кошном  седле  гривастого  арабского  скакуна  под  карусельным
навесом.  Время  от  времени  оглядывался,  поправлял  узелок  галстука  под
небритым  кадыком и отпивал из штофа итальянское  вино. Оказался шотландцем,
страдавшим  из-за   старой  любви  и  неостановимой  англиканизации   родной
культуры. Я тоже решил забраться  в  седло,  но выбрал  shire из королевской
охраны. С желтого  козырька вкруг скучавших  лошадей бежала  вода,  а  хмель
кружилась в моей голове медленно, как уставшая карусель.
 Отметив в уме, что я пьян, подумал, что  будь вдобавок и скульптором, я
бы рассадил по  лошадкам  дубликаты известных  персонажей в раннем  детстве:
маленький  мальчик Сократ,  например,  маленький  Сталин,  маленький  Иисус,
ребенок  Гитлер,  Августин,  Бог  Саваоф  в  нежном  возрасте,  Паваротти...
Рассадил бы по  коням и закружил бы карусель пока медленно, - как для детей,
-  а потом быстрее, чтобы  скоро все они слились  в  неразличимое  мелькание
красок. Можно даже заработать  деньги: крутить  их на площади от вторника до
воскресенья, а в понедельник  ссаживать детишек и  вместо  них подсаживать в
седла восковые копии людей из  моей жизни,  -  Хаима Исраелова  с зурной  из
Чечни, Полину  Смирницкую с цыплятами  из  Вильнюса,  Габриелу, деда  Меира,
Мордехая Джанашвили с Лией Зизовой, Гену Краснера с семьей, черную  Ванду из
"Голоса  Америки",  златовласую  Аллу  Розину из  Тбилиси,  Мэлвина  Стоуна,
Соломона Бомбу, Пию  Армстронг с  мужем Чаком,  но без его  японского друга,
капитана Бертинелли, мою дочь Яну, и Зину, естественно, жену, расстрелянного
в   Вашингтоне   сумасшедшего   бруклинца,   Залмана   Ботерашвили,   Нателу
Элигулову... Одним  словом,  всех кроме Джессики Флеминг, -  чтобы  никто не
подумал, будто  это Фонда; кроме Исабелы-Руфь, - во-первых, потому что видел
только ее лицо,  а  во-вторых,  чтобы  никто  не  решил, будто  на  карусели
катаются  две Нателы; и кроме Субботы,  - чтобы ни я,  ни кто-либо другой не
посчитал, будто это - манекен из витрины "Кукай". И тоже закрутил бы лошадей
и стал бы подхлестывать их, пока не зарябит в глазах...
 Кружение  хмели в голове  остановил голос, выкрикнувший  мое  имя.  Под
соседней  лошадью, задрав вверх поседевшую бороду, стоял человек, которого я
знал, - Саша Цукерторт.
 -- Саша Цукерторт! -- вскрикнул я и спрыгнул с коня.
 Пожав мне  руку, он сообщил,  что, хотя  он по-прежнему Саша, но уже не
Цукерторт. Я - Воронин, объяснил Цукерторт.
 -- Живешь чужой жизнью? -- догадался я.
 --  Нет,  -- качнул  он поседевшей бородой, -- к сожалению, пока своей,
хотя все друг друга заслуживают.
 Потом  рассказал,  что служит в здании через дорогу, в  русской  службе
Би-Би-Си, и на всякий случай называет себя слушателю Ворониным. Потом, как я
того и боялся, разговорился о путче: вот возвращаюсь с ночной смены, и в эту
ночную  смену  познакомился с  вашингтонским профессором  по  фамилии  Займ,
который, несмотря на позднее время, доказывал, что путч не пройдет;  дело не
в путче и даже не в Займе, заверил меня Цукерторт, а в том, что идет  борьба
между двумя  силами: одна  считает, будто посредством манипуляции социальных
институтов можно  создать  нового человека, а  другая, -  будто, несмотря на
важные  дефекты, люди  функционируют  рентабельно  только если предоставлены
себе.
 Важными  дефектами  я  считал  два:  неспособность  жить  не  старея  и
неспособность изящно размышлять.  Саша  был лишен  обоих. Хмель в голове  не
позволяла  мне  вспомнить  дату  нашей  последней  встречи, хотя вспомнилось
другое:  морщин у него, несмотря на седину, тогда было  столько же,  сколько
сейчас,  -  ни одной, а размышлял  он и сейчас только на  пикантные  темы  и
вслух. Когда я  подступил  к  нему ближе  в  надежде  разглядеть сквозь  его
собственные линзы хотя бы одну  робкую морщинку,  он  стал  говорить громче,
посчитав, что вместе с  морщинами я нажил за годы и глухоту. После заявления
о  путче объявил, что  готов высказать мнение в связи с еще одним лондонским
скандалом,  -  решением  Королевского  Управления по  вопросам  человеческой
фертилизации о  рассекречивании  имен  спермодоноров:  это недопустимо,  ибо
большинство  главных  доноров,  студентов,  несмотря  на  нехватку денег  на
учебники, стесняются навещать спермобанки  и мастурбировать в  пробирку даже
инкогнито. Новое решение загубит дело, тем более, что, согласно этому новому
решению,  расходы спермобанков на  донацию  не  должны  превышать 15  фунтов
стерлингов:  даже самый расточительный  донор  не может рассчитывать больше,
чем на  10  донаций,  чтобы  не допускать  однообразия  человеческих  типов.
Клиентки спермобанка вправе знать о доноре многое:  расовую  принадлежность,
возраст, хобби, - только не имя и не  адрес,  возмутился  Саша. Можно - даже
пол!
 Опомнившись,   я  поступил  аналогично:   сперва   возмутился  мизерным
гонораром  за   донацию,  а  потом  рассмеялся  и  добавил,  что  это  можно
компенсировать   предоставлением   донору   миловидной   ассистентки.   Саша
призадумался и  подвел теме  черту:  рассекречивать  имена  глупо, ибо какая
разница - Джонсон или Робинсон? В этом случае никакой, сказал я ему, но если
бы  донором был ты,  - какую  назвал  бы фамилию  - Воронин или,  на  всякий
случай, Цукерторт?
 Догадавшись, что  я  пьян, Саша сказал, будто я  неправ, ибо хмель есть
состояние, которым надо наслаждаться на трезвую голову.
 -- Я не пьян, -- обиделся я. -- Я болен.
 -- С утра?! -- не поверил он. -- Как болезнь называется?
 --  Латинского имени  нет, -- рассмеялся  я. --  Нет  и русского.  Есть
только плохое слово для одного из симптомов, -- "любовь"!
 Саша  смеяться  не  думал: вытащил из пиджака  клетчатый носовой платок
размером в  шахматную  доску  и  стал  просушивать им  поседевшую  шевелюру.
Высушив потом и бороду, перевооружил глаза новой парой очков и сказал:
 -- Любовь вещь опасная... Очень! А что жена?
 -- Я ее,  конечно,  люблю, но... Как-то  по-дурацки завелось, что  если
любишь  одну,  то...  Жена  женой...  --  постеснялся  я  и  поддержал  себя
каламбуром, которые  Саша любил сочинять. -- "Прошу учесть, что даже Ной,  и
тот был не всегда с женой; жена женой, но я ж иной!"
 --  Она в  Лондоне?  Не  она, а  та?  Я  ее знаю? Глупый  вопрос! Мы не
виделись 17 лет.
 -- Не глупый, -- ответил я. -- Ты ее видел.
 -- Глупый: дело не в ней, а в нас.
 -- В нас с тобой? -- испугался и я.
 -- Ну,  в  целом: в тебе, во  мне, в  этом шотландце. Он,  кстати, тоже
страдает каждое  утро!  --  и махнул ему  рукой. --  Привет, Сэм! Когда  же,
наконец, стреляешься, сегодня?
 -- Наверное, -- весело согласился Сэм.
 --  Бывший  генерал!  --  объяснил   Саша.   --   Прекрасная  коллекция
пистолетов! Я ведь тоже думал застрелиться, просил у него пистолет, но он не
дал, а потом я нашел спасение... А может, и нет...
 -- А он  не дал,  да?  -- возмутился  я. -- Это тебе не Грузия, где для
хорошего человека никому ничего не жалко!
 -- Нет, не дал... Послушай лучше  про спасение: все  дело в тебе самом,
понимаешь?  Ведь что это за  болезнь,  любовь? Она  поражает  тебя так легко
только потому, что ты угнетаешь собственное тело!
 -- Угнетаю? -- не поверил я.
 -- Все мы. И угнетаем его нашим сознанием: разучились слушать свое тело
и уже  не понимаем  его языка. В детстве  мы мыслим телом, но потом забываем
его  голос и вспоминаем только когда, опьяненные чужой плотью, срываем маску
нашего сознания и...
 -- Я не понял, -- перебил я его.
 Саша вздохнул и еще раз сменил очки:
 -- Не перебивай! О чем я говорил? И не напоминай, - сам вспомню! Да! Мы
срываем с себя  эту  маску, бросаемся на  женщину  и  вместо  слез  отчаянья
изливаем сперматозоиды. Но это не  жизнь; это, извини, обморок, - ложный вид
самоубийства, который  оставляет нам силы только для нового испытания муками
нашего  сознания.  Мы пускаемся  в гонку  за  половыми  успехами, но  утрата
собственной плоти, извини, никак не компенсируется обладанием чужой!
 -- Не извиняйся, -- предложил я, -- тем более, что не понимаю.
 -- Что же, ебена мать, - извини, - здесь не понятно?!
 -- Ну, не понятно - имеешь ли в виду онанизм, и не понятно еще - почему
эта мысль удерживает от самоубийства?
 Хотя  дождь  по-прежнему  лил,  как из ведра, Саша высунул руку  из-под
навеса  и  проверил  воду на  мокрость.  Потом  отер  руку  мокрым  платком,
вгляделся в горизонт и печально проговорил:
 --  Из этой мысли  следует, что  самоубийство  - не только  уничтожение
плоти сознанием, а и наоборот, месть плоти сознанию. Самоубийца мстит судьбе
за то, что его плоть умерла... Самоубийством ничего не добиваешься!
 И  попрощавшись  кивком  головы скорее  с  собой,  чем  со  мной,  Саша
Цукерторт проглотил навернувшиеся в горле слезы, выступил  из-под карусели и
ушел  по лужам  в  дождь,  не позволив мне сказать, что самоубийством ничего
кроме самоубийства добиться невозможно,  а если добился его,  ничего другого
добиваться не приходится...

96. Завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях

 Проводив его взглядом до дальней кромки горизонта, я вернулся на коня и
напомнил себе, что завтрашние легенды рассыпаны в сегодняшних деталях. Любая
мелочь таит  в себе все сущее  - от самой себя до грандиозного. И  наоборот:
кольцо  всего  существования может  вдруг  сузиться  до  мельчайшего  звена.
Впрочем, это - не "наоборот", а "то же самое". Каждая вещь - истина,  потому
что о  ней можно сказать любые слова, - и наоборот: "Вот синие травы. Слепая
звезда. Слова не лукавят.  Вещи - да!" Тоже правильно, потому что это - одно
и то же. Кто сказал? Протрезвею и вспомню.
 И я,  может  быть,  начал трезветь,  вглядываясь в  рассыпанные  вокруг
детали, проступавшие в  утреннем свете, как  проступили бы они в проявителе,
как проступили  на заре  только  вчера по ту сторону  океана, в нью-йоркском
порту,  под  окном еще не  взлетевшего  самолета.  Такая же  пустая  коробка
Мальборо  на   мостовой  проступила  из  глухого  серого   света  и  сейчас:
единственная разница, -  там ее  гонял  ветер по  бетонной  площадке,  а тут
топтал  на  месте  дождь. Как проступает в  памяти  день из прожитой  жизни,
проступил еще в свете  бездомный бродяга, свернувшийся калачом  на ступеньке
крыльца  желтого   магазинчика,   на  который,  как  перстом,  указывал  мне
выброшенным вперед копытом  мой конь.  Вот бродяга  зашевелился и проснулся:
теперь  в расширявшемся свете начинает проступать все  и для него. А потом -
как  еще один день из жизни - проступил из тьмы еще один бездомный, - совсем
юный, с высоким оранжевым гребешком волос, застывших в изящной позе "Милости
просим всех удалиться на хуй!" И еще один  бродяга - ступенькой  выше: тоже,
как еще один день из прошлого, неизвестно какой, безо всякого порядка.
 Кстати: "Все  под небом взаиморанимо. Все  на свете взаимосменимо.  Как
копыта коней. Как черед  наших дней. Как  две  палочки  в знаке  "равнимо"."
Откуда слова? Не из книги ли, которая у Субботы? Суббота. Тоже, должно быть,
"сменимо"...  "Я  вспомню раз  еще тебя,  чтобы забыть  в томленьи. Так вера
сложена из тысячи  сомнений." Вспомнил: все это написала Яна, дочь.  Но дочь
написала это о прошлом...  А не прошлое ли уже и Суббота? Потом проступила в
свете  и вывеска над  крыльцом  желтого  магазинчика:  "Парфюмерный  магазин
доктора Эдварда  Баха". Эдвард  Бах? Откуда знаю?  Вспомнил! Его  собиралась
навестить  Суббота:  "Всякие  запахи  для   всяких  недугов.  Я  всегда  там
припасаюсь."
 -- Сэм! -- окликнул я шотландца. -- Когда Бах открывается?
 -- А сидишь из-за Баха?  -- огорчился Сэм,  выглядевший, как человек, в
котором  жизни  осталось  меньше  суток.  --   Я  думал  -  ты  тоже  хочешь
застрелиться, а ты, оказывается, стараешься  жить вечно... Иди, иди,  - хотя
не получится. А Бах уже открыт.
 ...Доктор Эдвард  Бах  оказался  в  данном  случае  безликой  женщиной,
похожей  не  только  на англичанку,  но  и на аптекаршу. Я  представился  ей
фотографом, и она сказала, что да,  знает  манекенщицу  из Израиля, которую,
как  и любого другого человека,  любой  вправе сравнивать  даже с  субботой.
Имени не помнит, а в последний раз видела давно. Потом ощупала меня взглядом
и  объявила, будто сам я  похож то ли на иностранца, то  ли на больного,  то
есть  на  человека,  не  способного  перестать знать что знает. И  принялась
объяснять достоинства 38 эссенций из коллекции  Баха, для разных заболеваний
души.   Эти  состояния  доктор  разбил  на  7   категорий:  обеспокоенность;
сомнительность;  одиночество;  безразличие; чрезмерная  податливость мыслям;
отчаяние;  и участливость в благоустройстве  мира. Потом аптекарша  один  за
одним  стала  протягивать  мне  крохотные  пузырьки,  отворачивая  крышки  и
объявляя  название экстракта. "По 2 капли на  стакан воды!  -- распорядилась
она.  --  Но я требую, чтобы вы их сейчас просто понюхали: лучше, чем духи!"
Пузырьки поступали мне под нос в порядке латинского алфавита: aspen, осина -
против беспричинной  обеспокоенности;  beech, бук  - против  нетерпимости  к
людям; cherry plum, мирабель  - против беспорядочных  мыслей; chetstnut bud,
каштан -  для тех, кто совершает одни и те же ошибки; chicory, цикорий - для
тех,  кто предан близким; gentian, горечавка - против уныния; gorse, утесник
-  против  пессимизма  и  чувства  обреченности;  heather,  вереск  - против
словоохотливости и чрезмерного интереса к своему существованию; honeysuckle,
жимолость - против ностальгии; hornbeam, граб  - против понедельника; larch,
лиственница  - против  неуверенности в  себе  и  страха  поражения; mustard,
горчица - против беспричинной печали; oak, дуб - для сильных, но уставших от
жизни...
 -- Покупаю!
 -- Дуб? -- обрадовалась аптекарша.
 -- Все!
 Пока  принюхивался к  пузырькам,  прошло  больше  часа, дождь перестал,
старик исчез  из-под карусели, а я ни разу не подумал  о Субботе.  На улице,
однако, среди по-утреннему  густеющей толпы  людей, она внезапно вернулась в
мою голову,  - как  резкая  боль, которая после краткого  отсутствия кажется
острее.  Испугавшись  натиска, я  стал  искать  в витринах  стеклянные копии
израильтянки, чтобы  остановить или даже осквернить в себе помышление о ней,
пропитанное уже всеми  запахами из лавки Баха. Ни одной из копий в магазинах
"Кукай" на Оксфорд-стрит сделать это сейчас не удавалось, и боль становилась
тревожной.
 Дело  не в  Субботе, вспомнил я потом,  а в самой моей плоти. Попытался
сконцентрироваться  именно на этой моей плоти, представляя себя со стороны и
осматривая объект сперва издали, а потом - все ближе и ближе, пока, наконец,
снова  не вступал в  свои собственные  пределы,  как  вступают  в  фотофокус
раздвоенные дубликаты человеческих тел. Обратив внимание, что боль  при этом
крепчала, я старался держаться  от себя поодаль как можно дольше. В  течение
какого-то времени  даже казалось, что все  люди на улице выглядят одинаково:
толпы абсолютных  двойников. На Ридженс-стрит  я приметил вдали самого себя,
пересекавшего  улицу  навстречу  мне  же  самому,  то есть кому-то  другому,
который  тоже выглядел точно, как  я. Подбежав к ним, расстроился: вблизи ни
один не только не оказался мной, но не походил даже на иностранца, лишенного
способности перестать знать что знает.
 Потом  забрел  в район  театров,  -  и  стало  легче: хотя  пьесы  были
знакомые, отвлекли рекламные объявления на  афишах.  В  памяти отложил  два:
первое  обещало  нравоучительный  рассказ о  динамике сложных  эмоциональных
отношений  между  нежным итальянцем  Ромео Монтекки  и его богатой веронской
герлфрэнд Джульеттой Капулетти. Вопреки тексту, внешне Ромео оказался далеко
не нежным юношей: в тесных рейтузах бугрился на  рисунке такой оскорбительно
гигантский член,  что валявшаяся в ногах хрупкая Джульетта смотрелась не уже
бездыханной  жертвой  сложных  отношений,  а  девственницей, грохнувшейся  в
обморок  при объявлении, что пылкий бойфренд овладеет ею сейчас без местного
наркоза.
 Другая   афиша    обещала   "антиголливудский,    бескровный    вариант
широкоизвестной  истории  о  родных  братьях  Каине  и  Авеле",  которые  на
фотографии  выглядели  типичными  калифорнийцами  с  рекламы  для  Мальборо.
Согласно  тексту, антиамериканский дух спектакля  проявляется  не столько  в
том, что  знаменитые братья представлены  на сцене палестинцами с уже  тогда
оккупированных  территорий,  сколько в  том, что  в финальной  сцене Каин не
убивает  Авеля. То ли  боится сопротивления, то  ли  стесняется... Почему же
"антиголливудский"?! -- не понял я. Наоборот: хэппи энд! К  тому же  убивают
не только в Голливуде: Шекспир кокнул больше людей, чем самый агрессивный из
американских  серийных  убийц! Причем,  -  людей  знаменитых!...  Хотя  смех
приглушает боль и я  стал поэтому перебирать  в памяти анекдоты, новые на ум
не приходили, - только слышанные. Вспомнил зато - но не раньше, чем дошел до
Пикадилли  -  не  анекдот, а  факт.  Когда  Сталина выволокли  из  мавзолея,
разлучив с Лениным, тбилисцы обиделись и подняли бунт, который достиг апогея
в двух  кварталах от моего дома, на площади Берия. И вот на трибуну  в самом
разгаре митинга взбежали недавние соседи по  мавзолею, Ленин и Сталин, -  то
ли актеры, то ли двойники. Народ впал в по-кавказскому несдержанный восторг.
Аплодисменты и завывания толпы воодушевили вождей, и они сперва  обнялись, а
потом начали целоваться,  хотя Ленин  целовал  Сталина чаще  и горячее.  Это
вызвало у  меня изумление, ибо я считал, что северяне  сдержанней кавказцев.
Заметив в  позе Сталина замешательство,  перешедшее скоро в раздражение,  я,
единственный на площади, позволил себе хихикнуть. Когда же, вопреки  желанию
Сталина, но по твердому требованию  народа, Ленин повис у него на шее и стал
лобзать  его  как  герои-любовники  лобзают   однополых  героев   в  голубых
порнофильмах,  я,  не  питая  сострадания к подобной любви, принялся  громко
хохотать.


97. Мы не умеем умирать

 --  Я  вам  завидую,  --  сказали  мне  сзади.  --  У   вас,  наверное,
счастливейший день в жизни!
 Я  обернулся  и  увидел  шагавшего  за  мной доктора Краснера из "Мадам
Тюссо", но  теперь, в толпе, он походил не на угандского людоеда Амина, а на
рядового еврея с нарушенным обменом веществ.
 -- О, привет! -- осекся я. -- А счастливейших  дней не  бывает:  бывают
только счастливые минуты. Я, кстати, думал сейчас об одном из ваших восковых
гостей.
 -- Из Уганды?
 -- Из Грузии. Я оттуда.
 -- Из Грузии? -- обрадовался Краснер. -- Я думал - из Израиля... Грузин
я, наоборот, уважаю! Даже Сталина, хотя дураки называют его усатым парвеню!
 -- Нет, я просто спрашивал у вас про женщину из Израиля...
 -- Да-да, похожа на субботу. А я как раз - когда  вы ушли - вспоминал -
кого же вы сами мне напоминаете? Вы на кого-то похожи, но не могу вспомнить.
А сейчас я вас сразу узнал: вы  проходили мимо Дилона, а  я как раз из  него
выходил...
 -- Мимо кого? -- спросил я. -- То есть - из кого вы выходили?
 --  Это  книжный  магазин,  "Дилон"! -- удивился Краснер. --  Лучший  в
Лондоне! Пришлось ехать сюда за этим! -- и приподнял в руке кулек с книгами.
-- А вот этой не было даже в "Оксфордском"!  Поверьте, не было! -- и вытянул
из кулька синюю книжицу.
 Не поверив, что книжицы в "Оксфордском" не было, я принялся ее листать.
Взгляд споткнулся на  первой же строчке наугад открытой страницы: "...и  все
живые  существа  начнут  жить наоборот,  - прекрасно  зная наперед  все, что
произойдет  с ними,  но  не  имея  никакого представления  о  прошлом..."  Я
обомлел.
 -- Вам плохо? -- дотронулся до меня Краснер.
 -- Нет-нет,  --  очнулся я, заметив лишь, что мы стоим  у  перехода. --
Просто о чем-то подумал.
 -- Давайте пойдем  туда! -- двинулся  Краснер и увлек  меня за  собой к
скамейке за переходом.  -- Давайте даже присядем, если не торопитесь. У меня
сегодня выходной, а  вы сможете  это прочесть, да?  Я  вижу  - зажглись! А я
подумаю и вспомню  - кого же вы все-так