ступчивой  волей?   Может,   она  и
заколдовала  меня, глядя  в  зеркало  с паутиной и  насылая на  меня  оттуда
видение распутной испанки  ИсабелыЪРуфь? Быть  может даже,  этот слух, будто
Бретская  библия жива и  находится в  распоряжении  генерала  Абасова, пущен
именно ею, Нателой, с тем, чтобы завлечь меня к себе? С какою же целью?
 Натела продолжала улыбаться  и  растирать камушек на груди, как если бы
хотела разогреть его, задобрить и потом ощупью считать с него ладонью важную
тайну обо мне.
 Стало не по себе; я оторвал глаза от испещренного оспинами и царапинами
камня и принялся блуждать взглядом по  комнате.  С  правой  стены  в далекое
пространство  за  окном  напротив  внимательно   вглядывались  отец  и   сын
Бабаликашвили, которых, как говорили, в это пространство Натела и отправила.
Рядом висели еще  три мертвеца:  МеирЪХаим, с разбухшими  веками  и  глазами
сатира; Зилфа, мать хозяйки, с тою же ехидною улыбкой и с тем же камушком на
шее, только без пор и ссадин; и чуть ниже - англичанин Байрон. Портреты были
черно-белые, хотя под Байроном  висела в рамке еще одна, цветная, фотография
молодого мужчины. Поскольку мужчина был похож на петхаинца, но сидел в  позе
прославленного романтика, я заключил, что это и есть Сема  "Шепилов", супруг
хозяйки,  наследник   бриллиантов  и  неутомимый  стихотворец.  Если  бы  не
владевший мною ужас, я бы  расхохотался; но удрученность мою нагнетали тогда
не только улыбки мертвецов, но  даже бесхитростное лицо Семы, тем более, что
волосы  на фотографии оказались  у него не светло-рыжего цвета, о чем я знал
понаслышке,  а  малинового,  -  работа  популярного  тбилисского   фотографа
Мнджояна, только еще осваивавшего технику цветной печати.
 Не решаясь вернуть взгляд на хозяйку, я перевел его к выходу в спальню,
и  обомлел:  в  дверях,  широко  расставив  высокие сильные ноги,  стоял  на
паркетном полу,  отражался  в  нем  и  пялил на  меня глаза огромный  петух,
цветистый,  как  колпак на голове королевского  шута,  и  самоуверенный, как
библейский пророк.
 Захотелось вырваться наружу.
 Я резко повернулся к открытому окну, но то, что было снаружи, за окном,
само  уже ломилось вовнутрь: густой  дымчатый  клок свисавшего с неба облака
протискивался сквозь  узкую  раму  и, проникая в комнату, заполнял собою все
пространство.  Дышать воздухом  стало  тяжелее, но  видеть его -  легко.  Не
доверяя  ощущениям,  я  поднял,  наконец,  глаза  на  хозяйку.   По-прежнему
улыбаясь, она поглаживала пальцами тугой хохолок на голове петуха, сидевшего
уже  на ее коленях.  Слова, которые  мне  захотелось произнести, я забыл, но
Натела, очевидно, их расслышала и ответила:
 -- Это облако.  Наверное, из Турции, --  и  мотнула  головой в  сторону
Турции за окном. -- Облака идут с юга.
 --  Да,  -- согласился я. -- Из Турции! -- и,  потянувшись за графином,
вырвал из него хрустальную затычку,  как если бы  теперь уже то был  комок в
моем  горле. Знакомый дух спирта  мгновенно прижег  мне  глотку.  Задышалось
легче, и, сливая водку  в  граненый стакан, я произнес очевидное.  -- Сейчас
выпью!
 Бульканье  жидкости в  хрустальном  горлышке  встревожило  петуха, и он
вытянул  шею.  Натела  властно  пригнула  ее  и, не  переставая  ухмыляться,
обратилась к птице:
 -- Тише, это водка! А человек - наш...
 Я опрокинул  стакан  залпом  и перестал  удивляться. Подумал  даже, что
порча,  так  открыто  сквозившая  в ее  влажных  глазах  сфинкса, есть порча
вселенская, частица неистребимого начала, которое именуют злом  и стесняются
выказывать. Натела не стеснялась.
 -- Натела! -- сказал я. -- Если верить нашим людям, ты любишь деньги. Я
к тебе потому и пришел.
 -- Нашим людям  верить нельзя!  -- рассмеялась она.  -- Они  недостойны
даже  моего мизинца  на  левой  ноге!  -- и приподняла  ее  из-под шелкового
халата. -- Знаешь, что сказал Навуходоносор?
 -- Про тебя? --  скосил  я  глаза  на  ее голую  ногу, но вспомнил, что
вавилонец не был  знаком ни с нею, ни  даже с ИсабелойЪРуфь, ибо прожил свою
жизнь  чересчур давно, -  в чем,  как убедил меня взгляд на Нателины колени,
заключалась его главная ошибка.
 -- Навуходоносор сказал так: люди недостойны меня; выберу себе облако и
переселюсь туда!
 --  Значит,  был  прогрессистом:  выбирал  пространство  с  опережением
времени! Обычно люди переселяются туда уже  после  кончины,  -- ответил  я и
добавил. -- Иногда, конечно, облака сами снисходят до них. Из Турции.
 -- Навуходоносор  был  не  прогрессистом,  а реалистом: люди,  говорил,
недостойны  того, чтобы жить  среди них,  -- пояснила Натела.  -- Что  такое
люди?  Лжецы и завистники! Снуют взадЪвперед с закисшими обедами в желудках.
И  еще воняют поєтом. И носят вискозные трусы, которые прилипают к жопе  или
даже застревают в ней! А представь себе еще напиханные в живот кишки! Ужас!
 Я опешил, но Натела смотрела вниз, на петуха:
 -- Правда?
 Петух не ответил, и она продолжила:
 -- За что только Бог их любит, людей?!
 -- Кто сказал, будто Он их любит?! -- возмутился я.
 -- Я  говорю!  -- ответила Натела.  --  Меня, например, любит.  Раз  не
убивает, раз потакает,  значит, любит.  Бог порченых любит! Без порченых мир
давно загнил бы!
 На  лице ее  блуждала улыбка, но  я  не  мог  определить над кем же она
все-таки издевалась: надо мною  ли,  над собой, или  - что  всегда  легче  и
понятней - надо всем человечеством...


58. На свете людей больше, чем душ

 Потом  возникло   подозрение,   что  ее  надменность  есть   лишь  мера
отчужденности  от   сущего,   той   самой  отчужденности,  которая,   будучи
обусловлена еще и порченостью, так  дразнила меня в ИсабелеЪРуфь. Подозрение
это  сразу  же  окрепло  во  мне  и перешло  в догадку, что сам я  так ведь,
наверное,  и  устроен.  Потом, как  водится  со  мной,  когда  меня  смущает
нелестное самонаблюдение,  я напрягся  и попытался  отвлечь  себя затейливой
мыслью: мужчина  имеет ответ на любой вопрос, но  не знает этого ответа пока
женщина не подберет к нему вопроса. Это утверждение, однако, показалось  мне
благоразумным,  то есть  неспособным  обрадовать, поскольку  волнует  только
неправильное и  поскольку благоразумным можно  довольствоваться только  если
все другое уже испытано. В поисках веселья я вывернул  правильное наизнанку:
женщина имеет ответ на  любые вопросы,  но находит  их  мужчина. Задумался и
нашел это  одинаково правильным. Испугался безвыходности: в чем же спасение,
если любой ответ благоразумен?
 Спасение найдено было  молниеносно: надо мыслить  только  вопросами,  и
только  такими, которые  завораживают, как сама жизнь, а не обобщение о ней,
ибо на эти вопросы нет ответа,  как нет смысла  в существовании. Улыбнувшись
этой находке, я пробился, наконец, и к тому вопросу, на который, собственно,
и навела меня Натела: а что если у меня с нею одна и та же душа? Что  - если
на  свете,  действительно, слишком много людей, - больше,  чем душ, а потому
многие из нас  обладают одной?  Что - если когда-нибудь в будущем плоть  моя
вернется в этот мир, как вернулась в Нателе ИсабелаЪРуфь?  И в эту мою плоть
угодит эта же моя душа, это же сознание? Поразительно, но возможно; особенно
если учесть, что речь идет не о денежной лотерее, в которой никому не везет!
Впрочем,  о каком тут приходится говорить  везении, если попасть в самого же
себя при  таком изобилии людей есть как  раз  невезение! А что если, подобно
Нателе, я  - такой же, как есть  - уже  как-то раньше был и просто  еще  раз
попал сейчас в самого себя?
 Вопрос этот  развеселил  меня,  и я  с  восхищением  подумал  о  водке,
которая, как оказалось, разъела жгут, удерживавший во мне мое же сознание, -
как  держат  на  ленточке накаченный  гелием шар. С восхищением  подумал и о
самом шаре, - о собственном мозге:  как же ему, дескать, удается так  высоко
парить? Вопрос был риторический и ответа не имел: если бы наш мозг был столь
прост,  что  его можно было бы  понять, то мы,  как  известно, были бы столь
глупы, что не смогли бы этого сделать.
 Теперь уже улыбался и я.
 -- А ты ведь тоже себе нравишься! -- рассмеялась Натела. -- И беседуешь
с собой, потому что считаешь всех дураками!
 -- Я и с собой, кстати, общаюсь как с дураком!
 -- Полезно?
 -- С дураком общаться полезно если он умнее тебя.
 -- А я, наоборот, не люблю мудрость, -- улыбнулась Натела и сверилась с
петухом. -- Правда?... Если б с глупостью возились так же, как  с мудростью,
из нее вышло бы больше толку. А что - мудрость? Что она кому дала?
 -- Можно еще раз? -- спросил я и потянулся к графину.
 -- Надо  же закусить! --  воскликнула  она  и, поставив петуха на  пол,
принесла мне тарелку с вилкой и ножом.
 Потом шагнула  к оконной раме, в которой задыхалось забредшее из Турции
пенистое облако.
 На  раме  снаружи покачивались  на  туфельных  шнурах рассеченные вдоль
грудины засушенные гуси. Натела поддела один из шнуров пальцем и положила на
стол  птицу,  бесстыдно  распахнувшую свои  недра. Петух посмотрел сперва на
гуся, потом -  внимательней - на  меня  и, нервно моргая  пунцовыми  веками,
вернулся к хозяйке на колени.
 -- Это Сема  гусей  сушит, не я,  -- оправдалась Натела.  -- Научился у
отца, царствие ему!
 -- Когда же успевает? -- удивился я.
 -- Он не работает, -- ответила Натела. -- А стихи не рифмует.
 Мне  снова стало не  по себе: над кем же она  издевается теперь, - надо
мной или Семой?
 -- А мне эти стихи нравятся, -- соврал я. -- Он тебя любит.
 Натела вдруг вскинулась и, подавшись ко мне, закричала:
 -- Не смей!
 Я догадался, что сердилась она не на меня.
 --  Никто в  этом  мире никого  не  любит! -- крикнула Натела. -- И это
правильно! Любовь только калечит! Она - не от этого мира! От этого - другое!
-- и, выдернув из горлышка  графина длинную затычку,  ткнула ее мне под нос.
-- Вот это! И еще деньги!
 Зрачки ее  пылали  яростью затравленного зверя, и не верилось, что лишь
недавно они  напомнили мне лилии  в  китайских  прудах.  До  этой встречи  с
Нателой я  и  не  знал,  что  отсутствие  любви или  ее  недоступность может
вызывать у  человека  животный гнев. Понял другое:  гнев  этот -  у  нее  от
неуходящей боли.
 -- Да? -- буркнул я  после паузы. --  А  я слышал, что Сема тебя любит.
Зачем бы писал стихи? Каждый день.
 -- А затем, что  у  него каждый день не хватает  яйца,  --  сказала она
спокойно. -- Себя любит, не меня. Я же  классная баба: отдавать меня  другим
не хочет, как не хочет отдавать мне свои бриллианты...
 --  Вот видишь:  ты не поэт, а он-таки да! Сравнивает-то  он  тебя не с
камушками, а с Юдифью из Библии!
 --  Тем более! Поэты сравнивают с золотом, с бриллиантами, с цветами. А
он сравнил меня с другою бабой.
 Помолчав, добавила совсем уже тихо и другим тоном:
 -- А  если по правде, мне стыдно, что он сочиняет обо мне стихи.  Я  же
сука! А  он -  стихи...  Обманываю,  получается, его,  хотя он  в общем тоже
ревизор.
 -- "Тоже ревизор"? -- не понял я.
 --  Шалико,  говнядина, ревизором  был,  -- хмыкнула Натела и кивнула в
сторону портрета.
 Я оробел: неужели доверит мне свои страшные тайны?
 -- А что? -- притворился я, будто ничего узнать не жду.  -- Портрет как
портрет. Висит и смотрит в пространство.
 Она, однако, смолчала.
 --  Такие же  глаза, как у старшего сына, рядом, -- добавил я.  -- Тоже
смотрит  в  пространство.  Я  его, кстати, знал,  Давида. Не так, как ты, но
знал.  Не  помню  только  кто у вас  там  кого любил:  он тебя  или  ты его.
Наверное,  не  ты:  ты  в  это  не  веришь.  Кстати, он  бы,  царствие  ему,
действительно, стал, как отец, ревизором. Если б не кокнули...
 Петух засуетился, но Натела пригнула ему голову:
 -- Давид, сучье семя,  ревизором  и родился. Любил только то, что можно
считать или трогать. Но тоже ведь, подлец, стихи писал!
 -- Давид  был зато  умницей  и красавцем, ну  а  бескорыстных  людей не
бывает, -- хитрил я.
 Натела пронзила меня недобрым взглядом, но рассмеялась:
 -- Как же не бывает-то? А Юдифь?
 --  А  что Юдифь?  --  спросил  я  пристыженно,  догадавшись,  что  она
распознала мою хитрость и опомнилась.
 -- Как что?! Служила народу бескорыстно!
 -- Бескорыстно?! -- воскликнул я. --  Она вдова была и искала мужика, а
генерал Олохрен,  говорят, имел не  одно  яйцо, а три. И  время на стихи  не
гробил.
 -- Кто говорит? -- смеялась она прямо из живота.
 -- Я говорю.  За этим она к нему  и метнулась:  крутить ему яйца во имя
родного Петхаина. Крутила ночь, две, а когда генерал приустал,  чик и снесла
Олохрену  кочан. Это ведь тоже радость - свалить в корзинку кочан! Прибежала
с  корзинкой в  Петхаин  и  потребовала  прописки  прямо в Библии: я служила
родному народу! Но ведь никто ж не наблюдал как служила-то! И никто не знает
- почему! Человек поступает благородно только когда другого выхода нету.
 -- Классная баба!  -- смеялась Натела. -- Но я думаю, что свой-то народ
она как  раз любила бескорыстно. Я вот смеюсь над нашими козлами, но живу  -
где? - в Петхаине. А могу где угодно! Как ты, - в Москве. Или - драпаешь еще
дальше! Но мне без наших не жить!
 -- Во всяком случае - не так привольно! -- обиделся я.
 -- Я жалею их, без меня все б они сидели в жопе! Все!
 Я захотел потребовать у нее допустить исключение, но вспомнил, что тоже
пришел за помощью и промолчал.
 -- Я  люблю их! --  повторила она.  -- Бескорыстно! А живу привольно  и
буду  жить так же,  потому  что бескорыстный  труд во имя  народа  прекрасно
оплачивается! -- и громко рассмеялась.
 Я попросил Нателу опустить петуха на пол и заявил ей:
 -- Я принес тебе 5 тысяч, а дело как раз народное!
 Набрав в легкие воздух  и устремив взгляд в  дальнюю точку за окном, я,
как  и  полагается,  когда  речь  идет  о  народном  деле,  начал  издалека.
Торжественно сообщил хозяйке,  что, дескать,  мы, евреи  - народ  Библии, и,
охраняя  ее,  мы охраняем  себя,  ибо, будучи  нашим творением, Библия  сама
сотворила нас; что Библия - наша  портативная родина, наш патент на величие;
что приобщение любого  народа к  человечеству датируется моментом, когда  он
перевел Библию  на  родной  язык, и, наконец,  что,  по традиции, если еврей
уронит на пол золотой кирпич и Библию, он обязан поднять сперва Библию.
 Натела прервала  меня,  когда  воздуха в моих  легких было еще много, и
предложила в обмен более свежую информацию: этими же откровениями о Библии и
чуть ли не в той же последовательности делился с нею недавно - кто? - доктор
Даварашвили!  Сидел,  оказывается, на этом же стуле и, называя Библию Ветхим
Заветом, очень ее нахваливал. Говорил те же слова: "творение", "приобщение",
"величие"! Критиковал,  правда,  главу о  Иове,  в которой Бог,  дескать, не
совсем   хорошо  разобрался  в  характере  главного  персонажа.  Пожурил   и
Соломонову  Песнь о  любви  за  нереалистичность  чувств  и  гиперболичность
сравнений.  В  целом, нашел  Ветхий Завет  более правдоподобным, чем  Новый,
намекающий, мол, будто Сын Божий явился на  свет в результате искусственного
осеменения, - гипотеза маловероятная, учитывая уровень медицинской техники в
дохристианскую эпоху.
 Потом  доктор  отметил,  что,  подобно  тому,  как Библия  есть хроника
кризисов в  жизни общества и отдельных  людей, сама история  обращения с нею
есть  ничто  иное. И приступил к рассказу о  Бретской рукописи, высвечивая в
нем, с одной стороны, кризисные моменты в жизни еврейского народа  после его
изгнания из Испании, в Оттоманской империи эпохи султана  Селима и  в Грузии
до-и-пореволюционной  поры, а с другой  стороны, - драматические  эпизоды из
биографии целого  ряда частных лиц:  от Иуды  Гедалии из  города Салоники до
директора Еврейского музея Абона Цицишвили, проживавшего  в том же доме, где
родился и вырос он сам, доктор.
 В этом рассказе мне было знакомо все за исключением финального эпизода,
который заставил  меня вздрогнуть  так же, как пришлось вздрогнуть в  дверях
при виде Нателы. Доктор  поведал  ей, что после скандальной  речи в музее по
случаю 15-летнего  юбилея Абон  попросил  его  уберечь  библию от  гибели  и
спрятать ее в синагоге. Доктор так и поступил:  пробрался ночью в синагогу и
-  по наказу  директора  - запер книгу  в стенном шкафу,  откуда  ашкеназы и
отнесли ее в ГеБе. С тех пор, признался он, его терзает  совесть:  из страха
перед крысой по имени Жанна он положил книгу в другой шкаф.
 Все это доктор рассказал Нателе с  тем,  чтобы с ее помощью, которую он
оценил в 5 тысяч, вызволить Ветхий Завет из плена генерала Абасова и вернуть
его ему, доктору, то  есть еврейскому  народу, истинному владельцу старинной
рукописи. А это  -  в преддверии  отъезда доктора на историческую  родину, в
Штаты, - предоставило бы его изнеженной совести заслуженный покой.
 Какое-то время я не смог издать и звука.
 Наконец, спросил Нателу:
 -- И что же ты ему сказала?
 -- Спросила -  существует  ли  совесть?  А как  же, ответил, иначе-то?!
Вправо от сердца, в специальной ложбинке, где таится душа.
 -- Душа, сказал, тоже существует?!
 -- Назвал даже вес: одиннадцать унций.
 Я поднялся со стула и направился к выходу:
 -- Мне уже сказать нечего. Все очень плохо и очень смешно.
 Натела  посмотрела  мне  в  глаза, потом  пригнулась, подняла на  грудь
толкавшегося  в  ногах  петуха  и, повернувшись ко  мне спиной, уставилась в
пространство за окном. В оконной раме по-прежнему стояло заграничное облако,
и засушенные гуси висели в облаке мертвым косяком.
 --  Я   все  знаю.   Мне  уже  все  сказали,  --  проговорила  она,  не
оборачиваясь. -- А доктор, конечно, - гондон!
 -- Что именно сказали? -- буркнул я.
 Натела не оборачивалась:
 -- Что книгу положил в шкаф ты, и что дал ее тебе твой отец, и что рано
или поздно ты ко мне за нею придешь. И что у тебя, может, и есть совесть, но
у доктора ее никогда не было, и что книгу он хочет вывезти и продать... Сэрж
сказал. Генерал Абасов.
 Я притворился, будто мне все понятно:
 -- С чем же ты отпустила доктора?
 -- Обещала поговорить с Абасовым, но не буду.
 -- Да? --вздохнул я и вынул пачку сторублевок.
 -- Не надо! Приходи завтра к Сэржу. Пропуск закажу с утра...
 Я обрадовался,  поцеловал ей руку  и поспешил  за  ту самую  дверь,  на
пороге которой я впервые и  узнал в Нателе ИсабелуЪРуфь. Сейчас уже, однако,
петхаинская иудейка казалась  мне  более волнующей, чем  испанская. Хотя  бы
благодаря тому, что была живой:
 -- Вопрос: можно ли влюбиться в меня с первого взгляда?
 -- Можно, -- сказал я. -- но давай увидимся и завтра!

59. Человеку нравится не только то, что ему нравится

 В следующий  день влюбляться в нее времени не было,  поскольку общались
мы в  основном у  Абасова, -  в  кабинете с  высокими  стенами,  завешанными
афишами парижских музеев.
 Начальник  отдела  контрразведки  генерал  КГБ Сергей Рубенович  Абасов
походил  на  того,  кем  был:  на  армянина  и  контрразведчика,  только  не
советского, а  французского.  Причем, не только  манерами. Даже  лицо  его с
широко оттопыренными  ушами напомнило  мне не отечественный,  а  французский
автомобиль  с незахлопнутыми  дверцами.  Ему  было  за  50,  и он  этого  не
стеснялся: как все  французы, которым  перевалило за полвека,  курил трубку,
набитую голландским табаком, и имел двубортный английский пиджак, перстень с
зеленым  камнем  и  глаза,  выдающие  поединок  либо  с  гастритом,  либо  с
венерической болезнью. Я  объявил  ему,  что,  если  бы  не  трубка, его  не
отличить было от киноактера Марэ, сыгравшего графа Монтекристо и - прямо  на
моих  глазах,  добавил  я  с  нескрываемой  гордостью,  -  купившего  как-то
малахитовый перстень в вестибюле московского "Интуриста".
 Абасов ответил  невпопад, но забавно. Сказал, что бывал во  Франции, но
из парижской богемы встречался только с Азнавуром и нашел с ним мало общего,
поскольку  "этот гениальный шансонье армянского происхождения" интересовался
в основном возрождением  армянского самосознания в советском Закавказье. Что
же  касается самого  Сергея Рубеновича,  его,  оказывается,  волновал