скочила в  горючее и  разорвала в щепки  всю
конструкцию. И ударил бы, конечно, если  бы машина не  убрала  вдруг с  лица
очков и не сказала мне знакомым голосом по-русски:
 -- Сейчас тебя, сволочь, протараню!
 -- Нолик! -- ахнул я на русском же. -- Айвазовский!
 Бульдозер застопорился, забуксовал и взревел:
 -- Это ты?! Дорогой мой!
 К  изумлению  Зари Востока,  Нолик расцеловал  меня  и потащил  к столу
представлять как закадычного друга.
 ...В  друзьях  мы  не состояли, хотя знакомы  были с детства. Звали его
сперва по-армянски  - Норик Айвазян,  а Айвазовским он стал по  переезду  из
Грузии в Москву:  хотел звучать по-русски и "художественно". Что же касается
имени, Нолик, - за  пухлость форм прозвал его так в школе я. Имя пристало, и
при замене фамилии Норик записал себя в паспорте Ноликом, что при упоминании
армян позволяло ему  в те годы добровольной руссификации нацменов изображать
на лице  недоумение. В Штатах я читал о  нем дважды. В первом случае его имя
значилось в списке любовников брежневской дочки, но список поместило местное
русское   "Слово".   Зато   заметка   в   "Таймс"   звучала   правдоподобно.
Рассказывалось в ней о кооперативных ресторанах перестроившейся Москвы, и  в
числе  валютных был назван "Кавказ" у Новодевичьего  кладбища. Упоминалось и
имя  кооператора  - Норика Айвазяна,  "московского представителя Организации
Освобождения Карабаха".
 ...Оправившись  от липких  лобзаний  с  хмельными  кутилами  и  с самим
Ноликом,  а также от водки, которую  он перелил в меня из чайного стакана, я
сразу  же собрался попросить у него  десятку,  но решил  сперва справиться о
доходах.  Ответ  обнадежил:  "Кавказ"  приносил  ему  ежемесячно  40   тысяч
"париков", - банкнот с изображением отцов  американской демократии в зеленых
париках. Вдобавок,  вместе  с полковником Федоровым,  он затеял  под Москвой
дело, связанное с  производством зеркальных очков. Хотя "снимал в лысых", то
есть  - в банкнотах с изображением отца советской демократии без  парика, но
даже по  нынешнему  курсу - это  "20 больших в тех же  париках"! Потом, безо
всякой связи со сказанным, он пожурил американцев за то, что, как только они
набирают  несколько миллионов  "париков", сразу же  притворяются богачами, а
богачи, сказал Нолик, - если не  борются за великое дело, - омерзительны. На
какое-то  мгновение мне  стало  больно за  то,  что  я  покинул  отчизну, но
вспомнил,  что  на  новой  родине  беженцы  имеют и  больше.  В  качестве их
представителя я качнул головой и поморщился:
 -- Сорок тысяч? Всего?! На двоих?!
 -- Ты что?! -- возмутился Нолик. -- Толик срывает 50! Но ему и карты  в
руки: это его идея!
 -- Какой Толик? -- спросил я, хотя не знал и идею.
 -- Полковник Федоров, -- сказал Айвазовский. -- Я знакомил!
 -- Который из них? -- оглядел я еле присутствующих.
 Они  гоготали  по  английски. Единственный, кто  изъяснялся  по русски,
причем,  в рифму, сидел напротив, выглядел  полуевреем и не скрывал этого от
соседа, которому сам же каждую свою фразу и переводил: "Мой отец - еврей  из
Минска, мать пошла в  свою родню. Право, было б  больше смысла вылить семя в
простыню. Но пошло  - и  я родился, - непонятно кто с  лица. Я, как русский,
рано  спился;  как  еврей  -  не до  конца".  Сосед посматривал  на  него  с
подозрением. Не верил,  что полуеврей спился не до конца. Не  верил  и я: не
тому, что до  конца спившийся полуеврей не  может  быть полковником, а тому,
что он ежемесячно срывает под Москвой 50 больших "париков".
 -- Это он? -- спросил я Нолика. -- Это Толик?
 --  Толик  это   я,  --  сказал  мне  полковник  Федоров,  восседавший,
оказывается,  рядом, по мою левую руку, которую я, смутившись, сунул ему под
нос и сказал:
 -- Еще раз, полковник!
 На полковника Федоров  не походил потому, что  на нем  был  яркоЪжелтый
нейлоновый  блейзер,  а под  блейзером - яркоЪкрасная  тельняшка  со  словом
"Калифорния".
 -- Никогда б не догадался, -- улыбнулся я. -- Молод!
 --  Эх! --  обрадовался полковник. --  Забыл бык, когда теленком был. А
еще, знаешь, говорят: Молодость  ушла - не простилась, старость  пришла - не
поздоровалась.
 Айвазовский хлопнул меня по спине и воскликнул:
 -- Каков ТоликЪто, а! Ума палата и руки золотые! У армян говорят: олень
стрелы боится, а дело мастера!
 -- Я армян уважаю,  -- согласился полковник. -- Но у русских  тоже есть
свое: дело мастера боится.
 --  Почти  одинаково, только без оленя! -- сообразил  я и добавил более
масштабное наблюдение. -- Народ народу брат!
 -- Философ! -- сообщил Нолик обо мне полковнику.
 --  Философов тоже уважаю, --  разрешил Толик  и выпил водку,  а  потом
рассмеялся.  -- А  такое, кстати, слышал,  - философское: "Все течет, все из
меня"? Или: "Я мыслю, следователь, но существую"?
 -- А что у вас за войска? -- рассмеялся я. -- Фольклорные?
 -- Толик у нас полковник безопасности! -- ответил Нолик.
 -- КГБ?! -- осмотрелся я. -- Или как это у вас называют?
 Кроме попугая и Зари Востока никто на нас не смотрел.
 -- Удивительно! -- сказал я Нолику. -- А говорил: в одном деле...
 -- Новые времена! -- похвалился полковник.
 -- А мы  тут еще хотим ресторан перекупить у Тариела, -- добавил Нолик.
-- Пора выходить на Америку!
 -- Это дорого? -- согласился я. -- Выходить на Америку?
 -- Наскребем! -- пообещал Нолик.
 -- Молодцы! -- вздохнул я. -- Нолик, мне нужна десятка.
 -- Как срочно? -- опешил Айвазовский.
 -- Сейчас.
 Нолик вытер губы ладонью и обиделся.
 -- 10 тысяч?! -- разинул рот полковник и вылил в него рюмку.
 -- 10 долларов, -- сказал я.
 Айвазовский  переглянулся  с  Федоровым  и  после  выразительной  паузы
проговорил:
 -- Мой тебе совет... бросай-ка на фиг философию и займись делом. Это же
Америка!  Даже  у  нас, в вонючем Совке, башковитый народ  очухался и это...
пошел  в дело. Я тебе расскажу  сейчас что делать, а ты выпей, не стесняйся!
-- и снова  переглянулся с  Толиком. -- Что я тебе говорил вчера, Толик,  а?
Прав я или нет?
 -- Я и не спорил! Народ говорит так: ворона и за море летала, а умна не
стала! -- и повернулся ко мне. -- А ты пей и прислушайся к Норику Вартанычу:
он дурному не научит!  Таких  мало: ему  могилу  буду  рыть,  а  там  нефть,
например, найдут!
 -- Так что же, Нолик, найдется десятка? -- спросил я.
 --  Слушай,  милый,  --  опять  обиделся  Нолик,  --  откуда  я  возьму
десятку-то? Мы же тут ходим с чеками. "Тривилерс"! Да, Толик?
 -- "ТриЪвилерс", "дваЪвилерс"! -- рассмеялся полковник. -- Трэвелерс! А
мы тебе  это... -- повернулся он  ко  мне. -- Хотим очки  подарить!  От  них
польза бывает, понимаешь? Дай-ка  надену тебе, мы же друзья уже, дай-ка  мне
твой нос!
 Я не дал носа. Поднялся и похлопал обоих по плечу:
 -- Мне пора: у каждого Абрама - своя программа. Ну а таких друзей -  за
жопу да в музей!
 -- Хорошо сказано! -- взвизгнул Толик.
 -- По философски! -- рассудил Нолик.


78. Тайное в природе и в душе тайным и остается

 Идти было  некуда, и я машинально  вернулся  к  телефону. Заря  Востока
рассаживала семинолок  между  борцами против  апартеида,  а  я машинально же
нащелкивал  свой номер,  хотя по-прежнему упорно не  подходил к  телефону на
другом конце. За круглым  столом не было уже ни овербаевца,  ни непонятливой
собеседницы: должно быть, поняла  и удалилась с ним. Попугай  смотрел уже не
на меня,  а  на  Чайковского, - и одобрительно кивал  головой. Старику песня
нравилась и самому:
 Скажи мне, наша речка говорливая,
 Длиною в сотни верст и сотни лет:
 Что видела ты самое красивое
 На этих сотнях верст за сотни лет?
 Попугай навострил уши, а старик подмигнул ему и допел:
 Ответила мне речка края горного:
 Не знала я красивей ничего
 Бесформенного камня - камня черного
 У самого истока моего.
 Я вспомнил о Нателиных  камнях; вспомнил с нежностью и  Зилфу, ее мать;
себя даже - у "самого истока моего", подростком, испугавшимся впервые именно
в связи с Зилфиным колдовством над камнями и самоубийством  ее мужа, бабника
МеирЪХаима, - впервые испугавшимся тогда той догадки, что тайное в природе и
в душе тайным  и остается. Вспомнил изумленное лицо моего отца, прочитавшего
предсмертную записку МеирЪХаима о невыносимой любви к Зилфе. Я расслабился и
затаился в ожидании той уже не отвратимой горячей волны, которая разливается
из горла по всему телу, растворяя его в пространстве и времени...
 Раствориться  не успел:  снова подкатил  бульдозер,  только  теперь уже
вконец развинченный. Забрал у меня из рук трубку и опустил ее на рычаг. Я не
протестовал: не ждал даже извинений; ждал того, что  было важнее, - десятку.
Начал он с извинений:
 -- Ты  уж прости меня, старик, но она настаивает. С другой стороны, она
права: телефон не твой, а она тут фигура - мэтр! Фигура к тому же, старик, у
нее как раз вполне! Я люблю когда жопа и живот облетают бабу как карниз. Это
мне нравится:  у черножопых и еще  у - как она - у  желтожопых. Обезьяны, но
есть что помять!
 Нолик обвил меня за талию и подталкивал к выходу, а Заря Востока стояла
неподалеку  и  торжествовала.  Осознав к  своему ужасу, что десятки  он  мне
давать  не  надумал,  а  надумал, наоборот,  угодить  "желтожопому мэтру"  и
вышвырнуть меня, я перестал  его слушать: сперва двинул левым локтем в  бак,
взболтав в нем  горючее, а потом левою же ладонью схватил  его за  мошонку и
сильно ее сдавил. Нолик перестал держать меня за талию: закинул голову вверх
и стал глухо  хрипеть. Почему-то подумалось, что никому на свете он не нужен
- и  я решил  его взорвать.  Кулак  мой сомкнулся крепче,  но шарики  в  нем
оказались мелкими,  и искры разлетелись не оттуда,  а из  глаз. Догадавшись,
что взрыва не состоится, я заглянул Нолику в задымленные глаза и спросил:
 -- Понял?
 Он в ответ заскулил и пригнулся ниже.
 -- Норик Вартаныч! -- окликнул его из-за стола полковник.
 Не ответил он и ему.
 -- Отвечай же, Нолик! Понял  или  нет? --  повторил я, и теперь уже  он
попытался кивнуть головой.
 Я приослабил кулак, и с кивком у Нолика вышло яснее. Я отпустил больше.
Яснее получилось и со звуком:
 -- Понял.
 Никто кроме него, однако, ничего не понял. Не поняла даже Заря Востока,
норовившая зайти сбоку, чтобы  разглядеть - отчего  же это вдруг  московский
гость начал вертеться вокруг своей обширной оси.
 -- Норик Вартаныч! -- крикнул Федоров. -- Тебе плохо?
 --  Иду, иду! -- откликнулся  Нолик истонченным голосом и  посмотрел на
меня умоляюще.
 -- Иди, иди! -- и я отпустил его вместе с мошонкой.
 Пошел и  я.  К выходу. Заря Востока провожала меня взглядом,  в котором
презрение  ко мне соперничало  с непонятым  мною  восторгом  по отношению  к
Нолику. Еще больше запутал меня Чайковский:
 Оставьте одного меня, молю,
 Устал я от дороги и от шума.
 Я на траве, как бурку, постелю
 Свою заветную мечту и думу.
 Это мне было понятно, но, открывая дверь, я услышал иное:
 О люди, подойдите же ко мне,
 Возьмите в путь: я никогда не думал,
 Что будет страшно так наедине
 С моей мечтой, с моей заветной думой.
 ...На часы  взглянул уже  за  дверью. Половина  одиннадцатого!  Тротуар
оказался  пустынен:  грабить  было  некого.  Отчаяние  подсказало   план,  -
утонченный,  как пытка, но  и смелый, как пьяная  мечта: проникнуть в здание
ООН  напротив  и приставить к  стенке  любого  дипломата вплоть до  генсека.
Рассудок  силился удержать меня  от этого, но ему я уже не доверял, напомнив
себе, что миром, представленным этим коробком на той  стороне, правят именно
отчаяние и неразумение.
 Проникать в  ООН  не  пришлось.  Одна  из  запаркованных  у ворот машин
показалась мне не  пустой. Подкрался сзади, увидел  сразу  две  тени, обе на
переднем  сидении, -  и  вздохнул:  если  у  одной  не окажется десятки, она
окажется у другой.  Пока решал - с какой стороны заходить,  заметил, что они
тоже,  как и я, вот-вот  решат задачу: тонкая,  справа, оказалась женской и,
перегнувшись скобкою  к  другой,  к мужской,  мелко  суетилась.  Широкая же,
мужская,  откинувшись  на  спинку,  изредка  вздрагивала.  Из  приспущенного
заднего  окна  протискивался  на  волю Лучиано Паваротти, но в паузах, когда
объемистый  тенор вбирал  в  себя  воздух, в том  же  окне  задыхался другой
сладострастец;  не пел, однако, - постанывал.  Мешкать я себе не позволил: в
предоргастическом состоянии жертва менее  опасна. Расстегнул сорочку и зашел
с  левой  двери. Стукнул локтем в  стекло  и  распорядился опустить его. Оно
заскрипело  и поплыло  вниз, но  из  брезгливости  я  отвернулся  и  объявил
водителю, что жизнь гнусна, а потому штрафую его на десять долларов.
 -- А почему смотришь в сторону? -- ответили из-за руля.
 -- А потому, что брезгую. Подглядывать тоже гнусно!
 -- Я подглядывал не за тобой! -- ответил водитель.
 -- Чего ты там мелешь! -- рассердился я. -- Застегнулся?
 --   Какая   разница?   --  ответил  водитель.   --   Застегнулся,   не
застегнулся... Сам вот пузо выкатил, а тут дама все-таки!
 -- "Дама"?! -- возмутился я. -- Так ты ж этой даме...!
 -- Ну, иди и докладывай! На него мне тоже положить!
 -- "Тоже"?! -- оскорбился я. -- А ну, выходи!
 -- Послушай! -- ответили теперь спокойней. -- Чего пристал? Я  ж не про
тебя - "положить"! Я про Кливленда!
 -- Про кого? -- опешил я.
 -- А то он не балуется с бабами, да?! Или ты?! Я  ж наизусть тебя знаю!
И ты - меня: я Бобби, помнишь? И говорю как есть: не за тобой наблюдал. Одно
дело - телефон  твой  или  почта,  но наблюдать уже не  наблюдаем.  Я говорю
честно; в начальники уже не мечу: стар... И бабы мне дороже, чем должности!
 Голову  мне  можно было к нему не поворачивать.  Теперь уже я знал кого
собирался грабить, - агента ФБР. Того самого, сидевшего за  круглым столом с
непонятливой семинолкой. Что за проклятье!  - подумал я. - Во всем мире люди
грабят  безо всякого  недоразумения!  Особенно  тут! Кто  ж  это  надо  мной
издевается?! Да никто, сам  я себя и заложил: надо было идти прямо  в ООН, а
не приставать к ветеранам секретной службы в ответственные мгновения!
 -- Надо было  идти  в  ООН, --  произнес  я и, оскорбленный невезением,
обернул к нему печальное лицо.
 -- Ну вот  еще! -- проговорил он. --  А теперь у тебя опять испортилось
настроение. Как  тогда,  пять  лет назад. Сперва  буянишь,  а потом  сам  же
обижаешься.  Ты  и тогда рвался в ООН,  а ООН тут ни при чем: они с частными
жалобами не  возятся; только если обижается государство на государство. А ты
-  хотя  и  на  государство -  обиделся  от  своего  имени, а это  нигде  не
считается... Короче,  я  сказал  как есть:  не за  тобой следим... Могу даже
сказать за кем, -- и полез наружу.
 Я  не  знал  что делать; тем более  -  брюки у  него на причинном месте
оказались  уже застегнуты и придираться  было  не к чему,  если бы даже я  и
осмелился штрафовать  сотрудника ФБР. Сотрудник тем временем шагнул ко  мне,
взял за талию, как Нолик, и отвел в сторону:
 -- А следим не за тобой, хотя и за земляками твоими. В желтой куртке, а
особенно - жирный. Знаешь давно?
 -- Жирного давно! -- обрадовался я.
 Обрадовался и он:
 -- Второго знаем: Толя Федоров. Но интересует нас не он.
 -- Правильно! -- загорелся я. -- Надо брать толстяка!
 -- Ты его, видно, любишь! А водку хлестал с ним стаканами!
 --  Кавказский  обычай! --  застеснялся  я.  --  Зато  потом  яйца  ему
выкручивал! Ты, наверное, сидел уже здесь.
 -- Намекаешь?  -- застеснялся  и он. --  Я, к  твоему сведению, девочке
показывал как ей позже  с толстяком  этим, с Гуревичем,  себя  вести, понял?
Семинар проводил! -- и рассмеялся негромко.
 -- С каким это еще Гуревичем? -- не понял я.
 --  С Гуревичем, с  дружком твоим, которого  сперва  лобзаешь,  а потом
требуешь брать! -- и хмыкнул.
 -- С толстяком  что  ли?  Хорошо работаете! Айвазян фамилия!... Знаю  с
детства! Гуревичами у него и не пахло!
 Бобби заметно огорчился.
 -- Это  хорошо, что не пахло! -- рассудил он.  -- То есть хорошо ему, а
нам как раз плохо: значит, водит, сволочь, за нос и  нас... Хитер! Это  тебе
не Федоров! -- и качнул головой. -- Все отменяется!
 -- Что отменяется? -- полюбопытствовал я.
 --  Все! -- объяснил он. -- До встречи с Кливлендом все  отменяется!  В
том числе и  эта девочка. А с тобой нам как раз надо обо всем  поговорить. О
Гуревиче.  Об  Айвазяне,  то   есть.   Сесть  и   по-дружески  так,  знаешь,
поговорить... Сам захочешь помочь.
 -- Не думаю, -- признался я.
 --  Обязательно захочешь... Здесь все связано! С тобою,  я слышал,  уже
говорили о  генерале Абасове. Все связано: Гуревич этот...  то есть Айвазян,
как говоришь, и Абасов! И библия, конечно! С тобой же говорили и  о ней, ну!
Почему не доверяешь? Я тебе доверяю...
 Я подумал  надо всем и обрадовался. Не  доверию ко мне, но тому,  что я
понадобился Бобби.
 -- Знаю,  что  доверяешь, --  сказал я ему. --  Долго  следили! И много
прошло времени! А во времени,  Бобби, все меняется.  Это  раньше я беседовал
бесплатно. А теперь я,  как все на свете, -  американец. Теперь без гонорара
не здороваюсь!
 Мне показалось, что Бобби испытал приступ жажды:
 -- С деньгами не я решаю, -- и закурил.
 -- Десять долларов! -- выпалил я и снова отвернул голову.
 Наступила пауза, заполненная клубами сигаретного дыма.
 Нас с Бобби  прощупала в темноте одичалая фара заблудшего велосипедиста
в белых ботинках и красных рейтузах. Он посмотрел на нас ищущими глазами, но
тоже  постеснялся и отвернулся.  Я проводил его сердитым  взглядом, а  потом
вернулся  к  Бобби.  Лицо  у него, все в  дыму,  было  озадаченным. Потом он
очнулся, полез в карман, вытащил оттуда бумажник, а из него - две десятки. Я
взял обе и догадался, что Нолик, свинья, вырос в важную птицу. Уже захлопнув
за собою дверь, Бобби обернулся ко мне и добавил:
 -- Кстати, не надо Кливленду про семинар, ладно?
 Я вернулся теперь уже к правой дверце. По-прежнему постучался  локтем в
стекло  и  попросил  семинолку  опустить  его. Лицо у нее  было  испуганное.
Протянув ей одну из моих десяток, сказал:
 -- Это тебе в знак извинения. За перерыв в семинаре! -- и подмигнул ей.
-- А с толстяком этим, с Гуревичем, - отменяется! Но ты не горюй: там у него
внизу трогать нечего! Жидковато!
 Она сперва растерялась, но потом, когда Бобби грохнул  со смеху, - хотя
опять же ничего не поняла, - рассмеялась и сама.


79. Побежденные и жаждущие тепла

 Через  десять минут  пришлось сожалеть  о  расточительстве и  страсти к
эффектам: пакистанец, продавец  бензина, не соглашался доверять мне канистру
и требовал за нее  пятерку. Я предлагал трешку, - на  большее не имел права:
десять минус  восемь  за бензин и  канистру только и  оставляло  мне шанс на
проезд в тоннеле.
 -- Слушай, -- хитрил я, -- не торгуйся, как жид! Ты же - слава небесам!
- мусульманин!
 Мерзавец антисемитом не оказался:
 -- Все под  Богом равны!  -- объявил мне и показал на Него тощей рукой.
-- Пять, и ни центом меньше!
 Я потребовал менеджера.
 -- Мистер Бхутто дома, -- ответил пакистанец.
 -- Мистер Бхутто - мой приятель! -- попробовал я.
 -- Тогда я ему позвоню, -- сказал он. -- Поговори!
 -- Так поздно?! -- возмутился я. -- Я же интеллигент!
 -- Поговорю я, -- согласился он и позвонил.
 Разговаривал долго.  По-пакистански.  Поглядывал  на  меня  и,  видимо,
описывал,  но мистер  Бхутто отказывался меня  признать. Пакистанец  спросил
какая у  меня машина. Я  ответил, что у меня их три: Додж, Бьюик и еще одна,
третья.  Какая,  спросил  пакистанец. Я  бесился  и  не  мог  вспомнить  еще
какую-нибудь  марку. Ответил обобщенно:  японская.  Потом  они  опять  стали
говорить  о  чем-то. Продавец размахивал  короткими  руками,  ронял  трубку,
перехватывал  ее  на лету  и  вздымал  глаза  к  другому  мэнеджеру:  то  ли
благодарил Его, то ли извинялся за оплошность. Наконец, спросил мое имя.
 -- Джавахарлал! -- объявил я.
 Он  перевел информацию на другой конец  провода. Потом снова повернулся
ко мне и спросил фамилию.
 -- Неру! Джавахарлал Неру!
 Мистер  Бхутто  велел ему  описать  меня  подробней.  Облегчая продавцу
задачу,  я