ак мне показалось,
звук понравился.  Дед  мой еще раз проверил  ногтем  нож и  остался доволен.
Забрав его у деда и  тоже чиркнув  ногтем по лезвию, Сильва  вдруг приложила
свободную ладонь к своему  горлу и стала  поглаживать его,  как  сделала это
раньше со  мной.  Ни она, ни дед меня не замечали. Не обращали внимания и на
быка, стоявшего между нами. Сильва подступила вплотную к деду и, заложив нож
себе между зубами, закрутила ему рукава. В ответ он прикоснулся бородой к ее
мясистой щеке и шепнул ей  что-то на ухо. Эта сцена всколыхнула во мне едкое
чувство  ревности, хотя  тогда мне было  трудно представить, что  дед  может
снизойти до  вожделения к женщине. В голове мелькнула зато  ужаснувшая  меня
догадка: эта их близость есть близость соучастников каждодневных убийств.
 Дед медленно вынул нож изо  рта  персиянки, заткнул  его  себе  за пояс
передника и, зайдя к  быку  спереди,  взялся  левой кистью за рог. Сильва же
обошла  скотину сзади и  - спиной ко  мне -  присела на корточки, вцепившись
пальцами  в концы  веревочных  узлов.  Меир  приподнял за  рог  бычью морду,
заглянул скотине в непонятливые глаза и зашевелил губами, уговаривая, должно
быть,  либо   Господа,  либо   же  самого  быка   отнестись  к  предстоящему
снисходительно. Потом размахнулся  правым кулаком и  со  всею силой  стукнул
скотину по лбу. Звук был глухой, - звук  смертоносного удара по  живому,  но
бык  сперва  даже  не шелохнулся. Через несколько мгновений, однако,  у него
вдруг  подкосились ноги  и,  уронив  морду на грудь,  он  коротко вздохнул и
грохнулся  наземь,  -  копытами   ко  мне.  Произошло  это  почти  бесшумно:
послышался только  хруст треснувшего от  удара  в пол рога. Сильва  затянула
узлы и дернула веревки вверх, отчего ноги животного сомкнулись под брюхом, -
как если бы он приготовился вернуться в  утробу.  Женщина навалилась животом
скотине  на ребра и, поддев  свободные  концы  веревки под поврежденный рог,
потянула  их на  себя. Голова у быка  завалилась  по полу  назад,  к  спине,
обнажив  светлую   шею,  и  на  мгновение  в   моей  памяти  вспыхнул  образ
окольцованного серебром бычьего рога, из которого в субботние вечера дед пил
вино за долгоденствие еврейского народа и который он передавал  потом гостям
по кругу...
 Пока персиянка возилась с  поваленным  животным, юбка на  ней задралась
вверх, к основанию оголившихся ног. От их белизны зарябило в глазах. Женщина
стала  льнуть  к  животному плотнее,  отчего  ее  ляжки,  тесня  друг друга,
раздавались шире. Время от  времени они подергивались: из  глубокой толщи на
поверхность выскакивали острые  дольки бедренных мышц,  но, померцав, тотчас
же  исчезали  в  массивной  ляжечной мякоти. Некуда  было исчезнуть мышечным
шарам  на тонких голенях:  резко  подпрыгивая, они  медленно  сползали вниз,
напоминая - из  фильма -  скольжение страусового  яйца  в змеином  туловище.
Когда я, наконец, оторвал взгляд от Сильвы и перекинул его на быка, убийство
уже  подходило  к  концу: нож в  бычьем горле  скользил на  выход и  дымился
горячим паром. Осторожно, чтобы не запачкать себе бороду, которую он прикрыл
ладонью, дед вынул его из зияющей раны, положил себе в зубы и  пригнул бычью
морду плотнее к отверстию в земле. Кровь била ключом и, смешиваясь со струей
из шланга, пузырясь и сверкая, звонко булькала в ямке.
 Скотина  недоуменно  хлопала  глазами:  мир  перед  нею, наверное, стал
терять свою силу и мерцать, - то существовать, а то вдруг - нет, исчезать; а
может быть, скотина просто  удивлялась, что не способна была издать никакого
звука   кроме  приглушенного  хрипа.   Потом,  догадавшись,  очевидно,   что
дыхательное  горло  у   нее  уже  перерезано,   смирилась  и,  заторопившись
упрятаться в  небытие  от убивавших ее  людей, прикрыла веки. Мною при  этом
овладела  не  жалость  к  ней,  а  странное,  никогда  ранее  не  испытанное
любопытство.  Я  попытался  угадать ее ощущения, и мне почему-то показалось,
будто она уже наметила себе где-то  надежное убежище и  от  этого испытывает
душевное  счастье и  физическое наслаждение,  -  расслабилась и  погружается
теперь в теплое,  мягкое и дурманящее облачко  пара,  которым  окутывала  ее
струящаяся  из  горла кровь.  Брюхо быка - под  голыми ляжками  персиянки  -
сладострастно подергивалось...
 Внезапно  мне захотелось приблизиться к женщине и  дотронуться  до нее.
Плоть моя забеспокоилась, и я с опаской взглянул на деда, заметившего, что я
перехватил необычное выражение его  налившихся  кровью  глаз. Дед вроде тоже
вдруг  испугался моего присутствия, и мне  захотелось покинуть помещение, но
он опередил: выдернув  из  зубов окровавленный нож  и опустив  его на  пол у
ямки,  забрал с  подоконника точильный  камень  и хлопнул  за  собой дверью.
Сильва не оборачивалась ко мне. Медленно отняв  себя от бычьего  брюха и  не
поднимаясь с  колен,  она на  четвереньках  поползла  к изголовью скотины  и
подвинула нож  под  мягкую  струю  из  шланга. Нежный  звон воды  и  ленивое
пофыркивание  издыхающей  жертвы  вносили  в  тишину  спокойствие,  на  фоне
которого тревога внутри меня становилась невыносимой.
 -- Включи радио! -- произнесла, наконец, персиянка,  не поднимая  глаз,
и, обрадовавшись этой идее, я осторожно воткнул вилку в забрызганную  свежей
кровью розетку:
 Кто мой Бог и что мой свет - Моисей ли Магомет?
 Я - Иэтим, я у Христа бедолага-сирота.
 Рыбу на песке ловлю, бедную тебя люблю,
 Солью-камнем крою кровлю;
 Господи, пресветлым днем,
 Ощупью, своим путем, пробираюсь, - но ни в чем
 Я Тебе не прекословлю...
 -- Запри дверь! --  сказала персиянка, поглаживая сочащуюся кровью рану
на белом горле животного.
 Накинув крючок на дверь, я вернулся на прежнее место.
 -- Нет, подойди сюда! -- велела Сильва.
 Когда, затаив дыхание, я приблизился  к ней,  она  отпрянула от  быка и
вымазанными  в крови  пальцами дернула вниз змейку на моих штанах. Я подался
назад, но властным движением руки она потянула меня к себе:
 -- Ко мне! Вниз!
 Повинуясь,  я присел на пол, коснувшись спиной  животного, и в  нос мне
ударила сладкая  вонь дымящейся крови. Запах  смерти неожиданно вскружил мне
голову,  и, испугавшись сладострастности  этого ощущения, я -  вместо  того,
чтобы  спастись бегством - ринулся вперед к  персиянке, зарылся  лицом в  ее
широкой груди и нашел в ней спасительный дух сирени. Сильва замкнула на моей
шее  пальцы и  больно придавила ими кадык, словно проверяла его податливость
на нож. Потом резко отодвинула меня от себя и  уложила  спиной поперек горла
скотины. Голова моя завалилась назад, на  холодный пол. Лопатками и спиной я
ощутил подрагивание  слабеющих  мышц  на шее животного,  а в пояснице  стало
горячо  от  крови, хлестнувшей  -  под моей тяжестью - из  бычьего  горла. В
сумятице незнакомых ощущений я, однако,  почувствовал  прикосновение женских
рук к моему горлу и плавное скольжение голых женских ляжек по моим бедрам.
 --  Не  закрывай  глаза!  --  шепнула мне  Сильва,  и,  хотя  я  ее  не
послушался,  очень  скоро моя  плоть  стала  онемевать  в  предчувствии  той
торопящейся истомы, нетерпеливость которой, как стало ясно лишь много позже,
нагнетается  страхом и болью  ее  завершения;  той  самой силы, неодолимость
которой обусловлена  первозданной единостью начала,  то есть любви, и конца,
то есть смерти, -  единостью блуда и крови... Когда  через  какое-то время я
почувствовал, что,  дернувшись  напоследок,  бык, наконец, испустил  дух,  я
открыл  глаза  шире, вскинулся и в  тусклом свете заляпанной кровью лампочки
разглядел над собой лицо персиянки, существовавшее, казалось, отдельно от ее
прохладной  плоти,  из  недр  которой сочилась мне на живот вязкая и горячая
кровь. Ее лицо, застывшее в уже познанной и мною  истоме боли и наслаждения,
смотрелось неживым, - как  лишенным силы издать звук показался мне раскрытый
рот персиянки.
 В следующий раз это  лицо мне привелось увидеть четверть века спустя, в
Средней Азии, на  еврейском  кладбище в мусульманском поселении  у границы с
Ираном, где  я фотографировал вычурные  надгробия местных  иудеев. Многие из
них  были согнаны сюда  из дальних уголков  страны, в том числе -  из  моего
Петхаина.  Жили они  тут  прижимисто:  копили  деньги  на  случай,  если  им
когда-нибудь позволят вернуться в родные места, ибо, как говорили мне бывшие
петхаинцы, после Грузии  привыкнуть к  Средней Азии может только дыня. Никто
им  возвращаться,  однако,  не  позволял,  и  накопленное  они  спускали  на
роскошные могильные памятники.
 На кладбище я заявился к полудню и первым же делом стал снимать снаружи
причудливый  мавзолей  из итальянского  лабрадорита. К вечеру,  когда солнце
спустилось до той высоты, с которой оно по утрам пронизывает мир  вкрадчивым
светом, я вернулся к склепу с намерением заснять его теперь изнутри. Вступив
под   арку  и  спустившись  по  каменной   лестнице,  я,  как  обычно,  стал
разглядывать  сперва портреты покойников на овальных фарфоровых  пластинках,
цепочкой  вкрапленных  в  головную  стенку  из  черного  мрамора   с  сизыми
прожилками.  Склеп  был  фамильный,  и  над  портретами  светилась  надпись:
"Семейство  Галибовых.  Каждый  человек   -  как  буква  в  алфавите:  чтобы
образовать слово, надо слиться с другими". Под потускневшими портретами были
выщерблены имена покойников  и строчки из еврейских  писаний.  Над одним  из
овалов мерцало выкрашенное бронзой двустишие из персидской газели:
 Лицо твое - луна. Чтоб мир сиял земной,
 Лица не закрывай завесою ночной.
 Я  поднял  глаза  на  портрет:   с  черной  стены   смотрело  на   меня
обезображенное временем  лицо персиянки Сильвы, которую -  если  бы там и не
стояло ее  имени - я бы узнал по выражению глаз.  Как и прежде, они излучали
одновременно боль  и  наслаждение, и, как прежде, зрачки не  стояли в них, а
покачивались.  Из текста  рядом  с двустишием  стало ясно,  что  "тбилисскую
персиянку Сильву  Аджани взял в свои жены бухарский иудей и инженер-мостовик
Мошиях-Бакри Галибов",  объяснивший  миру  причину ее смерти  в  завершавшей
текст строчке из  Талмуда: "Спросили мудреца - отчего  умирают люди? Ответил
мудрец - от жизни".
 У меня возникло чувство, будто все, что я знал прежде  о жизни, о любви
и  о  смерти,  стало мне  известно  точнее;  будто  что-то очень  важное, но
существовавшее всегда рядом со мной, проникло мне теперь в самое сердце...
 Сразу же стало душно, и,  выбравшись из склепа на  поверхность земли, я
уловил  в  знойном  воздухе запах сирени, которая,  хотя ее и не было видно,
росла, должно быть, там же, посреди обступавших меня со всех сторон душистых
акаций.


37. Самое трудное для сознания - сдержанность

 Самое  трудное для  сознания  - сдержанность,  и поэтому  оно постоянно
создает нечто из ничего.  Когда  сиреневая "Дама Цезаря" с тонкими голенями,
проглотившими  страусовые  яйца,  свернула  в  подъезд,  выложенный  черными
мраморными плитками с сизыми прожилками,  у меня  возникло ощущение, будто я
возвратился в склеп персиянки. Тем более, что под прикрытием подъезда веющий
от незнакомки запах сирени заметно осмелел. Сама она осмелела не раньше, чем
поровнялась с лифтером в бесцветной ливрее:
 -- Как вас понять? -- и развернулась сиреневым корпусом.
 -- Сам не знаю, -- признался  я и подумал, что инженер-мостовик Галибов
не  взял бы ее в жены даже в зените ее рубиновой жизни,  ибо,  в отличие  от
лица персиянки, круглого, как новая луна, это лицо бухарец закрыл бы "ночною
завесой":  оно было узким, длинным и  бледным,  как  лунная долька на излете
месяца. Бросилось в глаза и аналогичное несоответствие  между пышным бюстом,
доставшимся еврею-мостовику, и  двумя  робкими  холмиками "цезаревой  дамы".
Возраст, правда, был тот же - 30.
 -- Кто вы такой? -- спросила она.
 --  Не знаю  и  этого,  потому что профессии  нет: интеллигент. Кстати,
интеллигенты  здесь  называют  себя  интеллектуалами,  хотя  в  моем  городе
интеллектуалами называли тех, кто изменял женам.
 --  Те,  кто  где  бы  то  ни было  называют себя интеллектуалами,  как
правило, заблуждаются, а если нет, то совершают преступление! -- и,  выждав,
добавила. -- Тем, что являются интеллектуалами.
 -- Вы их не любите? А мне показалось, что вы сами, например...
 -- Потому и не люблю,  -- перебила она. -- Интеллектуалы -  это те, кто
ничего не умеют делать, а я считаю себя...
 -- Как "ничего"?! -- перебил теперь я. -- А думать?!
 -- Думать - это не делать! Вы умеете думать? -- удивилась она.
 -- Очень! -- подтвердил я.
 -- Нельзя говорить "очень умею"... А что еще умеете?
 -- А еще умею не думать!
 -- Это  важнее, и думаю, вы преуспели в этом больше, хотя и догадались,
что я сама - из думающих.
 -- Вас выдал портфель.
 -- Нет, -- сказала она. -- Не смешно. Вы перс?
 -- Русский. А почему вдруг перс?
 --  У вас не русский  акцент, - хуже. А хуже бывает  только у персов. И
еще у арабов, от которых я тоже не в восторге.
 -- Да, я из России, но не русский. А вы откуда? То есть - куда?
 -- Да! -- ответила она. -- Араб! Персы воспитанней...
 -- Впрочем, не важно - куда: просто возьмите-ка меня с собой!
 -- Прощайте! -- и скрылась в лифте.
 Оставшись  один  в  мраморном  склепе,  я  захотел  вернуться  домой  и
поработать  над акцентом.  С согласными звуками - так же,  впрочем, как и  с
гласными - все было в порядке: не ладилось с интонацией; я не раз откладывал
в  памяти интонационные образцы американской речи, но каждый раз, когда надо
было их вспомнить, забывал где именно в  моей памяти они хранятся.  Впрочем,
заключил  я,   стремление  к  совершенству  является  признаком  безвкусицы:
достаточно  того,  что с гласными и с  согласными все было в  порядке.  Лифт
вернулся, а разъехавшиеся двери открыли мне вид на лифтера и сиреневую даму,
- и это меня не удивило, поскольку лифты способны спускаться. Увидев меня на
прежнем месте, не  удивилась  и  она,  поскольку  -  прежде, чем  лифт  стал
подниматься - там я и стоял.
 -- Я беру вас с собой: Пия Армстронг, диктор телевидения.
 Назвав   себя,  я   отметил  про  себя,   что  дикторов   считают   тут
интеллектуалами.
 -- Веду  вас на званый ленч,  -- продолжила она. -- Только - никому  ни
слова, что мы знакомы пять минут.
 -- Пять часов? -- предложил я.
 -- Мало: скажите - пять дней.
 -- Хорошо, но я прилетел из России только утром.
 -- Кстати! -- перебила Пия. -- Там, куда идем, будут  говорить о России
- почему и приглашаю вас, поверив, что вы интеллектуал.
 -- А другая причина? -- спросил я.
 -- Другой быть не может: я замужем.
 --  А в России  другая возникает именно  если замужем:  брак -  скучное
дело.
 --  Послушайте:  мы идем  в гости к Эдварду  Бродману. Крупный деятель,
король  спирта,  новый  Хаммер, затевающий  роман с Москвой  и часто  дающий
званые ленчи  для интеллектуалов. Сам говорит мало, - слушает  и любит новые
лица: новое лицо - новая голова.
 -- Бывает - у лица нет головы, или у одной головы - два лица.
 -- А гости там серьезные, и не любят глупых шуток.
 Я обиделся,  стал серьезным и вошел в лифт. В лифте  она попросила меня
рассказать о себе. Рассказ вышел короткий благодаря тому, что - хотя Бродман
жил  на последнем  этаже небоскреба, в пентхаузе, -  лифт  был скоростным  и
открылся прямо в просторную гостиную, набитую интеллектуалами общим числом в
30-35  голов с разными лицами. Затесавшись в  толпу, я услышал вдруг русскую
речь.
 -- Здравствуйте! -- сказал я в сторону речи.
 -- Здорово же!  -- ответила дама с усами, но без талии, и оттащила меня
от Пии. -- Кто такой?
 Рядом  с ней стоял худосочный мужчина ее лет,  в советском  пиджаке и с
ермолкой, а рядом с ним - тучный и рыжий американец одного с ним возраста. Я
назвал свое имя, и усатая дама возбудилась:
 -- Так  ты  же  грузин! Ты же кацо! Он же  грузин! --  повернулась  она
сперва  к  ермолке,  а  потом к  американцу, для  которого  повторила  фразу
по-английски, перепутав род местоимения. -- Ши из джорджиан!
 -- А вы, извините, откуда? -- осторожно спросил я.
 -- Я? Как откуда?! Я ж президент  главного клуба! "Творческие работники
эмиграции"! Это у  нас  в Манхэттене, -- и  раскрыв  пеструю замшевую сумку,
вынула оттуда провонявшую мужским одеколоном визитку: "Марго Каценеленбоген,
президент. Манхэттен."
 -- Вы из Манхэттена? -- не понял я.
 -- Да  нет же, из Черновцов! Не читаешь газет? Про меня ж там все время
пишут! Я же сказала: я президент! А это Рафик. Тоже президент, только он - в
Израиле.
 Рафик сконфузился и протянул мне худосочную руку:
 -- Сейденман! А вы давно?
 -- Утром.
 -- Он же только приехал! -- опять занервничала  Марго и стала искать на
себе  несуществующую талию.  -- Джерри,  ши джаст кейм!  Зис  морнинг!  -- и
принялась теперь  нащупывать талию  у  тучного  американца,  которого  звали
Джерри.
 Джерри собрался  было  заговорить  со  мной,  но  меня отозвала  Пия  и
представила  хозяину, Эдварду Бродману,  окруженному группой интеллектуалов,
из которых, пожимая  им руки, я узнал  по имени двух: профессора Эрвина Хау,
литератора  и бывшего социалиста, и  Уила  Багли, редактора  консервативного
журнала и правого идеолога.
 -- Пия уверяет - вы интересный человек, -- сказал мне Бродман.
 -- Пять  дней  -  маленький срок для  такого  обобщения, --  заявил  я,
выбирая в памяти не слова, а интонацию.
 --  А  разве  вы  приехали  не сегодня, как  сказала мисс Армстронг? --
удивился Бродман.
 Я переглянулся с мисс Армстронг и поправился:
 -- Поэтому и путаю слова: хотел сказать "пять часов".
 -- Со словами у вас, я уверен, наладится быстро: главное - великолепная
интонация, британская, --  сказал  Бродман и добавил. --  Ну, чем порадуете?
Как она там, Россия?
 -- Спасибо! -- ответил я.
 --  Пьет?  --  улыбнулся  Бродман  и,  повернувшись  к профессору  Хау,
пояснил.  --  Профессиональный  интерес: я предлагаю Москве свою водку, зато
уступаю ей Южную Америку - продавайте там вашу "Столичную" сколько влезет, а
сами берите мою за бесценок, но только отпустите мне моих евреев, понимаешь?
 --  Понимаю, -- признался Хау, --  но за твоих евреев, - а они, кстати,
не только твои,  - за наших общих евреев Москва,  боюсь, потребует у тебя не
дешевую водку, а дорогую закуску.
 --  Извините! -- обратился ко  мне  интеллектуал с крючковатым  носом и
волосатыми руками, который оказался поэтом и приходился другом сперва просто
сбежавшему, а потом скончавшемуся в бегах персидскому шаху. Когда он сообщил
мне  об этом, я ужаснулся, ибо, если верить Пие, у меня был такой же акцент.
-- Извините, -- повторил он, -- а вы знаете, что у вас персидское имя?
 -- Ни в  коем случае! -- возмутился  я  под смех Пии. -- Какое  же  это
персидское имя?! Еврейское: "нэдер", то есть "клятва", "обет".
 -- Поверьте  мне! -- улыбался перс. -- Я филолог: это персидское слово;
"надир", то есть "зверь", "животное".
 -- Нет, арабское! -- вмешался интеллектуал с более волосатыми  руками и
еще более крючковатым носом, но с таким  же  отвратительным акцентом. Он был
профессором из оккупированной  палестинской территории. -- Типичное арабское
слово:  идет  от  арабского "назир",  то есть  "противоположное тому, что  в
зените", то есть, если хотите, "крайняя депрессия".
 Я этого не хотел и стал протестовать:
 -- Нет, господа, это,  если уж честно,  старое и доброе грузинское имя!
--  и добавил вопиющую ложь. -- А грузины никогда не водились ни  с персами,
ни с арабами!
 --  Как же  так?!  -- обиделся араб.  -- А как  же  мамлюки?!  Мамлюки,
господин Бродман,  -  это  грузины,  которые  когда-то  служили  в  арабской
армии... А что касается вашего имени, Назир, мы, арабы, даже говорим: "назир
ас-самт"! Сейчас переведу.
 Перевести не  позволил  ему  внезапный  звон колокольчика,  после  чего
Бродман всплеснул руками:
 -- Готово, господа! К столу!
 Интеллектуалы  осеклись  и  послушно  направились  к круглому столу  на
помосте под стеклянной крышей,  и  это групповое  шествие напомнило  мне  об
общепримиряющей энергии  гастри