ему державному другу,  на всем  свете его  пугали только три
вещи: жена, СССР и "Вашингтон пост".
 Если оно так и есть, то не случайно,  что  назавтра после того, как мне
позвонила  на  работу  сотрудница  этой  газеты  и  договорилась  о  встрече
послезавтра - "узнать побольше о жалобе на правительство", - на следующее же
утро я  был вызван к  Уику.  Сообщила мне об этом Ванда,  которой в ответ  я
признался, что считаю себя кретином.
 -- Ты  прав, --  развеселилась она, --  но  твой домашний телефон  тоже
прослушивается! -- и добавила. -- А крысам становится жарко!


25. Ложь - хорошая вещь с плохим названием

 Мне стало весело  не раньше,  чем  меня  подсадили  к  Уику, которого я
увидел  впервые: лицо  у него оказалось настолько  острым  и безжизненным, а
крохотное  туловище,  на  котором  лицо  возлежало,  - настолько,  наоборот,
настороженным,  что  не подумать  о крысе было невозможно. К  тому же вместо
"здравствуйте" Уик  сказал мне, что, несмотря на зиму, сегодня жарко. Потом,
не дав  мне  высказаться по этому же вопросу,  объявил  стенографистке,  что
лукавить передумал:
 -- Хватит о погоде!  -- и повернулся ко мне. -- Интересней  другое: что
же  это ты  намылился сказать Аманде? Сперва  мы выслушаем  тебя, потом ты -
меня, а потом забудешь про Аманду.
 Стенографистка улыбнулась: конечно забудет.
 -- Я вас не забуду,  Аманда! -- пообещал я ей от волнения, но она, хотя
и обрадовалась, мотнула головой:
 -- Меня зовут не Аманда, а Ванда. Я, кстати, тоже, как и вы, из Польши,
но у меня там уже никого нет, только папа, ксендз.
 -- Ах, вас тоже зовут Ванда? -- запутался я.
 Она  не  ответила,  потому  что  директорское  туловище  неодобрительно
дрогнуло.
 --  Извините, -- обратился я к нему. -- Мне просто послышалось, что  вы
сказали не "Ванда", а "Аманда".
 -- Да, я сказал "Аманда"! -- сказал Уик. -- Не "Ванда"!
 -- А кто такая Аманда? -- не понял я.
 Уик снова дернулся, но в этот раз рассердился на меня:
 --  Аманда  -  это дама,  с которой ты  завтра встречаешься.  Нагасаки.
"Вашингтон пост". Вспомнил?
 Теперь - из-за Аманды - рассердилась на меня и Ванда.
 --  Ее зовут  Аманда?  -- сказал  я.  -- Я запомнил только  фамилию,  -
трагическая! А она и не называла имени: я, говорит, мисс Нагасаки.
 --  Допустим!  --  допустил  директор,  чего  стенографистка  делать не
собиралась.  -- Допустим,  как говорили древние! Так  что же ты скажешь мисс
Нагасаки?
 Я подумал, но решил сказать правду:
 -- Скажу ей правду! -- и уточнил. -- Выложу мою жалобу.
 -- Ну, валяй! -- поправился он в кресле. -- Выкладывай!
 Поудобней расположился  и  я. Ухватился за  громоздкий  булыжник жалобы
внутри себя, набрал в легкие воздух  и начал  - без иронии -  со слов:  "Как
говорили древние..."
 Древних  - по  окончании  моей  речи  - упомянул и  он. Пока, однако, я
произносил  эту речь, а стенографистка Ванда ерзала на стуле и  недружелюбно
поглядывала на меня, - Уик не только ни разу  не шелохнулся,  но ни  разу не
отвел взгляда от своих веснушчатых рук, которые держал скрещенными на столе.
Трижды - пока я выкладывал жалобу - на верхнюю кисть приземлялся неизвестный
мне крылатый червяк и скреб директорскую кожу своими гадкими ножками. Уик не
пошевелил  пальцем и тут. Следить за  выражением  его  лица было бесполезно,
поскольку выражения на нем быть не могло. Ничего нельзя было определить и по
осанке  туловища: держалось  впечатление,  будто в  кресле  покоилась  мумия
гигантской  крысы.  Больше всего меня раздражало, что я не понимал - слушает
ли он эту жалобу впервые или нет. На всякий случай, я рассказал обо всем,  -
не только о том, что чтения солженицынской прозы следует либо прервать, либо
представить ее не в качестве истории, а в качестве вымысла; рассказал даже о
том, что "Голос" занимается шпионажем - посылает закодированные радиосигналы
советским  резидентам  ЦРУ  во  время  передач  о нечистоплотности советской
журналистики,  - обо  всем, что смыкало этот "Голос" с голосами моей родины,
со  всем  тем,  чем он громко возмущается. Когда  я закончил жаловаться, Уик
произнес:
 -- А  поститься пробовал? Кто-то  из древних сказал, что, если человеку
нечего делать, самое полезное - поститься.
 -- Я тоже не знаю кто это сказал, но поститься опасно.
 --  Опасно?  --  испугалась  стенографистка,  которая  ерзала на  стуле
потому, что еле на нем умещалась. -- Для здоровья?
 --  Нет, -- успокоил  я ее,  -- для совести: голодный желудок обостряет
ее; поэтому  поститься - если хочешь сказать  правду -  глупо. Так  говорили
эскулапы. Конечно, древние.
 -- "Эскулапы"? -- вскинулась она. -- Как это пишется?
 Ответить мне Уик не позволил:
 --  Правду  может  сказать любой идиот, как сказал кто-то из древних, и
только мудрец пробивает красивой  ложью  завесу бытия, тем  более,  что, как
сказал тот же древний, - а может  быть, другой, - на свете нет ни правды, ни
лжи.
 Мною овладело  чувство  моей исторической важности: друг президента  не
брезгует  обсуждать  с  петхаинским  беженцем  общие  принципы  человеческой
природы.  И  раз   беседа  стенографируется,  -  вечером,  распивая  компот,
ознакомится с нею и вождь.
 --  Господин директор! -- произнес  я, откинувшись  назад. -- Я пока не
гражданин, но  уже  патриот! И  вы,  наверное,  очень хотите знать  почему я
приехал сюда, правда?
 -- Нет, -- сказал Уик, -- совсем не хочу.
 Я не поверил, ибо иначе вопрос утрачивал смысл, состоявший в том, что у
меня имелся на него ответ:
 --  Я  стал  американцем  потому,  что  истина  глаголет  устами  наших
президентов!  Один  из них, выслушав ваше  замечание,  будто  правду говорят
идиоты, а  лгут мудрецы, - ответил  бы  так: я вас уважаю, господин  Уик, но
постоянно лгать  невозможно!  Какое-то время можно  лгать  всем, постоянно -
кому-то  одному,  но  всем  и  всегда  -   невозможно!  --  и  повернулся  к
стенографистке. -- Вы поспеваете?
 Ответить директор не позволил теперь и ей:
 --  Ложь  -  хорошая  вещь  с  плохим  названием!  -- и поведя пальцем,
запретил эту фразу записывать. -- Это моя фраза! А что касается "лгать  всем
и всегда невозможно", ответ такой: "Возможно, если есть достаточный бюджет!"
И сказал  это  твой другой  президент,  сам  знаешь кто!  А сейчас - есть ли
какая-нибудь польза от правды? Конечно, есть: правда, сказал этот президент,
это камень,  назначение  которого в том,  чтобы  на  нем  спотыкаться!  -- и
пальцем же Уик  велел стенографистке это  записать. --  Зачем спотыкаться? А
чтобы  легче  отбирать  людей:  если кто споткнется,  но плюнет на камень  и
пойдет дальше, - это наш  человек! Кому кроме того древнего скульптора нужны
сидящие на камне чокнутые мыслители?!
 -- Вы имеете в виду Родена? -- обнаглел я.
 -- Родан или Нодар? -- вставила стенографистка.
 -- Неважно! -- подсказал ей Уик, и я с ним согласился.
 Возражать стал по существу,  причем, - с оглядкой на свое место в общей
истории, которое с каждой фразой  казалось мне более обширным. Смущало лишь,
что стенографистка из невежества или вредности могла эти фразы  переврать. К
концу монолога  я восторгался  собою  так  искренне,  что  меня порывало  то
выскочить из  собственной кожи и зацеловать себя до дыр, а  то,  не  покидая
себя,   расплакаться  от   умиления.   Соответственно  и   поступил:  сперва
расхохотался,  выдав  истерическое  состояние  духа, а  потом,  обращаясь  к
будущим поколениям, объявил:
 -- Господин директор!  Причем, обращаюсь не  только  к вам. Я  все-таки
прав!  Спросите  - почему?  А  потому,  что, как говорили  древние,  веселый
человек  всегда  прав!  Вы назвали мою жалобу бредовой,  но  я  готов за нее
умереть! И снова спросите - как? Стоя на  ногах и со смехом! Я готов уйти из
этого мира  исполненный лучших  надежд!  Спросите - почему? Потому, что, как
сказал кто-то  из  древних, если человек умирает  со  смехом, -  это  начало
завидной судьбы!
 От уиковских  недругов мне  приходилось  слышать, что,  как  и подобает
разбогатевшему на  скачках провинциальному еврею, он изъясняется примитивно,
благодаря чему, дескать, президент и ввел  его в  свой  кухонный кабинет. Со
мною Уик разговаривал вычурно, хотя и предупредил, что не терпит тонкостей в
речи  за  исключением самооочевидных, то  есть  таких,  которые не  являются
тонкостями:
 --  Я  вообще  говорю  просто,  чтобы  понимали  даже  дураки;  причем,
благодаря  положению, не боюсь  обвинений,  будто дураки  меня и слушают. Но
поскольку,  как считали  древние, положение и  обязывает,  буду выражаться с
тонкостями.  Прежде  всего  я  прекрасно  вижу  что  тобой  движет:  ты  сам
признался, что - еврей, а принадлежность к  еврейству сводится для многих  к
поискам алиби. Это - комплекс неполноценности, от которого - я тебя понимаю!
-  полностью отряхнуться  трудно,  как от последней  капли в  писсуаре! Я не
люблю тонкостей. Ванда,  насчет писсуара -  не надо... Это - раз. Во-вторых,
тебе  хочется добиться  невозможного, -  отмены  передач,  которые одобрены.
Отменить  - значит признать  свою  погрешность, а это, как считали  древние,
хорошо  для души,  но не для репутации. В-третьих, ты и  сам не веришь в то,
что говоришь: как  считали древние, если постоянно твердишь, будто во что-то
веришь, значит, этого  боишься! Спрашивается: чего  же ты  боишься? Отвечаю:
того,  что  не  сможешь найти  алиби  своему существованию. Ясно одно, - и я
заканчиваю, но этого, Ванда, записывать тоже не надо. Так вот, ясно одно,  -
это  я тебе,  Родан! Если не перестанешь  искать  свое  жалкое алиби  в моих
владениях, а тем более -  с этой бездельницей Нагасаки,  то очень скоро тебе
придется ломать голову - причем, безуспешно! - в поисках опровержений такого
обвинения... я имею в виду  обвинение  в таком грехе, совершить который тебе
не хватило бы ума! Не только  ведь гражданином не  станешь, но за такой грех
гонят в шею из страны. А это тебе будет обидно, потому что ты уже патриот!
 Потом он  взглянул на  часы,  развернулся корпусом  к  стенографистке и
продиктовал ей еще одну фразу:
 -- Мне сказать больше нечего, -- и протянул руку.
 Вытянутую  в струну, директор держал ее,  во-первых,  слишком низко над
столом,  а  во-вторых,  - по  причине ее  короткости, -  слишком  близко  от
туловища. Для пожатия этой  руки  мне пришлось бы  не только вывернуть вверх
свою, но, перегнувшись через стол, проникнуть сперва  в узкую щель между ним
и  директорской  ладонью, а потом осторожно  обвить  ее  своею.  Прежде, чем
шевельнуться, я заглянул Уику в свернувшиеся зрачки и  увидел, что облегчать
мою задачу он не намерен. Отказавшись от приглашения перегнуться через стол,
я обошел  его справа, и, растопырив пальцы левой кисти, небрежно, но властно
обхватил  ею и защелкнул в  ней, как  в наручнике, по-детски тонкое и  голое
запястье протянутой мне конечности, а потом по-хозяйски тряхнул ею три раза.
В этот раз заглянуть мумии в зрачки не удалось из-за произведенного ею шума,
-  пронзительного скрипа резко  отброшенного назад кресла, сердитого  хруста
костей в коленных сгибах и дрожащего от негодования возгласа: "Вон!"
 ...В течение нескольких часов жизнь казалась мне восхитительной, но еще
до того, пока день остыл,  во мне начала набухать печаль. Попробовал утопить
ее в  коньяке, но, подобно многим  другим до меня, выяснил, что печаль умеет
плавать. Ночью снова приснился хайвей, перехваченный жгутом низкого моста, и
пустынный, как синяя аорта, из которой вытекла жизнь. На мосту, как грачи на
проводе,  скучали  прильнувшие  к  перилам  одинокие  ротозеи,  дожидавшиеся
обещанного праздника, - смертного боя  безумных Ягуаров. Картина  была столь
же  унылой,  сколь мертвой бывает только фотозаставка на экране закончившего
передачи телевизора. Перед рассветом в  этот безжизненный кадр протолкнулся,
наконец,  гул  знакомых  моторов,  и  скоро   все  пространство  наполнилось
надсадным ревом автотурбин,  а когда звукам было уже некуда деться, внизу на
хайвее вспыхнули в полутьме два Ягуара. Через несколько секунд они вдруг как
бы замерли  и,  вскочив на дыбы,  вцепились  друг  в  друга  с пронзительным
скрежетом.  После  глухого - как пробка  из  бутылки  -  взрыва  над хайвеем
взметнулся столб серебристого пламени, сразу же  распавшийся в шипящий дождь
из брызг бургундского.
 Изгнанием из "Голоса" дело  не  закончилось. Пришлось  оставить семью в
столице, перебраться - вместе с моим Бьюиком - в Нью-Йорк и пристроиться там
в  кар-сервисе  "Восемь  с половиной".  Названием  контора была  обязана  не
придирчивому  подсчету  нанятых  ею  автомобилей,  а тому,  что  управляющий
работал когда-то помрежом над одноименным фильмом Феллини...
 Первый  месяц был восхитителен: аэропорты, вокзалы, пассажиры, анекдоты
и возбуждающее одиночество в манхэттенских  ущельях!  В складку над дверью я
заложил мезузу из  моей петхаинской квартиры, в результате  чего Бьюик  стал
походить сразу на родительский дом и на моторизированную синагогу. Позже ото
всего  этого  начало тошнить, ибо  все  стало повторяться,  - даже анекдоты.
Сперва заскучал  по  дому, -  по  жене,  дочери, матери, братьям, а  однажды
захотелось  вдруг  выставить  пассажира  посреди  мостовой,  развернуться  в
обратную от Вашингтона сторону, вскинуть прощальный  взгляд на  нью-йоркские
небоскребы  и, раздавив ногой газовую педаль, рвануть против движения назад,
в  Петхаин, где никого уже у меня не  осталось; уцелел,  быть может,  только
дом, в котором вырос, и на кладбище - могила предков. Это желание тоже стало
возвращаться,  прививая мне самое  ненавистное из чувств, - сладкое  чувство
тихой трагичности бытия. Я испугался его и в панике стал искать приключений.


26. Согласные звуки - это как плоть, а гласные - как дух

 Вкуса к  драматическому  не хватает даже нью-йоркцам,  а  нью-йоркцы  -
густой  материал   для  обобщений.  Вопреки  репутации,  человек  не  далеко
оторвался от животного мира, где  ничего  драматического  нет... Женщины,  с
которыми  я  связался  в  Нью-Йорке,  задавали  мне  после  первой  же  ночи
одинаковый вопрос: как быть теперь с твоею женой?  Одинаково  предсказуемыми
были и  пассажиры: на коротких дистанциях поругивали  погоду,  на  средних -
город,  а  на  длинных  -  человечество.  В течение  первых  двух месяцев  я
приобретал  лотерейные  билеты,  но  они  стали  раздражать меня не  столько
предсказуемостью результата, сколько тем,  что одинаково выглядели. Пробовал
и другое. Трижды  вторгся  на  территорию Гарлема: в первый раз,  не покидая
автомобиль,  купил  мороженое  Хагендаз  с  орехами, во второй,  спешившись,
почистил  паклей  ветровое  стекло, а в третий - в  тесном баре  смотрел  по
телевизору бейсбол, возмущавший меня еще и загадочностью  правил. Мало того,
что драмы не вышло, - мне там, увы, эти правила объяснили...
 Потом завязал быстротечный роман с замужней солисткой балетной труппы в
предвкушении  того высокого часа,  когда это  известие  дойдет  до  супруга,
который  зарезал как-то ее любовника. Сам он тоже был солистом, но - бывшим,
почему,  по  ее   словам,  страдал  маниакальной  ревнивостью  и   таким  же
нетерпением  ко  всему  длящемуся, - от  ноющей  боли  в мениске до  евреев.
Высокий час выпал на канун  праздника  масок и тыкв  Халловин, на который  -
среди  эрогенных  Кэтскильских  гор - солистка  назначила  мне нашу  половую
премьеру. Однако в ночь перед премьерой она сообщает мне по телефону упавшим
голосом,  что бывший солист пронюхал о  нашем плане, напился ямайского рому,
уселся в японский автомобиль, а сейчас с финским ножом поджидает меня в моем
подъезде, из чего следует, что забыть надо не  только про эрогенные горы, но
и собственный дом.
 Наоборот! - торжествую я и, не заправляясь бензином, мчусь через ночной
Нью-Йорк  к маниакальному  ревнивцу.  Называю себя  по  имени  и сообщаю ему
твердым голосом, что он не имеет  права!  И вдруг он не тянется в карман  за
ножом, -  не спрашивает  даже  о каком праве  говорю.  Я объясняю:  никакого
права, но он опять молчит. Тогда я вдаюсь  в подробности: никто,  говорю, не
имеет  права  мешать,  причем, двум  половозрелым  людям, из которых  одна -
активная  солистка, а второй  - почти гражданин; особенно в Халловин,  и тем
более -  в  горы! А он  все молчит и, изнывая от боли в мениске, постукивает
носком по мраморному настилу в темном подъезде.
 Потом я информирую его, что половой акт есть форма коммуникации,  и, по
всей видимости, солистка предпочитает коммуницировать завтра со мной, а не с
ним,  из  чего  ему  следует  сделать  вывод  о  необходимости  пересмотреть
отношение к длящимся субстанциям; а что  касается меня,  то я, во-первых, ни
разу еще не  бывал в эрогенных горах, а во-вторых, люблю драматическое! А он
вяло кивает головой и возвращается в автомобиль, поскольку и вправду не имел
права.  Премьеру я, тем  не менее,  отменил:  в последний момент, когда лицо
бывшего  солиста  мелькнуло  в  желтом  свете  фонаря,  меня  осенило,   что
неожиданную вялость  в его движениях следует  приписать  крепчавшему  в  нем
СПИДу.
 Эта  несостоявшаяся  драма подсказала  мне на  будущее блестящую  идею:
пренебрежение к нулевому показателю бензометра. Когда солистка сообщила мне,
что меня  ждут в подъезде, бензин в машине был на нуле, но ближайшая колонка
оказалась под  замком.  Следующую,  подгоняемый напористым  роем равелевских
зуйков в  репродукторе,  я  пропустил  из  уважения к ритму.  Еще одну -  от
возбуждения, а потом колонок не стало, и всю дорогу сердце мое трепыхалось в
тисках сладкого  страха  из-за того, что, подобно горючему в  баке, в нем не
хватит крови, - заглохнет в  пути, не дотянув до праздника драмы. Всю дорогу
до подъезда я  умолял  Властелина сделать сразу  так, чтобы  в баке  хватило
бензина  и чтобы его не хватило в баке. Но ни тогда, ни позже наслаждение от
ожидания  драмы  самою  драмой, увы,  так и  не завершалось: бензина  в баке
всегда  оказывалось достаточно. Так было изо дня  в день до  кануна  другого
американского праздника, - Благодарения.
 День  был  воскресный и  неубранный,  стрелка  на нуле,  а в  кабине  -
пассажир  с  фамилией  Роден:  из  Кеннеди в  Вестчэстер. Ехал  я  медленно,
приглашая его к  разговору,  но он  приглашение игнорировал  и жевал  оливки
защитного цвета. Потом  я  начал извиняться,  что сижу к нему спиной.  Роден
извинил  и  вернулся  к оливкам.  Тогда я пропустил колонку.  Роден перестал
жевать оливки, заметил, что следующая колонка  будет  только через 15 миль и
посоветовал  развернуться  к пропущенной.  Я ответил, что  бензина, надеюсь,
хватит, и, наконец, случилось то, чего - вопреки надежде - желал! Я позвонил
в  Трипл-Эй,  объяснил, что застрял на шоссе с  пустым бензобаком,  попросил
Родена запастись  терпением  и  извинился. По-прежнему извинил и  вернулся к
оливкам. Когда оливков осталось полдюжины, у меня возникло предчувствие, что
как только они выйдут, и Родену станет нечего делать, - начнется  драма. Так
и вышло.
 Проглотив  последние  оливки, Роден  вытирает  губы и произносит  вслух
мысль, которая промелькнула в моей голове: остается только слушать музыку! Я
соглашаюсь и  лезу  в  бардачок  за единственной кассетой. Я бы хотел зурну,
сообщает  он. При  этом  я не  удивляюсь, как если бы действие происходило в
Грозном, и  отвечаю: да, здесь зурна!  Потом  мы  оба замолкаем,  и в Бьюике
разворачивается  музыкальная вязь, которая не  умещается в салоне и крадется
наружу,  где ее раздирает в клочья  поток  бешеных машин.  Извините, говорит
Роден, не могли бы закрыть  окно, а то от звуков ничего не останется, хотя с
открытым окном  лучше, потому  что  у  меня астма.  Потом он  не изрекает ни
слова, поскольку все вокруг забито вплетающимися друг в друга  из-за тесноты
музыкальными  узорами,  -  так тесно, что  в машине  едва  хватает места для
выдоха. Потом кассета заканчивается, но проходит время, пока все звуки - как
тяжелое  вино  сквозь воронку - процеживаются  из  ушей  в наши  захмелевшие
головы. Потом проходит еще как