т  слушания!  --  и
женщины взглянули на него с обожанием.
 --  Категорически  утверждаю,  --  рассердился  я,  --  что  видение  -
единственное условие понимания.
 Пока я вспоминал свое прибытие в Америку, Займ успел понравиться дамам,
которые разглядывали его глазами полными надежды, что  ради них он пойдет на
меня  войной.  Расчет  был верный: сексуальная  робость  обрекает  мужчин на
смелые поступки.
 -- Quod gratis asseritur, gratis  negatur!  -- извлек из  себя  Займ и,
разволновавшись, погладил лысину. -- Что утверждается голословно, голословно
же и отрицается!
 Эта  фраза  ввергла  в  восторг  не только  Габриелу и  Джессику, но  и
крохотную старушку с больной печенью, ту самую, которая сидела передо мной и
вместе со всеми велела мне пристегнуться ремнем, чтобы  в случае  крушения я
не выскочил из  кресла и не задавил ее  своей тяжестью. Обернувшись к Займу,
старушка воскликнула:
 -- Quod gratis asseritur! Чудесно! Мужчинам так идет латынь!
 Между исчезнувшими бровями на ее запудренном лице гнездилась бородавка.
Нижнюю половину  лица мне рассмотреть не  удалось  по  причине,  доставившей
дополнительную  радость:  ее  закрывал  тугой  шелковый  мешочек,  в котором
теснилась  правая  грудь  стюардессы,  облокотившейся  на  кресло.  Старушка
взглянула на меня:
 -- А вы утверждаете чушь! И к тому же gratis, голословно!
 -- Нет,  мадам! --  обиделся я.  --  За  мною,  видите ли, стоят лучшие
народы  мира!  Все они говорят  одну и ту же фразу, когда  говорят, будто им
что-то стало ясно. Они  говорят: "Я вижу!" -- и  обвел присутствующих смелым
взглядом. --  Видение  есть понимание,  мадам! Я  и  сам  только что сказал:
"Видите ли?" То есть - "Понимаете ли?".
 Произнесенное придало мне уверенность, и я добавил:
 -- Quod erat demonstrandum, мадам, хотя manifestum non eget probatione!
Позвольте   перевести:  что   и  требовалось  доказать,  хотя   очевидное  в
доказательстве не нуждается!
 Габриела  с  Джессикой   среагировали  одинаково:   разогнули   стан  и
переглянулись. Стоило стюардессе  убрать  свой корпус из-под  носа  Займа  и
выпрямиться, - он жадно вздохнул и повернулся к Джессике:
 -- Мисс Фонда! При  всем к вам уважении, и к вам, Габриела, вы неправы,
если сочли, что он убедил  вас, -- и кивнул в мою сторону. -- Он утверждает,
будто видение и есть понимание, --  и снова не назвал  меня  по имени. -- Но
убедил-то  он  чем?  Словами!  Как  видите, именно  слушание  необходимо для
понимания, понимаете? И он неправ!
 --  Конечно,  неправ!  --  качнулась  красная  бородавка в проеме между
креслами.  -- Поверьте мне,  я  журналистка!  --  и  на синих губах старушки
треснула желтая улыбка.
 -- Не верьте!  -- закапризничал я. -- Как можно  верить  журналисткам?!
Или политикам?! А я философ!  Верить надо мне, пусть даже у вас и  мелькнули
сомнения! Вера  не исключает  сомнений! Наоборот: сомнение  - элемент всякой
веры!
 -- Это же демагогия! -- удивился Займ.
 -- Я вас не оскорблял! -- буркнул я.
 -- Я и не думал... -- вставил Займ.
 -- А  это  видно! --  перебил я его. --  И не  перебивайте!  Политики и
журналисты осквернили  мир, потому что продались  толстосумам: народ  уже не
способен  размышлять, - только верить!  "Поверьте этому,  поверьте  другому!
Новые  факты да новые  истины!"  Истина, видите ли... Черт! Опять  - "видите
ли"!  Истина  не меняется,  господа!  Извините: "девушки"!  Истина  остается
всегда и везде истиной, так же,  как  не меняется нравственность! Меняются -
да! - заблуждения, и меняются из поколения в поколение! Так же, как меняется
во времени не нравственность, -  нет!  -  а формы безнравственности! А слова
мешают пониманию, слова - это наркотик! Так считал даже Киплинг, а  Киплинг,
дорогие  девушки, то есть - не только девушки, а вообще все: дамы и господа!
Киплинг, дорогие мои, хотя тоже писака, но классик!
 Обратив внимание,  что даже старушка смотрела  на  меня  уже обожающими
глазами, Займ пошел на мировую:
 -- Давайте закругляться! Если я и политик, то политика у  меня простая:
людям пристало жить в мире, и даже, знаете, дружить!
 От призыва к миру мне стало  не по себе, -  тем более, что si vis pacem
para bellum, то  есть, перевел я в уме, если хочешь мира, - а особенно, если
не  хочешь  его,  -  готовься  к  войне. И  все-таки,  согласно  петхаинской
традиции, я остановил  меч над грудью  поверженного гладиатора  в  пенсне  и
вскинул глаза на Джессику с Габриелой: ваше слово, девушки; впрочем, не надо
слов, для понимания достаточно жеста - пальцем вниз или пальцем вверх!
 Сигнал поступил из забытого источника.
 -- Дорогой!  --  произнес  Мэлвин Стоун и поднялся с кресла.  -- Умоляю
вас, не надо мира! Вам есть что сказать!
 --  Еще как  есть! -- вздохнул я  и  с  радостью  замахнулся мечом.  --
Профессор, если б вы и были Платоном, а мы стали дружить, то вот что  сказал
бы я  urbis и orbis, городу и миру: "Amicus  Plato sed magis amica veritas!"
Дружба дружбой, но истина дороже!
 Займ рассмеялся  и  стал  аплодировать. Женщины  - с  серьезным видом -
мгновенно к  нему  присоединились, а Мэлвин Стоун, захлебываясь от восторга,
выкрикнул:
 -- Cogito ergo sum!


48. И мыслю, и существую

 Не выдержал  теперь  и я,  -  прыснул со  смеху. Займ затопал  ногами и
затрясся  в хохоте. Вокруг Стоуна  сгрудились пассажиры  с задних кресел, не
желавшие упускать  своей  доли веселья: улыбались  той напряженной  улыбкой,
когда  готовишься  грохнуть со смеху  по  любому  поводу. Займ  смеялся  так
заразительно, что осклабился даже Стоун, недопонимавший причину неожиданного
веселья.
 -- А что, Джейн, не так? -- пригнулся  он на  корточки перед Джессикой.
-- Я сказал неправильно?
 -- Правильно, правильно!  -- хохотал  Займ, отирая кулаком повлажневшие
глаза. -- Cogito ergo sum!
 --  Конечно,  правильно!  -- обрадовался Стоун  и тоже  начал смеяться,
посчитав, вероятно, что недооценивает  собственное остроумие. -- Cogito ergo
sum!  Мыслю, значит, существую! Прекрасно сказано!  -- похвалил  он  себя  и
рассмеялся смелее. -- И вовремя!
 Теперь уже смеялись все. Просто потому,  что смеялись  все. А  смеялись
все потому, что стадный и беспричинный хохот - естественное состояние людей,
догадавшихся, будто  путь  к  счастью лежит через веселье. Габриела хохотала
беззвучно,  как  бы  ныряя  в  воду,  хотя  время  от  времени  -  чтобы  не
захлебнуться - ей приходилось выбрасывать голову из воды и повизгивать, чего
она стеснялась и потому затыкала себе рот  мешочком с  наушниками.  Джессика
смеялась  звонко, но неровно, словно барахталась голая в ледяной воде. Когда
ей   становилось  невмоготу,  откидывалась  назад  и  тоже   закрывала  лицо
целлофановым   мешочком.  Среди   пассажиров,   рядом   с  юношей  с  кислым
мусульманским  лицом, стояла  дородная  дама  очень  средних  лет.  Смеялась
особенно  потешно:  не  двигая  раскрашенной головой, вздрагивала корпусом и
взмахивала  локтями,  как  индюшка  крыльями.  При  этом  таращила  глаза на
"звезду",  не веря тому,  что  так  можно  выглядеть  и без румян, благодаря
которым ее собственное лицо смотрелось как смазанный снимок  рождественского
торта.
 На ней было тесное зеленое платье с красными пуговицами. Одна из них, у
пуповины,  под давлением расстегнулась  и  пригласила  окружающих  заглянуть
вовнутрь. Окружающие  приняли приглашение,  а  ее спутник, чернявый юноша  с
подвижным  носом,  забеспокоился  и,  протянув   волосатую  руку,  услужливо
пуговицу застегнул.  Дама сконфузилась и метнула на юношу гневный взгляд. Он
оскорбился,  снова потянулся к пуговице и вернул ее  в прежнее состояние,  -
расстегнул.  Сцена  произвела  на  раздраженную  счастьем  толпу   такое  же
действие, как  если  бы плеснули в костер  спирт. В салоне поднялся визг,  и
пассажиры стали корчиться от хохота, грозившего поджечь уже и задние отсеки.
Мэлвин  Стоун  заключил, что публика  открыла в  его  латинской шутке  новые
взрывные залежи остроумия, и ликовал, как младенец. Не поднимаясь с корточек
и  уронив  голову  на колени "звезды",  он затрясся  в  гомерическом хохоте,
выкрикивая при каждом быстром вздохе одно и то же: "Cogito ergo sum!"
 "Умереть можно!" -- восклицала при этом Джессика сквозь заливистый смех
и теребила ему седые волосы.  "Запросто!" -- визжала стюардесса, прижимая ко
рту  целлофановый  мешочек,  весь  уже измазанный  помадой. Займ истерически
стучал  кулаками по своим  и моим коленям и рычал при этом: "Cogito! Cogito!
Cogito!"  Вдохновленный  благоволением  "звезды",  Стоун  вскочил на ноги  и
запрыгал  на месте, как полоумный. Не шее у него вздулись синие перепутанные
шнуры жил.  "Умереть же так можно! -- кричал  я  Займу  в  ухо и указывал на
стоунову  шею  в опаске,  что один из  шнуров вот-вот  лопнет. -- Запросто!"
Займу, а потом и  мне  стало от  этого еще смешней, и мы  принялись колотить
локтями спинки  передних  сидений. Стоун  не унимался,  стонал от  хохота  и
прыгал  выше. Толпа расступилась перед  ним и, улюлюкая, била в ладоши.  "Не
помирает!" -- крикнул мне в ухо Займ. "И не думает! -- смеялся я. -- Крепкий
мужик!"  В  просвет  между  спинками кресел  вернулась посиневшая  от страха
бородавка: "Остановите этого идиота ради Христа! Он  же проломит  пол!" "Это
Боинг! -- крикнул ей профессор. -- Не бойтесь!"
 В тот же самый миг Боинг тряхнуло. Потом еще раз - сильнее. Потом хуже:
самолет провалился в  глубокую  яму, как  если бы  лопнул вдруг один из трех
шнуров, на  которых он висел. "Нет!" --  потребовала  бородавка, но лопнул и
второй.  Пассажиров  разбросало  по  сторонам,  стало  тихо,  и  на  панелях
вспыхнули красные таблички.
 -- По местам! -- вскрикнула Габриела. -- И пристегнуться!
 В ожидании  ужаса пристегнулся и я. Разлетевшись по  местам, все сидели
уже недвижно и безмолвно. Шум и  счастье обернулись вдруг тишиной и страхом.
Столь  же неожиданным оказалось и помышление о конце: было обидно, что, если
лопнет последний шнур, разобьются  вдребезги столько сложнейших аппаратов, -
человеческих тел,  в  которых, не говоря даже о мозге, каждая мышца обладает
собственной памятью и сноровкой; аппаратов, каждый из которых мудренее любой
летательной машины...  Третий шнур уцелел. После  мучительной  тишины ударил
гонг, и раздался знакомый голос:
 --  Это  капитан  Бертинелли!  Ухабы  позади,  можете расслабиться! Вам
раздадут наушники, чтобы посмотреть фильм,  в  котором играет великая Фонда,
которая  чтит нас  личным  присутствием  и к  которой я обращаюсь  с  такими
словами: "Дорогая  Джейн, позвольте грохнуть за вас  водку,  которой у меня,
успокойтесь, нет! Я шучу!"
 Все рассмеялись, потому что Бертинелли шутил, и обернулись на Джессику,
но  она смутилась,  ибо в  качестве  самой себя  ко  вниманию  не  привыкла.
Вспомнив, однако,  что тут она  не она, не Джессика, а она, "великая Фонда",
вскинулась, чмокнула себя в ладонь и, улыбнувшись публике, как фотокамере со
вспышкой,  сдула  поцелуй  в  сторону  пилотской  рубки.  Поцелуй  грациозно
вспорхнул  с  ладони  и  помчался  по  адресу,   задевая  на   лету  макушки
зачарованных пассажиров. Займ забил в ладоши, и его поддержали. Не поддержал
только Стоун: все еще  тяжело  дышал и шелковым платком аквамаринового цвета
отирал себе пот с побледневшего лица.
 -- Спасибо! -- обернулась Джессика к Займу, и мне показалось, что после
недавнего стресса  "звезда" не  успела  себя  покинуть и  вернуться в  роль.
Показалось еще,  что  она  то  ли  не  торопилась  в эту роль, то ли  хотела
одновременно не расставаться и с собою.
 -- Мисс Фонда! -- крикнул я Джессике, перегнувшись через Займа.  -- Как
вам чувствуется?
 -- Вам сами знаете! -- ответила она к его удивлению.
 -- Я бы сказал, чувствуется вам иначе, чем Стоуну!
 -- Кстати, ему, по-моему, нехорошо, -- сказал Займ.
 --  Я  имею  в  виду  другое, профессор.  Мистер Стоун считает, что  он
мыслит, а значит, существует, а Джейн хотела  бы выразиться лучше: и cogito,
и sum! И мыслю, и существую!
 -- Именно! -- обрадовалась Джессика, и Займ еще раз удивился.
 -- А мистеру Стоуну нехорошо, -- отвлек он себя.
 -- Сейчас  станет лучше! -- обещал я. -- Это от  тряски: сперва -  сам,
потом самолет. У меня - анекдот! Вспомнил, когда лопнул шнур.
 -- Кто лопнул? -- не понял Займ.
 --  Послушайте, мистер  Стоун! Летит себе трехмоторный самолет, и вдруг
он пошел медленней...
 -- Не реактивный? -- удивился Займ. -- Старый анекдот!
 -- Подождите, профессор! -- огрызнулась старушка.
 Займ обиделся и удалился в туалет.
 -- Благодарю вас! -- сказал я  старушке и  продолжил. -- Пошел  самолет
медленно,  и  пилот объявляет:  господа, летим медленней,  отказал  один  из
моторов.  Скоро самолет пошел совсем  медленно,  - и снова:  господа,  летим
медленней, отказал второй мотор...
 -- Почему он говорит все время "господа"? -- пожаловалась бородавка. --
А не "дамы и господа"? Не может  такого быть, чтобы сидели одни господа, без
дам! Если, конечно, это не бомбардировщик...
 --  Виноват! -- признался  я. -- Пилот говорит: "Дамы и  господа! Летим
медленно, потому что остался один мотор!"
 -- Ужас! -- удовлетворенно вздохнула бородавка.
 --  И вот,  господа,  одна из дам на борту,  с  бородавкой, как всегда,
жалуется:  "Если откажет последний мотор, -  мы можем вообще остановиться  в
воздухе!"
 Кроме старушки и Стоуна  все  рассмеялись. Джессика  хохотала  особенно
счастливо,  потому  что уловила  юмор,  хотя и спросила - при чем бородавка.
Потом осеклась и сказала:
 -- А Стоуну действительно нехорошо.
 -- Серьезно? Чего же тогда прыгал, как бешеный?!
 -- Ему оперировали сердце: у него вот тут шрам.
 -- Откуда вы знаете?
 -- Я же сказала, что спала с ним. Дважды.
 -- Во-первых, - один раз, а во-вторых, вы это не говорили.
 -- Да, сказала один раз, но спала дважды. И я про это сказала.
 -- Нет, про это не говорили.
 -- Говорила, как же!
 -- Я имею в виду - про шрам... Не говорили.
 Джессика рассмеялась:
 --  Знаете что? У меня такое впечатление, что никто  на свете никого не
понимает, и в этом самолете все чокнутые.
 -- "Корабль дураков", -- кивнул я. -- Мы про это говорили.
 -- Как раз про это мы и не говорили!
 -- Помню  -  что говорили...  А может, и нет.  Может  быть,  говорил  с
кем-нибудь еще... А может быть, подумал...


49. Сперва следует не родиться, а умереть

 -- Дамы и господа! -- треснул вдруг металлический голос.
 Дамы  и господа  - в  том числе  и я со "звездой"  - вскинули головы  и
увидели  перед гардиной рослого мужика с рыжей шевелюрой и с бородой сатира.
Лицо показалось мне  вылепленным из подкрашенного воска, а глаза сидели  так
глубоко, что  под  вислыми бровями их не было  видно. Необычно  был и  одет:
черный  сюртук без лацканов, напоминавший одновременно толстовку и хасидский
кафтан, что, во-первых, придавало мужику  сразу и старомодный, и авангардный
вид,  а  во-вторых,  не  позволяло  определить  ни  его  национальность,  ни
профессию. Бородач держал у рта мегафон  канареечного цвета  и ждал  "минуты
внимания".
 --  Дамы и господа! --  повторил  он. --  У  меня нет  денег, и  я хочу
попросить их у вас. Дайте, если можете! Я бы сыграл взамен на флейте, если б
у меня была флейта и я умел на ней играть.  Не умею. Да и флейты нету.  Могу
зато прочесть стихотворение. Прочесть?
 Стояла  тишина, подчеркнутая  непричастным  гулом  мотора.  Все  вокруг
думали,  наверное, о том,  о  чем  думал я,  - об  очевидном:  этот  человек
общается  с  людьми редко, - только  когда  нуждается в  деньгах, а основное
время  коротает  в  раю. Говорил, кстати, как  говорила бы античная  статуя:
чинно.  Ясно было и то, что мир ему не нравился, и на месте  Господа,  он бы
либо никогда его не сотворял, либо, сотворив, не стал бы, как Тот, хлопать в
ладоши.  Если бы  не мегафон в правой  руке, он бы походил на невыспавшегося
библейского пророка, и тогда  у него не было бы и шанса на подачку. Впрочем,
поскольку не  выглядел он и жертвой, никто не собирался лезть за бумажником,
потому что люди не любят попрошаек, рассчитывающих  не на сострадание,  а на
справедливость.
 -- Читайте же! -- разрешила Джессика после паузы.
 Мужик перенес  мегафон в левую руку, потому что,  видимо, ему нравилось
жестикулировать правой. Ни один  из жестов, однако, ничего не  объяснил, и к
концу стихотворения никто не понимал как быть:  радоваться существованию или
нет. Однажды, оказывается, когда день двигался осторожно, как переваливается
гусеница через  острие бритвы, ему  показалось, будто человек - единственное
создание,  живущее вопреки  разуму. Каждый из  нас  уделяет жизни  все  свое
время, но настоящая  беда  в  другом: жизнь  течет наоборот, и смерть должна
располагаться  в начале.  Если жить согласно  разуму, то  сперва  следует не
родиться,  а умереть.  Покончив со смертью  и выбравшись из  гроба,  человек
должен вступать  в старость  и жить  на  пенсии, пока  не  станет достаточно
молодым, чтобы трудиться, за что вместе с подарком от сослуживцев получает в
награду юность: хмельные  годы любви и познания.  После юности дела идут еще
лучше: наступает детство, когда все вещи в мире являются  тем, чем являются,
- игрушками. Потом человек становится меньше и меньше, превращаясь, наконец,
в зародыш и проваливаясь в тепло материнской утробы, где, собственно, только
и пристало  задаваться вопросом  о том стоит ли жить, но где зародыш об этом
не думает, ибо на протяжении всех девяти месяцев предвкушает самое последнее
и чудесное из превращений:  в  игривую улыбку  на устах и в свет  во взгляде
предков.
 -- Что это? -- спросила меня Джессика. -- Издевается?
 -- Нет, рассуждает о жизни пока гусеница переваливается через бритву. И
хочет за это деньги.
 -- Он прав?
 -- Жизнь - единственное, о чем можно сказать что угодно.
 -- Я не об этом: платить ему или нет?
 -- У меня денег на рассуждения нет, -- отрезал я.
 -- Я тоже не дам! А что бы сделала Фонда?
 --  То  же  самое,  что  сделала  при  взлете,  когда штрафовали  меня:
заставила бы выложиться соседа справа.
 Она обернулась на соседа справа и вскрикнула:
 -- Ой! Стоун умирает!
 Мэлвин  Стоун, действительно,  смотрелся плохо: совершенно бледный,  он
жадно дышал и икал.
 -- Вы  прислушайтесь! -- шепнула Джессика  в ужасе и схватила  меня  за
руку. -- Слышите? Хрипит!
 -- Это не он, --  сказал я. -- Это его сосед: храпит просто. Но дело не
в этом: Стоун, действительно, плох.
 -- Мэлвин! -- окликнула его Джессика.
 -- Звать надо Габриелу! -- всполошился я. -- Нажмите кнопку!
 Прибежала и блондинка из второго салона, - с утиным носом.
 -- Боже мой! Это мистер Стоун! -- бросила Габриела коллеге и распустила
на  шее  Мэлвина галстук цвета датского шоколада.  --  Кто  же так прыгает в
таком возрасте!
 -- Очень низкий пульс! -- шепнула блондинка с утиным носом.
 -- Остановите этого кретина! -- кивнула Джессика на поэта.
 --  Ни  в коем случае!  --  воскликнула  Габриела. --  Пусть  отвлекает
пассажиров! Нельзя допускать паники!
 -- Думайте не о панике, а о Стоуне! -- бросила ей Джессика.
 -- Позову сейчас Бертинелли, мисс Фонда!
 --  Больному  нужен не Бертинелли, а - лекарство! --  сказал я. -- Вот,
возьмите нитроглицерин. Суньте ему под язык!
 -- Ни в коем случае! -- ужаснулась  Габриела и приложила ладонь к шраму
на лбу Мэлвина. -- Мистер Стоун!
 Не слышал. По крайне мере, не отзывался.
 -- Нужен врач! -- сказала блондинка. -- Я объявлю.
 -- Ни в коем случае! -- возразила Габриела. -- Не надо паники. Поговорю
сперва с капитаном.
 -- При чем  тут капитан?! -- возмутился я. -- Ему нужен  нитроглицерин!
Это  спазм!  А  если  нужен врач,  он как раз  тут  есть!  Объявите: "Доктор
Краснер!"
 -- В каком салоне? -- спросила блондинка.
 -- Не знаю, видел при посадке. Хороший врач.
 -- По сердцу?
 -- Гинеколог, но уже психиатр. Из Ялты. Это город такой.
 -- Знаю! -- обрадовалась блондинка. -- Конференция!
 -- Конференция? -- опешила Джессика.
 --  Да,  в  сорок  пятом:  Рузвельт,  Черчилль  и  Сталин!  --  засияла
блондинка. -- Я заканчив