и мне  напоминаете! Да? Называется  -
"сапожник без сапог": я - мастер по копиям, а  вашу вспомнить не могу! Но не
думайте, что  не  стараюсь. Знаете,  я люблю только древних евреев,  один из
которых  -  его  звали  Бахья  -  сказал,  что  если  б  человек  не обладал
способностью забывать, его бы не покидала печаль. Но,  с другой стороны, все
зависит - что забываешь; иногда забываешь  не  ту вещь, - как я  вот сейчас:
вспоминаю и не могу вспомнить на кого же вы похожи, да?
 ...Мы уже  сидели на  скамейке среди голубей, столь же привязчивых, как
доктор Краснер, который начал теперь рассказывать о том - что же он все-таки
имел в  виду вчера,  утверждая, будто никто  не хочет жить вечно,  но каждый
мечтает - сначала. Перестав  его слушать, я раскрыл книжицу на  заложенном в
нее пальце и вернулся к  прочитанному: "Если  каждую  частицу  во  вселенной
заставить двигаться в противоположном  направлении, курс  вещей  кардинально
изменится.  Брызги   разбившейся  капли  в   подножии   водопада  станут  не
рассыпаться и исчезать, а, наоборот, возвращаться в сплошную водяную стену и
падать  уже  не  вниз, а вверх.  Все  живые  существа  начнут жить наоборот,
прекрасно зная наперед что  произойдет с ними,  но не  имея  представления о
прошлом. Микроскопический  мир способен обратить  вспять  стрелку времени  и
вывернуть наизнанку макроскопический."
 Невероятно!  --  шепнул я про себя и  задумался, не  уводя  взгляда  со
страницы,  чтобы не спугнуть  Краснера, который разговаривал на ту же тему с
голубем. Что же получается? Получается,  что рыжий поэт, декламировавший нам
в Первом салоне поэму о должном образе жизни, - прав: жизнь следует начинать
со смерти,  и это  вполне возможно! Может  быть,  с этого  и надо  начинать,
потому что все прочие попытки начать сызнова сводятся лишь к продолжению той
же жизни! Краснер прав: не желая жить вечно, каждый хочет начать еще раз. Но
почему? Потому,  что  возвратиться в мир  или  начать  все заново значило бы
посрамить смерть, лишить ее значения финала, который выбрасывает нас обратно
в ничто...
 Хорошо сказал об этом  Залман на Нателиной панихиде: "Беда случается  с
нами  уже при  рождении, когда нас подвешивают за ноги, и хлынувшая в голову
кровь обрекает нас вместе с жизнью на несчастья, ибо разрывает в мозгу очень
нежный  сосуд,  ответственный   за  связь   с   другими  людьми  и  со  всем
мирозданием."  А  дальше  - еще лучше:  "Это несчастье мы  освящаем надрезом
пуповины.  В первое  же мгновение мы  оказываемся калеками и  начинаем  жить
только от  своего  имени, единолично, а  потому  боимся смерти,  как никакое
животное,  которое, подумайте, умирает так же легко, как живет.  Мы не умеем
умирать,  и этот грех,  лишая  нас  способности  жить, утверждает  торжество
смерти над жизнью"! А дальше он сказал, как говорят в откровениях: смерть  -
это не конец,  и если жизнь кажется  нам  иллюзией,  то  такою  же  иллюзией
является смерть!
 Вспомнив, однако, что эти слова Залман изъял из моей тетради, я решился
сейчас  пойти  дальше:  наша  готовность  начать  жизнь сначала  есть  трюк,
приучающий к восприятию смерти  как фарса, как иллюзии,  а не как настоящей,
главной и финальной трагедии. Мечтая начать все заново, мы мечтаем о смерти,
которая возвращает  нас  к  жизни. Смерть - и это  удивительно! - становится
условием     непрекращения    существования.    Она    начинает     обретать
привлекательность,  и,  как образ умирающего Христа,  подспудно  внушает нам
надежду. Отсюда  и тяга к  саморазрушению, - у человека, у  человечества,  у
вселенной.  Хотя  никто  этого  и  не  сознает!  Да,  только  смертью  можно
преодолеть смерть, и только она возвращает  нас к прошлому, к проживанию его
заново!
 Мы  хотим жизнь, потому что жизнь  - это хорошо, и знаем мы это потому,
что  какое-то  время  в  ней  уже  пробыли и хотим,  чтобы это  состояние не
исчезало, а  продолжалось. Мы хотим  не вечной  жизни, не будущего, которого
никогда не переживали и  которое  ничего нам не  говорит, ничего для нас  не
значит,  -  нет! Мы хотим  другого, -  нескончаемого переживания  того,  что
знаем: прошлого; постоянного возвращения  в него;  постоянного пребывания  в
нем. Настоящего  не существует, настоящее есть пребывание сегодня, сейчас, в
прошлом, продолжение прошлого и возвращение в него. Поэтому и  жить надо  из
будущего в прошлое, наслаждаясь им  не только  заново,  но и по-новому,  ибо
сейчас  уже знание будущего, то  есть того, что предстоит  пройти, а на деле
уже  пройдено,  прожито,  то есть фактически знание прошлого,  - это  знание
сейчас уже не отягощает страхом конца: ты уходишь не в смерть, а в начало, -
к  тому, что было!  Это торжество  над  тиранией  времени!  И обращение  его
стрелки вспять!
 И еще  -  а это  сейчас  важно:  моя внезапная,  паническая  и  с  виду
неправдоподобная одержимость Субботой, эта сумасшедшая охота за ней, есть не
тяга к неизведанному, а, наоборот, - необоримое стремление  к испытанному, к
жизни, к ее продлению, которое возможно лишь если начинать всегда заново! Но
самое главное вот что: эта охота за Субботой, эта надежда ее найти все еще и
удерживала  меня  от  того, чтобы  окончательно  поверить  в  спасительность
смерти...


98. Все в жизни - и "одно и то же", и "наоборот"

 Дальнейшее произошло быстро, - как  последние события в жизни. Я вернул
Краснеру  его книгу,  и, поднявшись со скамейки, мы  пристали к толпе. Через
двадцать  шагов  случилась  витрина магазина "Кукай", а  в  ней - стеклянная
Суббота.  Краснер замер  на  месте, а потом  - на том же  месте  - попытался
подпрыгнуть, что  у  него не  получилось  по очевидной  причине.  Получилось
другое: набрав в свое грузное туловище двойную порцию воздуха и то перебивая
себя,  а то  наскакивая последующими  словами  и  фразами на предыдущие,  он
прокричал мне в ухо, что - да! - наконец-то вспомнил: я похож на скульптора,
на автора этого манекена, один к одному, - как в "Мадам Тюссо"! Только он не
из Грузии, а, наоборот, из Израиля!
 Почему "наоборот",  спросил я его,  ошарашенный, хотя  раньше никого из
тех, - в том  числе и себя, - кто произносил  это  слово в таком же странном
смысле, я не спрашивал: почему вдруг "наоборот"? Не спрашивал, поскольку  на
этот  вопрос не могло  быть  ответа.  Краснер его имел: а потому, что все  в
жизни сразу и "одно и то же", и  "наоборот"! Удовлетворившись объяснением, я
всучил ему телефонную карточку и попросил разыскать скульптора.
 Пока   Краснер,  едва  вместившийся  в  телефонную  будку,   разыскивал
скульптора среди  общих с ним знакомых, я, несмотря на  теперь уже  типичный
английский  дождь, не отрывал взгляда от Субботы, переставшей  казаться  мне
по-стеклянному безжизненной, поскольку я думал, будто, поняв  почему она мне
нужна, я наконец-то  ее настиг, и жизнь моя отныне  не просто продолжится, а
начнется  сызнова. Но  Краснер  оглушил  меня тем,  что я уже  слышал:  этот
скульптор улетел вчера в Австралию! Надолго, спросил я. И тут, не вылезая из
будки,  Краснер сообщил  мне нечто одновременно знакомое и неожиданное,  как
одновременно  знакомым  и  неожиданным  бывает  только  страх:  может  быть,
навсегда, потому  что  у него тут семья, а он улетел с манекенщицей, которую
любил еще в Израиле. "Навсегда?!" -- выдавил я из себя еле  слышно. А  может
быть,  кстати, и  нет,  ответил Краснер, потому что  второй общий знакомый -
правда, наоборот,  не  израильтянин и даже не  еврей  - сообщил  ему другое:
будто  этот  скульптор,  отличаясь  неубывающим интересом к  свежей  женской
плоти, уговорил свою заезжую  шиксу  не возвращаться домой,  а потрахаться с
ним недельку среди австралийских прерий.
 -- Неправда! -- рассвирепел я. -- Она сегодня летит в Израиль!
 Опомнившись, похлопал его по жирному брюху и пролепетал:
 -- Последнее одолжение: узнайте когда вылетает "Эль-Аль".

99. Каждая голова напичкана противозачаточными средствами

 В  специальном  отсеке  для  пассажиров  "ЭльЪАль"  бросились  в  глаза
длиннобородые хасиды с молитвенниками в руках и гладковыбритые полицейские в
черных же униформах, но с автоматами. Полицейские  расхаживали взад-вперед с
достоинством,   -  как  торжественное   обещание   оградить   пассажиров  от
террористов, а  хасиды раскачивались тоже с достоинством и тоже взад-вперед,
- как гарантия, что позже, во  время пребывания над облаками, пассажиров  не
посмеет обидеть  Верховный  Мастер  Террора. Субботы  среди  них  не было, и
"ЭльЪАль" улетел без нее...
 Потом я перебрался в беспошлинный бар, расположился спиной к публике, а
лицом к зеркалу, заказал полный фужер коньяка, опрокинул его в глотку и стал
наблюдать  как  на  моем  лице  неотвратимо  прорастала  щетина. Несмотря на
громкие  голоса, громкую  музыку и громкие  объявления  о  рейсах, ничто  не
отвлекало  меня  от  зеркала, в  котором  отражался  привычный ход  времени,
продвигавший меня, - как и всех, - к концу. Смотрел я на себя очень долго, -
пока не провалился в короткий, но знакомый сон. Приснилась сова,  летевшая в
высоком  небе -  сперва над зеленым лугом, усеянном белыми быками, как усеян
шарами бильярдный стол, а потом над синим морем,  гладким,  как мемориальная
плита.  Сова,  в конце  концов,  устала,  и, когда море снова перешло в луг,
спустилась на жердь  со  скворечником. Не поместившись в нем, -  тяжело,  из
последних  сил,  взмахнула грузными крыльями и вернулась  в небо. Потом  мне
почудилось, будто  меня разбудил голос раввина Меира: если увидишь этот  сон
еще раз, подними себя над собой, разбей о колено и начни жить сначала.
 Разбудил рыжий  поэт,  который  просил в Первом  салоне деньги,  но  не
получил их: растормошил и крикнул мне в ухо, что  скоро на посадку, - Москва
начала принимать. А что, спросил  я,  прошел  путч  или не прошел? А хуй его
знает, воскликнул поэт: главное - принимают! Я сказал ему, что в  Москве мне
делать нечего, - посижу в этом в баре. Тогда он предложил заработать на этом
деньги, поскольку  у меня билет в Первом  классе: с путчем произошло  что-то
интересное, и в аэропорт нагрянули  заспешившие в Москву люди, а среди них -
богатая  американка,  которая  предлагает четыре куска  за  кресло  в Первом
салоне. Я кивнул  головой,  передал  ему мой билет  и обещал половину,  если
продажей билета займется вместо меня он. Через четверть часа поэт принес мне
две  с  половиной  тысячи  долларов,  сказал,  что  ему  удалось  содрать  с
американки  лишнюю тысячу и  благословил меня на всю оставшуюся жизнь. Потом
принес фужер коньяка и предложил чокнуться с ним.
 -- За что? -- спросил я.
 -- Сейчас скажу! -- рассмеялся он, выпил свой фужер и, вытащив из сумки
мегафон канареечного цвета, приложил его ко рту.
 Мегафон сказал, что это  - новое стихотворение,  которое не успело  еще
найти ритма...  Каждая  голова  напичкана  противозачаточными  средствами, а
потому в мире  утверждаются аллергия к  будущему и великая лень. Но этого не
достаточно: праздник придет когда мы научимся не помнить и прошлого, которое
отравляет нас надеждами и страхами. И будущее, и прошлое заставляют человека
кем-то стать: кем-то другим  или же  самим собой, но лучше,  чем есть,  - то
есть  опять  же кем-то другим. И  это  плохо: надо стремиться  к тому, чтобы
стать никем, надо перестать знать что знаешь и делать что умеешь. Но это так
же невозможно, как начать жизнь сначала. Остается только  помнить, что никто
из нас не создан ради себя, и даже человечество создано не ради себя. И даже
мир не создан ради себя. Все существует ради Извечного Существования!
 После короткой паузы поэт вернул  мегафон в сумку  и снова  рассмеялся.
Потом выпил и мой фужер, взглянул на часы и сказал, что пора расставаться. И
еще  раз благословил меня за деньги.  В  голове моей,  как  щетина  на лице,
неудержимо  прорастала главная  мысль,  рядом с  которой  остальное казалось
ничтожным.  Вынув из кармана деньги, я  протянул ему и их. Поэт отмахнулся и
сказал, что столько он не успеет потратить.
 -- Возьми! -- настоял я.
 --  Хорошо,  -- согласился  он,  -- но  тогда я верну  ей  тысячу:  она
рассердилась, когда я потребовал у нее пять.
 -- Кто? -- не сообразил я, прислушиваясь к шуму, которым сопровождалось
прорастание главной мысли.
 -- Фонда.
 -- Еще раз! -- вздрогнул я.
 -- Джейн Фонда! Твое кресло купила артистка.
 Я задумался, но ничего не сказал. Потом спохватился и передал еще поэту
кулек с пузырьками Баха:
 -- Возьми и это, может пригодиться.
 -- А что там?
 -- Капли против всего - от отчаяния до оптимизма.
 -- Мне тоже уже не нужно, -- сказал он.
 -- А почему не нужно тебе?
 -- Я  подумываю о более сильном средстве!  -- ухмыльнулся он и вынул из
сумки книгу. -- "Последний исход."
 -- "Последний?"
 --  Последний! --  и  дочитал  заголовок  до конца.  -- "Руководство  к
самоубийству: 100 лучших способов".
 --  Не может  быть! --  поразился я  тому,  что  жизнь  повторяет мысль
раболепно. -- И какой из лучших лучше?
 -- Каждому свое! -- ответил он. -- Я предпочитаю самоубийство в утробе,
но про это тут ничего не написано...
 -- Всю прочел? -- спросил я.
 -- Возьми! -- и, протянув мне книгу, ушел.

100. Безопасней всего кончать с собой в утробе

 Когда  поэт почти скрылся из виду, мне  показалось,  будто я снова вижу
себя, - теперь уже от  меня удаляющегося. С сумкой через  плечо, а  в ней  -
мегафон канареечного цвета.
 Под  шум прораставшей в  голове  мысли  я стал листать книгу, с  каждой
новой  страницей  убеждаясь  в  том,  что,  действительно,  безопасней всего
кончать с собой в утробе: все остальное вдобавок хлопотней. Из  12 финальных
инструкций  для  самоубийц  внимание  привлекла  последняя:  "Оповестите   о
задуманном близких". Ринулся к телефонной будке и позвонил домой. Не было ни
жены, ни дочери, ни матери. Ответил себе из Америки сам: "Меня нет, но у вас
есть короткое время сказать любые слова", - а после сигнала началась далекая
записывающая тишина.
 Сказать мне себе оказалось нечего.
 Стало  даже  смешно,  что люди оставляют друг другу  какие-то слова, но
стоило мне повесить трубку и прервать  свою с собою  же связь, - прорастание
главной мысли прекратилось: выступила другая мечта, помочиться.
 Я поспешил в сортир, расстегнул ширинку, пристроился к незанятой вазе и
заметил на  днище  большую  нарисованную муху.  Все  вокруг  целились своими
пенисами  в свое  насекомое,  но мне  показалось более  драматичным  угодить
струей  в  центральную из узких хромированных дырок.  Еще не  отмочившись, я
ощутил, что  эта  случайная  мысль помочиться начала сворачиваться,  уступая
место  прежней,  главной, мечте, которая теперь была уже  настолько близкой,
что спастись от нее становилось невозможно.
 Я сдвинул  голову  вправо и увидел  вялый,  как  залежавшаяся  морковь,
половой  член,  приданный  полицейскому.  Потом   свернул  взгляд  правее  и
остановил его на незастегнутой кобуре с пистолетом...
 Вашингтон - Лондон