кивнул я. -- Спасибо!
 -- Кстати! -- обратилась ко мне Джессика. -- Он уже знает...
 -- Я? -- выдавил Займ. -- Я ничего не знаю!
 -- Я говорю о мистере Стоуне, -- сказала она.
 Займ умолк, а Стоун снова толкнул меня локтем:
 -- Я же  вам говорил: все уже знаю!  И, знаете,  знаю, что знаете все и
вы! Ну, вы-то, оказывается, знали с самого начала, а мне она сказала об этом
только в конце...
 Перестал понимать и я. Стоун это понял и объяснил:
 -- А пока она не сказала, я думал, что это не она, а она!
 -- Да? -- спросил я.
 -- Да. Хотя, если честно, -- и захихикал, -- я-таки почувствовал что-то
знакомое: я  ж, вы знаете, был уже,  извините, с  ней дважды;  ну и чувствую
что-то знакомое, но потом думаю - еще  бы! Все ведь  женщины одинаковые там!
-- и приподнял пиджак с паха. -- Все  на свете  зависит вот от какого места!
-- и, рассмеявшись, почесал висок.
 Займ принял жест на свой счет, возмутился и задрал голову.
 -- А потом она все рассказала!  Призналась, что она не сама  она, а она
сама, --  не  унимался  Стоун. --  Я сперва расстроился: такой был праздник!
Звезда и... поборница! Потому, может, я и вытянул!
 -- Мэлвин! -- не понял я. -- Почему вы мне это рассказываете?
 -- Это она попросила, потому что вы знакомы с самоєй, да?
 -- Она? ...А что значит - "такой был праздник"?
 -- Это невозможно описать, потому что это - в голове! Вы любите поэзию?
-- и, не дожидаясь  ответа, Стоун заключил. -- Это  было как  поэзия!  --  и
улыбнулся: сравнение ему понравилось.
 -- Да? -- не понял я. -- Я не понял. Почему - как поэзия?
 -- Ну, лучше, чем проза! -- и снова остался доволен.
 -- А как сейчас? После того, как вы узнали, что она не она?
 -- А сейчас тоже хорошо, потому что я подумал: вот я бывал с ней раньше
- и было как проза. Но я мечтал, что когда-нибудь будет не она, а настоящее,
-  как  поэзия. И  вот сегодня я-то думал, что  это настоящее,  понимаете? А
потом понимаю вдруг, что это  - то же самое! Вы меня понимаете? И мне сейчас
даже  лучше: я  сейчас понимаю, что все - то  же самое! Я,  наверно,  говорю
глупо, да?
 Я не нашел что ответить и воскликнул:
 -- Что  вы!  -- и, откинувшись  в кресле, дал ему понять, что  "корабль
дураков" приближается  к земле,  и  пора уставиться в окно.  --  Что  значит
"глупо"? "Глупо", "не глупо" - это ведь тоже то же самое!
 Он заглянул мне в глаза и произнес:
 -- А я питаю к вам искреннее уважение!
 -- Я тоже,  -- ответил  я и замолчал,  но потом  поправился.  -- Я тоже
питаю к вам уважение!
 -- Да? -- обрадовался Стоун. -- А за что?
 Я подумал и нашел искренний ответ:
 -- За то, что выжили!


90. Я все сверху вижу, - и прошлое, и будущее

 Старушка  с  печенью  в  переднем ряду  принялась уже  припудривать для
лондонцев  синюю  бородавку  на  лбу, а  закрылки  за  окном задвигались  на
проворных  штырях. Свет в небе слабел, отчего краски внизу, зеленые, синие и
желтые участки  земли, обретали промежуточные  оттенки,  намекая,  что скоро
сольются в единый глухой  цвет. Когда самолет нырнул вниз еще несколько раз,
- посреди зеленых полей проступили светлые сгустки поселений.
 Потом пиджак Мэлвина Стоуна свалился ему в ноги: машину наклонило вниз,
и  она пошла медленно,  как если  бы  собиралась  остановиться в  воздухе  и
зависнуть  над  землей.  Под крылом  не спеша  оборачивался и уползал  назад
оранжевый холм, а  когда он исчез, я разглядел внизу на сером шоссе одинокий
белый автомобиль с  включенными  фарами. Шоссе было прочерчено через зеленые
поля от белого городка со средневековым замком в середине  до другого  точно
такого же городка с таким же замком.
 Я отметил  про себя, что  вижу длинную  дорогу между  двумя поселениями
людей  и  вижу  еще машину  на  дороге, а в машине  - представил я  -  сидит
небритый  и  уставший  человек. Эта  нехитрая  картина показалась  мне вдруг
удивительной по каким-то не ясным причинам.
 Вскоре одна из них прояснилась: было удивительно, что отсюда, сверху, я
вижу нечто такое, чего не увидел бы внизу,  -  вижу автомобиль  на  дороге и
вижу сразу откуда он уехал и  куда приедет,  и в то же время  не вижу  в том
никакого смысла. Ни в том, что он едет из этого городка, ни в том, что, пока
он  едет, день старится  и вечереет, ни в том, что приедет в этот, ни в том,
что  я  все это отсюда вижу, - и прошлое, и будущее.  И  ни в том даже,  что
никому там, на земле, этого не увидеть, как не видит этого небритый водитель
в  этом  автомобиле,  - не видит уже откуда  уехал, как не видит уже  своего
прошлого,  не видит еще  и куда  в конце  приедет, как  не  видит  он своего
будущего. Просто едет и видит только  то, что можно увидеть,  когда едешь на
длинном сером  шоссе,  застывшем  среди  ячменных  полей  и сосновых  лесов,
которые  тоже видны мне отсюда, сверху, все сразу. Я сознавал удивительность
этой простой правды, но не понимал - что же она значит.


91. Чистая суббота посреди недостиранных будней

 К  паспортному  контролю  стояла  нестройная  очередь  из  разноцветных
пассажиров, выглядевших  вместе  как смятая  постель. Пристроившись к ней, я
отметил про себя, что это глупое сравнение пришло  мне  в голову по вине  не
столько  пассажиров, сколько самой головы, утомленной бездельем, алкоголем и
бессонницей.  Подумал с  завистью  о слонах, умевших  спать стоя.  Потом - с
мольбой - о горячей чашке итальянского эспрессо. Вышло лучше.
 -- Нет, я не верю своим  глазам! -- услышал  я за собой звонкий женский
голос и звонкий же цокот каблуков. Обернувшись, увидел чистую и юную субботу
посреди  недостиранных  воскресных вечеров и  недовысушенных  понедельников.
Подоспевшая толпа  состояла  из  людей,  которых я  всегда уподоблял пустому
воскресному  вечеру  или  любому  унылому  будничному  дню, и на ее фоне эта
молодая  женщина смотрелась  именно  как ясное  субботнее  утро.  Деталей  я
разглядеть не  успел,  - как не успеваешь  разобраться  в температуре  воды,
которую плеснули в тебя, чтобы разбудить. Отметил только, что она, наверное,
занимается  танцем  и  живет  в  стране,   где  пьют  эспрессо.  --  Нет,  я
действительно не верю глазам! -- воскликнула она еще раз и в отчаянии  стала
гарцевать на месте.
 -- Слушайте! -- сказал ей грубо один из понедельников. --  Не  верите -
не верьте, но не тыркайтесь на месте: пропустите кто верит! -- и пожаловался
мне. -- Что за народ пошел!
 Я в ответ рассмеялся, а Субботе сказал:
 -- Могу сократить для вас очередь на одного человека!
 -- Да? -- обрадовалась она. -- А вы не спешите?
 --  Я проездом. Мой самолет только через 5 часов. И если даже не успею,
-  не беда:  во-первых, лечу  без дела, а во-вторых,  в Россию...  Прилетишь
годом раньше или позже - не важно: измениться ничего не может!  Я сам  родом
оттуда!
 -- Вы оттуда? -- еще раз обрадовалась она.
 -- Но живу в Штатах.
 -- А у меня с собой как раз книга из России!
 Потом назвала  мне  свое имя, но я  его моментально забыл.  Себя  же  я
представил ей под каким-то другим сочетанием звуков, потому что надоел себе,
- и  в новой стране, рядом с новой женщиной, хотел почувствовать себя кем-то
иным.
 -- Почему вы рассмеялись,  когда этот грубый еврей на  меня тявкнул? --
спросила она. -- Ничего же остроумного!
 -- Конечно, нет! -- забеспокоился я. -- Просто вспомнил, знаете, случай
из детства: стоит очередь попрощаться  с покойником, который  был соседом, и
очередь  вдруг застопорилась,  потому что одна из соседок стала бить  себя в
грудь, причитая, что не верит глазам! И поскольку это длилось долго, те, кто
стояли  за ней, потребовали  посторониться  и  пропустить  всех, кто  глазам
верил.
 -- Нет, но я действительно никогда такой очереди на контроле не видела,
-- оправдалась Суббота.
 -- Я вам верю, -- соврал я и продолжил волноваться. -- Поверил, кстати,
и соседке, которая тоже никогда не видела соседа мертвым, да еще в гробу! --
и, подавляя новый приступ  смеха,  добавил.  -- А еврей, который тявкнул, он
мерзок.  Как все евреи: мало юмора и много мерзости! И никакого  почтения  к
прекрасным дамам! За  это презираю их больше, чем за другое! -- заключил я в
расчете,   что   вкупе  с   лестью   антисемитизм   составляет   надежнейший
международный пароль.
 Рассчитал, видимо, верно, - она всполошилась:
 -- Спасибо, но за что вы их презираете еще?
 --  За  многое! -- растерялся  я  и в  поисках  объяснения  обернулся к
грубияну, который, стоя  за мной в частоколе подобных ему будничных дней, на
что-то им жаловался. -- Они постоянно жалуются,  потому  что у них - как это
сказать? - сильный комплекс  будущего, и еще потому, что людей ничего так не
сплачивает, как жалоба.
 -- Слишком много энергии! -- пожаловалась Суббота.
 -- И как  ни парадоксально,  знаете, воля к смерти! То  есть  мазохизм!
Хотя жалоба сплачивает, обыкновенным народом евреи  быть  не желают; из всех
чувств, которые сплачивают, они довольствуются только болью  при обрезании и
общими жалобами. Чаще всего на то, что все желают им смерти. А эту опасность
они внушают себе сами, чтобы жаловаться!
 Испытав наслаждение от клеветы, я добавил:
 -- Кстати,  вся эта хреновая идея насчет еврейского  избранничества,  -
это и есть воля к смерти,  то есть кретинизм! -- и, рассмеявшись, вполголоса
договорил. --  Но этот  грубиян  на  избранничество  рассчитывать не вправе:
выглядит точно, как окружение, в котором - посмотрите! - все отвратительны и
похожи даже  не на  евреев,  а хуже  -  на  понедельник.  И вообще у  евреев
короткие ноги!
 -- Да, правильно,  они все евреи, -- ответила Суббота. --  Мы прилетели
вместе из Тель-Авива.
 -- Вы вернулись из Израиля? -- встрепенулся я.
 --  Живу там, -- кивнула  она. --  А  в Лондон -  на один день: у  меня
примерка. Завтра вечером - уже обратно! Надо только успеть заехать к доктору
Баху!
 -- К доктору Баху? -- сказал я, думая не об этом.
 -- Эдвард Бах. Не слышали? Это парфюмерный магазин  в  Лондоне.  Всякие
запахи для всяких недугов. Я всегда там припасаюсь.
 -- Вы что, еврейка? -- осмелился  я, но сразу же поставил вопрос мягче.
-- Вы, например, не итальянка, нет?
 -- Нет,  еврейка,  -- сказала  она  так  же  невозмутимо,  как  если бы
сказала, что да, итальянка. -- И, кстати,  из России: уехала ребенком, когда
ноги были короткие!
 -- Не может быть! -- опешил я.
 -- И даже говорю по-русски, но хочется  лучше, --  и, вытащила из сумки
книгу. -- Читаю вот поэтому по-русски...
 Я  забрал у  нее книгу  и, стыдясь теперь  своей  антисемитской тирады,
уставился на обложку невидящими глазами:
 -- Да-да, вижу!
 --  Извините,  это   не  то!  --  вскинулась  она.  --  Это  Маркес,  и
по-английски! А читали, кстати?  Про "любовь  во время чумы"?  А  вот и она:
Бродский!  На  ощупь  одинаковая  -  легко перепутать;  но  она,  видите,  с
портретом.
 Я  забрал у нее  Бродского и ознакомился с портретом  наощупь,  а глаза
поднял на ее лицо -  что осмысленно сделал тогда впервые, поскольку до этого
момента разглядывал лишь тело, которое - странно! - казалось мне знакомым.
 -- Что это вы? -- осеклась она.
 -- Я его где-нибудь видел? -- спросил я. -- Ваше лицо?
 -- Если живете в Штатах, то видели. И даже тело!
 Заметив мое замешательство, она рассмеялась:
 -- В  основном, в "Мэйсис",  но и в других  магазинах.  С  меня  делают
манекены. Из  волокнистого стекла:  это  в  моде  - манекены из стекла...  В
модели  не пробилась, а в манекены гожусь. Меня делают и тут: прилетела  как
раз для новой позы! А делают лучше: традиция! "Мадам Тюссо" и вообще!
 --  Да,  -- согласился я,  злясь  на  себя  за свою традицию усложнения
простой  задачи  -  понравиться  незнакомке.  --  Говоря  о традиции,  самая
неистребимая - я говорю о людях - это кретинизм!
 -- Вы опять о евреях?
 -- Нет-нет, о себе, хотя... я еврей и есть.
 -- Знаю: кретинами евреев считают именно евреи!
 -- Сказал, чтобы понравиться. Не знал, что вы тоже.
 -- Поэтому вы мне и понравились. Я, как все, мазохистка!
 Я облегченно рассмеялся:
 -- Тогда расскажу про Израиль - почему не стал там жить. Это было после
того, как приехал в Нью-Йорк. Захотелось человеческого...
 -- Это и есть мазохизм! -- кивнула она.
 -- Да? Одним словом, прилетаю оттуда в Тель-Авив за человеческим. И все
идет хорошо: я даже  записал, что  воздух  там  - не пахнет,  а благословлен
лавандром! И еду первым  делом в Иерусалим к  Стене Плача, ощутить заветное.
Дед мой говорил, что самое заветное приходит в  голову, если ее приставить к
этой стене.
 --  Мой  говорил то же самое, но там  я бываю только  по праздникам - и
слишком много голов! Свою мне бывает не просунуть.
 --  А  я пробился, но  пока  пробился, меня  обобрала орава  торговцев:
пришлось все покупать, было не до них, - Стена Плача!
 --  Да! --  сказала она  по-русски.  -- Вот  у вас  в  руке, то  есть у
Бродского,  хорошо сказано: "Неважно, что  было вокруг, и неважно, о чем там
пурга завывала протяжно".
 -- Да: главное - приложить голову, остальное неважно. Но вокруг - пурга
из  торговцев, от  которых рябило, как он снежинок! Извините за красочность!
Короче  - набил  сумку  скрижалями  и  прочим хламом. А  сейчас  извините за
вульгарность! Короче - высосали из души последнюю купюру! Это я опять говорю
образно...
 -- Очень образно! -- сказала она, но я не разобрался в тоне:
 -- И  вот, когда пробился  к стене  и  приставил  голову,  -  пришла  и
заветная мысль: как же, думаю, доберусь без гроша в Тель-Авив?!
 Она кивнула на кордон из контрольных стоек:
 -- А к этой стене, думаете - пробьемся?
 -- Минут десять! Спешите к скульптору?
 -- Да, это как раз в "Мадам Тюссо".
 -- Если б  у меня было время, -- снова признался я, -- я  бы напросился
посмотреть: меня всегда занимали дубликаты.
 -- Полюбуйтесь тогда этой рекламой!  -- и кивнула  на огромный  щит над
стойками. -- Вот там: резинка "Даблминт"!
 Щит  представлял собой фотомонтаж  из двух одинаковых  полуголых девиц,
дефилировавших  мимо  одинаково глупых  бронзовых самцов на  фоне однозначно
синего  и гладкого  моря,  в  котором каждая капля, надо полагать, повторяла
каждую другую.
 --  Нет, -- ответил я. -- Я имею в виду не такое! Хотя эта реклама учит
другому: все вы, дамы и  господа, одинаково глупы, и потому одинаково друг к
другу относитесь; как к жевательной резинке, - жуете и выплевываете...
 Суббота произнесла вдруг фразу, которую я считал своей:
 -- Мой скульптор говорит так: жизнь  -  это то, про  что можно  сказать
все, что угодно, и все будет правда!
 -- Нет! -- возразил я себе. -- Не все! Посмотрите  на соседний щит! Про
витамин "Е". И прочтите внизу!
 --  "Только "Е" дает мужчине шанс быть им чаще и дольше! Все  остальное
время он - ребенок!" -- и рассмеялась. -- Правильно!
 --  Я  о другом, --  заспешил я. -- Мне казалось, будто мужчиной делает
другой витамин,  "С"! Получается  - всю жизнь глотал не то! -- и театральным
жестом вытащил из кармана пакет с таблетками "С", а цирковым - метнул  его в
урну. Тотчас  же  испытав  неловкость перед  собой за все эти глупые слова и
жесты, я умолк.

92. Способность к ненасыщению

 Посчитав,  что  знакомство   пришло  к  концу,  она,  в  свою  очередь,
повернулась  ко  мне спиной.  Мне  осталось лишь  вернуть ей  книги,  однако
прежде,  чем  сделать  это,  я  постарался  забыться  и  раскрыл  Бродского.
Раскрылся на закладке:
 Неважно, что было вокруг, и неважно,
 о чем там пурга завывала протяжно,
 что тесно им было в пастушьей квартире,
 что места другого им не было в мире.
 Кроме этой строфы ногтем отдавлена была последняя:
 Костер полыхал, но полено кончалось;
 все спали. Звезда от других отличалась
 сильней, чем свеченьем, казавшимся лишним,
 способностью дальнего смешивать с ближним!
 Видел  эти  строчки и  раньше, но  только сейчас  они  обрели  какой-то
тревожащий смысл. Забыться не удалось, и, прислушавшись к себе, я обнаружил,
что этот смысл в слова привносит стоящая ко мне спиной женщина, отличавшаяся
от  толпы, как  юная  суббота  от  будней,  -  взбудоражившим  меня  "лишним
свеченьем". И неважно,  что было  или есть вокруг, неважно, что везде в мире
тесно, и нигде в нем ни мне, ни кому-нибудь другому, по существу, нет места.
Все это и другое неважно, поскольку, хотя "полено кончалось",  костер во мне
полыхал,  и  жила  еще  во мне эта  животворная сила -  способность дальнего
смешивать с ближним.
 Я закрыл книгу  и,  подняв  взгляд на  Субботу,  не спеша осмотрел ее с
головы  до  пят:  хотя  на  обнаженную и прозрачную я,  оказывается,  не раз
заглядывался  на  нее в витринах "Мэйсис", ничто в ней мне не  было знакомо.
Это была чужая женщина, которая живет там, где я отказался  жить, потому что
в  ее страну можно  было  все-таки влюбиться; женщина из  другого поколения,
любящая  других  мужчин, такая же  отчужденная от  меня, как  ее дубликаты в
Америке и все  люди  в толпе. Которая спешит,  суетится  и  бьет каблуком по
кафельному настилу, потому что не дождется своего череда, то есть бесследной
развязки простейшего из каждодневно возникающих узлов, повязавших нас сейчас
на мгновения.  Не знал  я  из своего  прошлого  даже  ее  духов.  Но в  этом
неведомом мне аромате - как и во всем ее  столь далеком существе -  я сперва
услышал, а потом или до этого или  одновременно увидел, ощутил, узнал что-то
безошибочно близкое.
 Мгновенное  объяснение мгновенно  же  показалось  ложным;  то  было  не
вожделение:  хоть  я и стоял тогда к ней впритык, ближе, чем к кому-нибудь в
мире,  и хотя мог представить  ее себе нагою  яснее,  чем других, -  никакая
отдельная часть этого тела в воображении не  возникла. И в  то  же  время  я
чувствовал его такую простейшую сущностность для моего тела, которая страшит
невозможностью  раздельного  с  ним   бытия   и  пробуждает  способность   к
ненасыщению, как не насыщаешься ни верхней, ни нижней половиной самого себя.
Меня захлестнула  неведомая  дотоле горькая  обида на  жизнь  за то, что эта
женщина  была  далека  от  меня  и  отчуждена;  не обида даже,  а больнее, -
глубокая  жалоба,  которую  кроме  как смертью  можно  заглушить  только  ее
противоположностью,  - любовью. Да,  повторил  я про  себя чуть ли не вслух,
любовью: она и делает далекое близким...
 И вслед  за этим  во мне развернулось желание отбить у мира  это чуждое
мне  существо, чтобы оно стало тем, чем может стать, - ближним. Отбить его у
мира  в  бесконечном  акте  любветворения,  которое  не  признает  окончания
праздничной ночи и наступления будничного  утра, и в котором ублажение плоти
является   сразу   непресыщающим   и  случайным.  И  которое  потом,   когда
исчерпываешь всю  способность своей плоти к наслаждению и перестаешь ощущать
ее  отдельность,  завершается  не  грустью  из-за  того,  что  все  длящееся
заканчивается, а - примирением с жизнью и тихим праздником присутствия в ней
твоего  ближнего.  Столь необъяснимо  ближнего, что становится понятной  еще
одна причина нашей печали при уходе из жизни, то есть при расставании с этим
человеком.
 Потом, не  отводя  от  Субботы невидящих  глаз, я  вдруг вспомнил,  что
только  недавно читал об  этой печали, - и вздрогнул от  неожиданности:  она
была  у  меня  в  руках, эта самая страница, в этой книге про любовь во  дни
чумы. Стал лихорадочно листать ее сперва с начала, а потом  - в нетерпении -
с  конца; сбившись  с ритма,  перепрыгнул  через  много  листов на страницу,
оказавшуюся загнутой, и быстро, как по ступенькам  на лестнице, стал сбегать
взглядом по строчкам. И  чем - ниже, тем беспокойнее  стучало  в  груди: они
должны быть здесь, эти слова, в этих строчках...
 ...Вот  он  падает  с  лестницы во  дворе  своего дома, этот доктор,  и
начинает умирать;  вот  выбегает на шум и она, жена; вот  они,  эти слова, -
отдавленные ногтем, как и в другой книге о "способности дальнего смешивать с
ближним"...  "Она увидела его уже с закрытыми  для этого  мира глазами,  уже
неживым,  но из  последних  сил увернувшимся  на  миг от  завершающего удара
смерти, на один миг,  позволивший ему  дождаться  появления жены. И