, оба  -  и  он, и она -  с эндоморфическими,
грушевидными, фигурами, намекавшими на доверчивость натуры.
 Поначалу показалось, будто история нагой месоморфички исполнена печали:
облокотившись  на  зеркальную стойку в  баре и уронив голову на  кулаки, она
рыдала   взахлеб,  содрогаясь  всем   корпусом;  не  тряслась  лишь   грудь,
растекшаяся  по  стойке.   Рыдания   потом  утихли  и   перешли  в  затяжные
всхлипывания: слезы бежали в тесную ложбинку между сиськами. Мелькнула мысль
об уникальности кино при раскрытии трагизма бытия. Обнаженность героини и ее
бессловесность  придавали  сцене  дополнительный  смысл, ибо  одежда  и речь
скрывают  истинное  состояние  души.  Стоило,  однако,  камере  отпрянуть  с
крупного плана к общему, - стенания страдалицы обрели совсем иное значение.
 Стало  очевидно, что  мир  ее не  отвергал, а наоборот:  представленный
мускулистым  ковбоем  с задумчивым лицом и приспущенными  штанами, этот  мир
притирался  животом к пышному заду месоморфички  и  хозяйственно держался за
него жилистыми  ручищами. Время от  времени ковбой сгибался в дугу  и  резко
распрямлялся,   поправляя  при  этом  шляпу  на  лбу.  После  каждого  рывка
счастливица  громко повизгивала, укрепляя меня  в давнишнем  подозрении, что
суть вещей непостижима пока не взглянешь на них издалека. Скоро ковбой начал
постигать нечто  очень  заветное и поэтому задвигался  быстрее. Когда камера
вернулась  к  крупному плану  счастливицы,  она  вопила  благим матом  и,  с
перекошенным  лицом, тряслась,  как  в  предсмертной агонии. Потом,  на фоне
заключительных  титров произведения, степенно, но бессмысленно  качнулся  на
экране задохнувшийся  от переживаний  палач,  - натруженный половой отросток
столь же бессмысленно глазевшего теперь на зрителя ковбоя.
 Возмутившись,  я отвернулся и заметил, что  эндоморфический юноша рядом
со  мной  реагировал  иначе:  лениво  пожевывая  резинку,  держал  на  плече
каштановую головку эндоморфической спутницы и указательным пальцем,  который
тоже показался мне натруженным, дырявил ей в волосах игривые кудряшки. После
титров  на экране появился  ухоженный  мужчина в пенсне,  сообщивший, что  в
киоск  при  кинотеатре  поступили  в продажу  новые видеофильмы: самоучитель
групповой  мастурбации  и  каталог  приборов   для   повышения   сексуальной
раздражимости. Помимо вибраторов,  питавшихся световой  энергией, эпизод  из
каталога эрогенной механики включал в  себя  двухдверную модель  Мерседеса с
откидной  крышей и двухместную  яхту  бирюзового цвета. Когда яхта на экране
стала властно подминать аппетитно заснятую толщу воды, эндоморфичка рядом со
мной взволновалась. "Ой!"  -- пискнула она и, задрав голову вверх, вцепилась
дрожащими губами  в напрягшуюся шею друга. Забеспокоился и друг, принявшийся
потуже накручивать на выпрямленный палец каштановую кудряшку.
 Вернувшись из-под арки в  толпу, я уже ощущал себя  участником широкого
блядохода.  Уткнувшись глазами  вниз, перебирал  ногами  в  такт  мелькавшим
передо мной  мужским  штиблетам, женским каблукам и бисексуальным сникерсам.
Решил следовать за темносиреневыми "шпильками"  из замшевой кожи. Был знаком
с  ними  по  рекламным щитам  на  автобусах. Итальянские туфли из  гардероба
"Бандолино",  продаются в  магазинах  "Мейсис":  "Актуальность и  изящество,
символ властного присутствия и  ненавязчивой изощренности,  ничто другое  не
сопрягает богатство традиции с бегом времени, 145 долларов." Бледносиреневые
чулки в  белую  крапинку  -  "Трикотажная  мастерская  Фогал,  Швейцария,  в
магазинах "Лорд энд Тейлор", только для ваших ножек, нежность  прикосновения
и  мудрость  контроля, 80 долларов."  Белоснежная  миниюбка  из  габардина -
"Платья Энни Клайн" в  магазинах "Леонард", "триумф счастливого  союза между
чувственностью  и  деловитостью:  убедительность   шепота,   210  долларов."
Темносиреневый  портфель  из замшевой  кожи  фирмы  "Бэл-Эйр", 110 долларов.
Позолоченные ручные  часы с  бледносиреневым ремешком фирмы "Жюль Юргенсен",
165  долларов.  Сиреневая  косынка   из   шелкового  шифона  фирмы  "Саньо":
"исключительно в  магазинах  "Кашмир-Кашмир", 35 долларов." Наконец, - "Дама
Цезаря",  духи,  смутившие  меня ароматом порочности в драгсторе,  где купил
презервативы: "Карнавал в  окружении сиреневых веток, персидских пряностей и
сандаловых деревьев; самое  надежное оружие в  бесшумной войне полов;  фирма
"Ив-Сан-Лорен",  165  долларов  за  унцию."  Итого,  885 долларов, не считая
запаха.
 Кто такая?  Что за  "Дама Цезаря"? И почему так много  сирени?  Хотя  я
следовал  за  дамой  с  бездумностью  отставного  следопыта,  что-то  в  ней
настораживало. Меня всегда угнетала эта форма  женской ноги, - тонкая голень
с неожиданно крупным мышечным бугром посередине, - змея, проглотившая то  ли
апельсин, то ли страусово яйцо. Но сейчас на илистом дне памяти шевельнулось
ощущение, давно покрытое морской плесенью  и неразличимое  под  толщей воды.
Шевельнувшись,  оно стало  всплывать к  свету,  -  тем  быстрее, чем ближе я
подступал к женщине и чем отчетливей слышал запах сирени. Когда я подошел  к
ней  почти  вплотную,  -  все  развиднелось:  в  мутных  водах  моей  памяти
застрявшие   в   змеях  апельсины   или  страусовы  яйца  принадлежали,  как
выяснилось, жирной  30-летней персиянке  по имени Сильва,  которая  душилась
дешевым одеколоном "Белая сирень"  и 30  лет назад лишила меня девственности
на туше издыхавшего быка.


36. Человек боится всего из чего состоит

 В  самом начале  зимы  30 лет назад  в петхаинскую скотобойню  пригнали
небывало много  быков, которых - в отличие от коров - решили забить  на мясо
из-за нехватки корма  для всей скотины. Днем  в квартале, где  располагалась
скотобойня, стоял истошный рев закалываемых животных, а вечерами по улицам и
дворам  всего  Петхаина  расползался  сладкий  запах  паленой бычьей  плоти.
Впервые  на  моем  веку  петхаинцы  кутили без  внешнего  повода: новогодний
праздник уже миновал, а  до  других было не близко. Из-за  отсутствия повода
петхаинцы кутили особенно остервенело, хмелея не столько от вина, сколько от
огромного  избытка  мяса,  из-за  чего выражение лиц  у них стало еще  более
глухим  и диким.  Я  удивлялся,  что  люди,  нажравшись  шашлыков,  горланят
меланхолические  песни о любви  и что  пожирание живности может так искренне
радовать человека.
 Мой дед Меир, бывший не только раввином, но и  резником,  чего, кстати,
отец, прокурор и вегетарианец Яков, очень стеснялся, заметил по поводу моего
удивления, что  Бог ждет от человека не  святости,  а понимания,  то есть не
отказа от убиения живности, но сострадания  к ней при убиении. Только евреи,
твердил  он, умерщвляют с пониманием, - сострадальчески. Я рассмеялся, и тою
же ночью -  в ответ - дед забрал меня с  собой на бойню, где ему  предстояло
умертвить  очередного быка к свадьбе, поначалу намеченной на конец весны, но
теперь наспех приуроченной к завозу дешевой скотины.
 По дороге он объяснил, что иноверцы закалывают ее остроконечным  ножом:
метят  в сердце,  и, промахиваясь, бьют повторно.  Беда в другом: если  даже
удар  и приходится  в  цель с первого  же раза, скотина  умирает  медленно и
пребывает в полном  сознании свершающегося над ней насилия, что, собственно,
и составляет грех, - не заклание, а осознание скотиной акта насилия над ней.
Вдобавок, сказал он, нож, врываясь в плоть, разрывает, а не рассекает мышцы,
тогда  как при  выходе из  раны  кромсает живую ткань  и  доставляет  жертве
оскорбительную боль...
 Бойня, служившая в войну  госпиталем, представляла собой длинный амбар,
разбитый на отсеки. В переднем, утопая в земле, находились огромные весы, на
которых валялась высокая груда разделанных туш. В следующем  стоял  мерзкий,
кислосладкий, запах неостывшего мяса  и  нечистот:  несмотря на поздний час,
этот отсек оказался забит множеством молчаливых и небритых мужиков. Не глядя
друг  на  друга, они  - по  двое  у  каждой  вздернутой  на крюк  туши  -  с
наслаждением орудовали топорами и колунами. В паузах между  доносившимися из
дальнего  отсека  отчаянными  криками скотины слышались  близкие, но  глухие
звуки ударов металла по кости и  треск сдираемой шкуры. Дед протащил меня за
руку  еще  через несколько  отсеков  и,  наконец, пнув  ногой дверь, ввел  в
крохотное помещение, в собственно бойню, освещенную  тусклым  красным светом
заляпанной  кровью лампочки  на низком шнуре. Стоял густой соленый смрад,  -
как  в городском зверинце.  Стены  были вымазаны темно-серой известью,  а на
полу, в  середине,  зияла овальная  ямка  для  стока  крови.  Под  потолком,
выкрашенным  в  неожиданный,  серебристо-бирюзовый,  цвет, в  дальнем  углу,
свисал с гвоздя забрызганный кровью репродуктор довоенных времен:
 Этот стих неисчерпаем, потому что он - душа.
 Речь поэта стоит много, - жизнь не стоит ни гроша.
 Что захочет - то услышит в этой речи человек:
 Потому я за стихами коротаю этот век.
 Сплетен я из плоти зыбкой, грешен я и уязвим;
 Лишь в стихах я - отблеск Божий: негасим, неуловим...
 -- Это Иэтим  Гурджи! -- кивнул  дед в сторону репродуктора, и, раскрыв
кожаную сумку, вытащил  из нее  плоскую деревянную коробку, в которой хранил
ножи. Под  репродуктором  спиной  к  нам стояла грузная  женщина с  высокими
тонкими  голенями  и  неправдоподобно  круглыми икрами.  Плечи,  как  крылья
огромной птицы, были заправлены вперед, - от спины к грудям.
 -- Иэтим? Поэт? -- спросил я, наблюдая как, откинув крышку коробки, дед
бережно взялся за рукоятку ножа и поднес его к глазам.
 -- Нет, он не поэт: поэты выбирают слова, а потом записывают на бумагу.
Иэтим этого  не делал, он был  перс, сирота и бродяга,  а поэтому ничего  не
писал, - только разговаривал в рифму, -- и,  проведя ногтем большого  пальца
по острию ножа,  дед  добавил.  -- Персы  очень чувствительный народ!  Скажи
что-нибудь, Сильва!
 Сильва ничего не сказала, но обернулась. Лицо у  нее оказалось круглое,
- с  влажными печальными  глазами, а в белках  покачивались  и  пульсировали
очень темные зрачки.
 -- Я обещал: все у тебя уладится, ей-богу! -- сказал ей дед. -- Ты пока
молодая; найдешь себе другого человека или подождешь пока твой Бакри отсидит
свое, а потом снова заживете с  ним,  понимаешь?  Вы оба  молодые, у вас еще
впереди  тридцать лет сплошной  жизни, слышишь? Вытри-ка  лучше слезы и гони
быка! Тебе в эти дни полезнее заниматься делом, а не слушать грустные стихи,
слышишь? Подожди, пройдет время и будешь счастливая!
 -- Я - не из-за стихов, -- ответила Сильва глядя в сторону. -- Я плачу,
потому что я на жизнь злая! -- и всхлипнула. -- "Подожди"! А как ждать, если
приходится жить? Я не еврейка, мне ждать некогда.
 -- Вытри, говорю, слезы! -- буркнул дед.
 Она кивнула, вытащила из резинового передника платок  и приложила его к
растекшейся под глазами сурьме.
 -- Тоже персиянка, -- шепнул мне дед. -- И тоже сирота, как этот Иэтим.
В Персии у нее много родни, но ее туда не пускают. А вчера вот... У нее есть
жених - бухарский еврей, Галибов, - вчера ему дали десять лет.
 -- А за что? -- пожалел я ее с женихом, потому что, действительно, люди
живут каждое мгновение, и ждать счастья ни у кого нет времени. -- Почему так
много - десять лет?
 -- Долгая история, --  отмахнулся дед. -- Я рассказал твоему отцу, и он
говорит: в России дали бы больше!
 -- Меир! -- воскликнула Сильва и направилась к нам.
 Меня удивило  не  столько ее  фамильярное обращение к деду,  кого  даже
бабушка   величала  всегда  "раввином",   сколько   внезапное   преображение
персиянки:  плечи  выпрямились,  а  в  глазах  вместо печали  стояла  теперь
какая-то испугавшая меня мысль.
 -- Меир! -- повторила она и, подойдя ко мне  вплотную, опустила на  шею
прохладную ладонь, пахнувшую вдруг сиренью, запахом, не соответствовавшим ни
облику ее, ни окружению. -- Что за мальчик?
 -- Я не мальчик! -- вставил я, не убирая ее руки.
 -- Это  мой внук,  --  снова  буркнул дед, копаясь  в  сумке. --  Хочет
посмотреть как режут евреи...
 -- А  ты  похож  на  перса:  очень  гладкий, -- сказала  мне  Сильва  и
притянула  мою голову к кожаному переднику на  просторной  груди, от которой
несло уже не сиренью, а кровью.
 -- Куда девался точильный камень? -- спросил ее дед.
 -- Вернула Сурену.
 -- Сбегаешь?
 -- Сам пойдешь! -- велела женщина.
 К  моему изумлению, дед кивнул головой  и удалился, передав нож Сильве.
Не отпуская меня от себя, она занесла нож мне  за спину и, подтолкнув к себе
ближе, замкнула  мое туловище в тесном  кольце своих мясистых  рук.  Впервые
тогда мне обожгло лицо дыхание,  исходившее из женской плоти. Дух был пряный
и подгорченный анисом. Я ощутил в ногах слабость, - будто меня подменили.
 -- Что это ты делаешь? -- испугался я.
 -- Не бойся! -- ухмыльнулась она  и разомкнула кольцо. -- Проверяю нож,
-- и, подражая деду,  провела ногтем  по  лезвию.  --  Он прав: вот тут  вот
зазубрина. Попробуй!
 Отступив  на шаг,  я  протянул руку к ножу и, полоснув по острию ногтем
большого пальца, рассек на суставе  кожу. Сильва обрадовалась, поднесла  мой
палец к своим глазам  и сильно его сдавила.  Сустав покрылся кровью. Пригнув
голову  и лизнув  языком по ране, она осторожно  забрала палец в  рот. Потом
подняла на меня взгляд исподлобья, стала  яростно скользить языком по пальцу
и глотать вырывавшуюся ей на губы кровавую слюну.
 -- Что это ты делаешь? -- повторил я шепотом.
 Ответила не сразу. Вынув мой палец изо рта, осторожно подула на раненый
сустав и, облизнув губы, проговорила:
 -- Нож этот с зазубриной. Это плохая кровь, ее надо отсасывать...
 -- Плохая  кровь? -- бездумно переспросил я, продолжая ощущать  пальцем
упругую силу ее горячего языка.
 -- Евреи не употребляют  мясо, если нож  был с зазубриной. Это нечистая
кровь: от плохого ножа скотине больно.
 Я думал не об этом.
 -- Нож  должен  быть широкий и сильный,  но  гладкий,  как стихи, чтобы
животному было приятно.
 -- Острый? -- спросил я.
 -- А длина должна быть вдвое больше толщины шеи.  И его нельзя давить в
мясо: полоснул раз - вперед,  и два - назад, как по нежной скрипке. И  кровь
будет тогда мягкая.
 Наступила пауза. Я  снова  перестал ощущать собственное тело. Персиянка
вернула руку мне на шею и произнесла:
 -- Не мальчик, говоришь?
 -- Нет, -- тихо ответил я и осторожно поднял на нее глаза.
 --  Дай  мне  тогда руку,  --  выпалила  она  и,  схватив мое  запястье
свободной от  ножа ладонью,  притянула  меня за руку к  себе и прижала  ее к
своему паху. Медленно ее потом отпустив, персиянка вытянула из-под моей руки
подол  передника вместе с платьем, и мой кулак оказался  на ее  коже. Где-то
внутри меня - в  горле, в спине между лопатками, в бедрах, в коленях, даже в
лодыжках  ног  -  возникла  вдруг мучительная энергия, повинуясь которой мои
пальцы на ее лобке поползли к источнику жара.
 --  Хорошо делаешь!  -- шепнула  Сильва  и  прикрыла глаза задрожавшими
веками. -- Как мальчик! Как даже гусь!
 -- Что? -- опешил я. -- Как кто?
 -- Ты не останавливайся!  В  Персии женщины сыпят себе туда  кукурузные
зерна и  дают их клевать голодному гусю...  Это очень хорошо... Ты только не
останавливайся!
 Я  отказался думать  о гусе, и  достиг, наконец, пальцами  раскаленного
участка ее плоти,  от  прикосновения к которому меня  накрыло мягкой волной,
напомнившей густое покрывало из мыльной пены в нашей турецкой бане. Я ощутил
как во мне стала  разливаться  слабость,  которая  уже не пугала меня  и  не
мучила, а,  наоборот,  отцеживалась  в некую  странную  силу.  Надрезанный в
суставе палец напрягся  и, протиснувшись  дальше, уперся в упругий скользкий
бугорок. Перевалив через него, он - опять же сам по себе -  ушел вовнутрь, в
тесную  глубину,  пропитанную вязкой  влагой,  которая потекла по  пальцу  к
запястью. В ранке на суставе  стало больно  щипать, и  тут  я  услышал из-за
двери хриплый кашель деда. Отскочив от  персиянки, как ужаленный, я оказался
под репродуктором:
 Если бы любить друг друга и беречь мы не могли, -
 Верь пророку Иэтиму: нас бы сбрило, как щетину,
 Опалило, как щетину, как никчемную щетину,
 Прочь с лица земли.
 Спиной  к Сильве и к деду, в  изумлении и  в страхе  я разглядывал свой
покрытый кровью  палец,  -  не  моей,  а густой кровью персиянки. Волосы  на
запястье прильнули к  коже и слиплись в  засыхающей влаге, от которой  несло
тошнотворным  духом.  Стоило  догадаться  -  что  это была  за  влага,  меня
передернуло от стыда  за всех людей в мире, за все живое и смрадное;  за то,
что  все, наверное,  в этом мире внутри  ужасно. Потом я удивился  тому, что
раньше этого не знал: нигде  об этом  не читал и никто мне этого не говорил;
говорили разное, но не то, что даже без ужасов все внутри так ужасно. Почему
же никто не говорил  мне об этом? А не может ли быть, что этого еще никто не
знает,  - только я? Нет, решил я, такого быть не может! Может, однако,  быть
другое: это ничуть не ужасно, и кажется это  ужасным только мне, потому  что
знаю меньше,  чем все! Может  быть, мир  не только не ужасен без ужасов,  а,
наоборот, чудесен без чудес...
 -- Выключи радио! -- прервал меня резкий голос деда.
 -- Почему? -- насторожился я, скрывая кулак.
 -- Сейчас приведут быка, -- и погладил лезвием ножа камень.
 -- А где Сильва? -- забеспокоился я.
 -- Пошла за скотиной.
 -- У меня вопрос, -- сказал я, не торопясь счищать кровь.
 Дед не возразил, и я добавил:
 -- Почему человек боится крови?
 -- Это глупый вопрос. Кровь напоминает о смерти.
 Я подумал и качнул головой:
 -- Нет. Потому, что человек боится всего, из чего состоит.
 -- Выключи, говорю тебе, радио! -- рявкнул дед.
 Бык,  которого ввела в помещение персиянка,  не  чуял  близкого  конца.
Таращил, правда, глаза, но делал это либо из любопытства, либо от усталости.
Быков я видел и раньше,  но только сейчас осознал, что их убивают. Понятия в
нашей голове разобщены меж собой, и поэтому, хотя  и знаем, что мир един, мы
забываем видеть в нем вещи как они есть, - не отдельно друг от друга, а в их
единстве.  Бык на лугу в деревне и говядина в обед представлялись мне всегда
разными вещами: бык на лугу - это бездумность летних  каникул  и свобода  от
времени. Говядина  стоила дорого,  и мы ели  ее  только  в субботние кануны,
когда наваливали родственники, и дед - живо, как собственные  воспоминания -
рассказывал  за  ужином  агадические  предания,  наполнявшие  меня  заведомо
иллюзорным,  но радостным чувством причастности  к чему-то несравненно более
значительному, чем моя жизнь. И вот эти два разобщенных мира впервые сошлись
передо мной  воедино.  Когда  Сильва  заботливо  подталкивала  быка  ближе к
сточной  ямке  для  крови,  -  тогда  я  и осознал,  что  быки,  которых мне
приходилось  видеть  только в деревне на лугу, существовали для  того, чтобы
превращать их в говядину.
 Убиение, прекращение  жизни, с  чем  я столкнулся  в ту  ночь  впервые,
сводило  воедино  два  разных пленительных  мира,  -  и  это  не  удивило, а
возмутило и надолго отвадило меня  не только  от  субботнего  застолья с его
праздничными  запахами  и  яркими красками из библейских легенд. В  ту  ночь
впервые в жизни я познал и нелюбовь к близкому человеку, к  деду, с  которым
по-настоящему  примирился не через  три месяца, когда, случайно порезав себе
вену на запястье, он скончался от потери крови, а много позже, - после того,
как однажды я ощутил в себе готовность умертвить напугавшего меня пса...
 Окинув помещение скептическим взглядом, бык  остановился у  назначенной
черты  и  свесил  морду,  принюхиваясь к  запаху  крови  на  кромке  темного
отверстия  в  земле.  Персиянка   и   дед   не  переговаривались,  -  только
перекидывались  немыми  знаками.  Сильва  накинула  животному на копыта  два
веревочных  узла, один  -  на  задние, другой  -  на передние; потом сняла с
гвоздя на стене конец резинового шланга, опустила  его  в ямку, вернулась  к
стене  и открутила кран. В ямке зазвенела  вода, и быку, к