны,
-  безо  всякого повода  кроме того,  что в этот  вечер  взошла на трон юная
Суббота  и что был день поминовения родителя  Хаима и Ричарда Исраеловых,  и
что уже  три долгих года эти девять евреев -  из-за отсутствия десятого - не
смели  молиться  в  зале  и  ютились  в  холодной пристройке, и  что  они не
сомневались, будто в тот день меня  заслал к ним Господь, обещавший отрядить
им для кворума пророка Илью, который отвадит грозненский горсовет во главе с
Тельманом Арсануковым от посягательств на эту вверенную старикам синагогу. И
наконец,  молитвы  и  гимны случились  еще и  потому,  что  неожиданное, как
сердечный спазм, чувство моей слитности со стариками не умело  выказать себя
иначе  кроме  как  в тех же словах,  которые  поднимали  над  полуосвещенным
помостом  девять  дребезжащих от старости  голосов:  "Что нам  сказать Тебе,
восседающему  в  выси  небесной?  Что изложить пред  Тобой, пребывающим  над
облаками? Ты  Сам ведь все  видишь, -  все, что скрыто или открыто..." "Храм
Бога нашего разрушен, пути наши безуспешны, нет нам радости в наших домах, и
душа  наша ликовать  разучилась. Старейшины  домов  наших  - как странники в
ночлежках. О, где найти покой и пристанище?"
 Старики не уставали льстить Богу и говорили Ему все,  что Он Сам о Себе
думал. Пространство вокруг было уже забито словами, и в тесноте они заражали
друг друга дополнительной  силой. А потом  была субботняя  песня,  сложенная
тысячу лет назад  таким же старым тогда, наверное,  как эти  старики сейчас,
испанским раввином  Хайятом: "Скрутилась тень от пальмового древа, - и  день
угас. Безмолвно,  как  из чрева, взываю к Господу,  боясь Его  разгневать, а
стражник возвещает: скоро ночь. Нет мне прощенья  за грехи, и все же -  молю
Тебя,  неумолимый  Боже,  судить меня,  как  судят в  день  погожий за  грех
забытый, как дурная ночь. О, если б вымолить мне у Тебя пощаду, я б вызволил
мой дух из мук исчадья, и плоть  мою -  Тебе ж служенья ради...  Теперь же я
рыдаю  что  ни  ночь. Прислушайся,  молю, к моим стенаньям; к  Твоим,  молю,
позволь  припасть стенам  мне;  взгляни,  моя  слеза  на этих  камнях  росою
проступила в  эту ночь. Дай  мне забыть о  всех моих пороках,  не дай врагам
ругаться над порогом моим  и  проклинать: Забудь дорогу  к порогу  своему  в
такую  ночь. О Боже, о  Тебе по нас  и судят. Что -  мы? Мы -  воск в  Твоей
ладони,  люди...  Так отпусти нам всем, - и новым будет и человек, и  мир, и
день, и  ночь... Кто отделил святое  от  земного, да не оставит нас в беде и
новых пошлет удач, -  и станет нас  так много, как много звезд в сегодняшнюю
ночь." Каждая  строчка этой песни укрепляла во  мне ощущение разрастающегося
счастья. Дело было  не в словах, а в музыке, которую я  впервые  тогда между
ними расслышал.
 Играла  зурна. Начала  невысоко  и  сперва  стала  обвивать меня вокруг
колен, а потом увлекла с собою ввысь. Время от времени отпускала на короткие
мгновения, но, обозначив в воздухе какой-нибудь узор, снова окручивала  меня
в коленях или  подхватывала в подмышках и несла выше.  Отпускать потом стала
чаще, словно пыталась приучить меня к независимому существованию в воздушном
пространстве.  Скоро  я,  действительно, научился держаться  в  воздухе  без
зурны,  а еще чуть позже даже забыл, что нахожусь в небесах,  хотя  с каждым
мгновением  меня  уносило выше, а дышать становилось труднее. Потом,  на той
большой высоте, где, как мне показалось, я хотел бы жить не умирая, движение
прекратилось,   и   зурна  перестала   вычерчивать   узоры:   одна  сплошная
неколеблющаяся  нота, не убывавшая в  громкости, но удалявшаяся в  горизонт.
Движение звука длилось долго, - пока,  наконец,  отсутствие воздуха не стало
причинять мне боль. Этой боли я не испугался и  оказался прав: она  забылась
неожиданно, перекрытая  вынырнувшей из ниоткуда последнею нотой, не  столько
даже боль  эту  унявшей, сколько наполнившей  ее дурманом счастья.  Ощущение
счастья  стало таким чистым,  а музыка - такой точной, что  ничем кроме  как
ощущением счастья же или самою же музыкой это состояние выразить невозможно.
 ...Играла  зурна не во мне, -  предо мной. Понял я это не  раньше,  чем
освободился, наконец, от молитвы. Я  открыл глаза и увидел перед собой Хаима
Исраелова с огромной  зурной в крохотных руках. Отступивший к задней решетке
помоста,  он стоял к  нам лицом  и перегонял  в инструмент  воздух из своего
круглого  туловища,  для   чего  ему  не  приходилось   даже  надувать  щек.
Пресытившиеся молитвой старики уже  не  толкались;  покачивали  папахами  и,
оглядываясь на меня, кивали на Хаима, а потом закатывали зрачки к люстре.
 Накачав  себя  воздухом,   он  приступил  к  завершающей  вязи.  Ничего
замысловатого в ней как  раз  не было: высокий ствол дерева, вокруг которого
лоза бежит и вьется золотистым жгутом. Бежит и вьется, утончаясь на ходу, но
потом  вдруг -  вместо  того, чтобы  сгинуть -  набухает  снова  и,  набирая
скорость, продолжает бег к небесам. Хаимова лоза, между  тем, вилась  вокруг
ствола  очень   вольно  и  стремилась  вверх  с  такою  уверенностью,  будто
собиралась уйти  за самые  далекие облака.  Когда она пронзила  первый  слой
облачных  паров и напряглась, чтобы вернуть себе утраченную  легкость,  Хаим
попытался глотнуть воздуха, но  его лицо внезапно треснуло в гримасе сильной
боли  и  рассыпалось  в   острые  осколки  страдальческих   морщин.  Старики
встревожились, а Ричард шепнул мне:
 -- Это астма.
 Не переставая морщиться, но не закрывая теперь прозрачных от боли глаз,
Хаим  продолжал  гнать  лозу в занебесье.  Зурна  в  его пухлых  руках стала
тяжелеть и  подрагивать, но  глаза зурнача  все равно искрились  радостью. Я
повернулся к Ричарду  и  взглядом  попросил его сказать  что-нибудь.  Ричард
поморщился в поисках точных слов, но не нашел их.
 -- Как тебе сказать... -- и  сдвинул папаху на лоб. -- Ну, ему приятно,
хотя и больно... Он такой...
 -- Мазохист? -- попробовал я.
 -- Что? -- удивился Ричард. -- Нет, - близнец!
 Рассмеяться я  не успел, потому  что  истончившийся жгут лозы  осекся в
заоблачной выси так же резко,  как звон  цикады: зурна грохнулась на  пол, а
Хаим  - с хрипом и с остекленевшим  взором  - повалился в руки  кинувшихся к
нему стариков.
 -- Не бойся! -- крикнул мне Ричард.  -- Ему  очень плохо! -- и, схватив
меня за руку, оттащил в сторону.
 Я стал вырываться,  чтобы  помочь старикам, облепившим Хаима и скрывшим
его от моих глаз: слышал только его тяжелый хрип и шуршание старых голосов.
 -- Давай, давай, осторожно!  -- шептали они друг  другу.  -- Подвинься!
Отпусти  здесь, зайди  оттуда! Высоко не надо! Ноги не  надо высоко, сколько
тебе, дураку, говорить! Расстегни ему воротник! Подбери зурну!  Нет, сейчас,
- будет ругаться!
 Судя по всему, старики занимались этим не впервые.
 -- Не смотри, он  не любит! -- велел мне Ричард и повлек к выходу. -- И
не бойся: ему очень плохо!
 Я, наконец, понял:  он  убеждал  меня не  бояться, что Хаим  умрет; ему
просто  очень  плохо,  и это  нормально,  поскольку у него  острая астма,  и
старики знают как с нею быть. И Ричард вывел меня  в пристройку, где, в свою
очередь,  запах  воска и  кожи  в  ней  вернул меня  к  начальным мгновениям
знакомства со стариками и напомнил, что  я  их совсем не знаю и забрел к ним
не ради них. Мне захотелось было уйти, но неожиданно вид вытянутых в цепочку
кушеток  отменил  это  желание  отделить  себя от  пережитого  и  оттолкнуть
пережитое в самое отдаленное пространство, - в прошлое.
 Ричард подвел меня к огромной свече на полу  под окном и, осмотревшись,
заглянул мне в глаза волчьим взглядом:
 -- Ты меня  сейчас  послушай! Я  давно  хотел  это высказать,  но  кому
скажешь?! Люди дураки!  Все! Думаешь - я нет? Я тоже ведь очень молился. Так
же, как ты... Но ты поймешь. Я  и тебе не хотел - в зале. Здесь можно, здесь
он не слышит.
 -- Кто? -- насторожился я.
 -- Он! -- и ткнул пальцем в окно, - в звезды, высвеченные уже прибывшей
с востока ночью. -- Его  нету, понимаешь? Это я тебе точно говорю! Это очень
трудно понять, что Его  нету! Надо долго думать. Он сделан из ничего, и  Его
совсем нету! Не просто, а очень! -- и посмотрел на меня с подозрением. -- Не
понимаешь?
 -- Понимаю, -- понял я.
 --