ы - как других? Эта неожиданная мысль его  испугала, но она
же подсказала привычную: если он не заберет ее сейчас к себе в гостиницу, не
разденет  и  не начнет ей  мять соски, мукам  его не  будет  конца, и  снова
воскреснут потом подозрения, что тайное и величественное есть  лишь обман, -
причудливое единство простого  и очевидного, а праздник  есть хитросплетение
будничных чувств...
 Музыка заглохла. Остался ровный шелест хмельных кипарисов.
 -- Слушай! -- произнес Мордехай, стыдясь,  что мыслил ясно  и собирался
так же выразиться. -- Пойдем отсюда ко мне! В гостиницу.
 Грудь  ее  всколыхнулась,  поскольку Лия, хотя и желала,  но страшилась
этих  слов,  - того,  что  стояло  за ними;  страшилась своей  наготы  перед
Мордехаем  и ледяного  прикосновения  его ладони,  после  чего ее  бросало в
удушающий жар. Хотя случилось  это  лишь раз, давно  и в полусне, с той поры
она  вздрагивала от  этого  прикосновения  каждое утро  перед  пробуждением.
Нереальность этого ощущения и  его  мимолетность  доставляли ей во сне боль,
которая -  стоило ей закрыть глаза  - становилась  настолько сладостной, что
наполняло  ее тело предчувствием великой удачи.  Иногда  оно держалось у нее
весь  день, а  с годами  сложилось  в  спокойное ожидание новой поры, когда,
наконец, прикосновение той ладони перестанет быть кажущимся и мимолетным.
 Все это время ее ждал впереди праздник, и вот Мордехай сказал ей слова,
после которых  стало ясно, что  ожиданию может наступить конец, а праздник -
истлеть и обернуться тою же обременительной пустотой, какою заполнены будни.
Молчи, Мордехай, никогда не пойду я с тобой, брат  мой!  И никогда не  смогу
наглядеться на тебя; ты прекрасен, друг мой, ты прекрасен! И если  бы ты  не
был мне брат, то я целовала бы тебя, и никто меня за это не осуждал бы!
 -- Почему молчишь? -- сказал Мордехай, -- Подними голову!
 Она подняла голову: за спиной Мордехая, в дверях, стоял ее муж, Габриел
Зизов,  который, вытягиваясь на цыпочках, прочесывал взглядом  гудящую рощу.
Лия смотрела на него, и ничего в ее душе  не возникло, - ни благодарности за
избавление от  страха  перед другим  миром, в который звал  ее Мордехай,  ни
досады  за возвращение в старый. Сидела  опустошенная, - как  в долго едущем
поезде.
 -- Идем! -- повторил Мордехай и окликнул официанта.
 Тот подскочил к нему, но принять денег не успел. Габриел Зизов оттеснил
его в сторону и произнес:
 -- Нет, гости у нас за себя не платят!
 Петхаинцы  ринулись  друг  к другу и,  обнявшись, принялись  восклицать
глупые фразы и стучать один другого в грудь и в плечи. Потом уселись за стол
-  Габриел  рядом  с  Лией -  и стали  говорить ненужное.  Мордехай  начал с
почтового  самолета, а Габриел  рассказал, что не поверил Гоэлро, когда  тот
объявил ему, будто к Лие  приехал из Иерусалима хамоватый брат с сионистским
именем.
 -- Кто бы мог подумать! -- смеялся Зизов.
 Утром,  рассказал  он  еще  Мордехаю,  жена заверяла  его, что  сегодня
случится нечто печальное, ибо ей приснился недобрый сон: перед самым началом
египетского исхода ей объявился пророк Илья в колеснице и  наказал выступить
в  исход  к обетованной  земле без  какого-то важного груза, с  которым  она
отказалась  расстаться  и  который  прихватила   тайком.  И  вот,  когда  за
исходящими увязалась вражеская конница, а Моисей рассек жезлом морские воды,
- из-за своего груза она, Лия, так и не успела  перебраться на другой берег,
и ее вместе с египтянами поглотила морская пучина. Добрый - оказалось - сон,
хотя ни снам, ни даже, пардон, библейским  сказаниям он, мол, лично, Габриел
Зизов, никогда  не верил: жизнь - простая вещь, и  если бы, скажем, не почка
премьера,  все  было бы как было! Потом,  не переставая рассуждать,  Габриел
подозвал официанта и -  пока заказывал шампанское - Мордехай  бросил  на Лию
короткий взгляд: как когда-то давно,  в день благословения ее брачного союза
с  Габриелом,  она  смотрела  на мужа глазами, полными той прозрачной влаги,
которая омывает берега безмятежного детства.
 --  Послушай,  Габриел,  --  сказал  он  и вздохнул,  как  вздохнул  бы
парусник, из речки вырвавшийся в  море. -- Не  надо вина, ей-богу! Мне еще в
синагогу, я обещал.


46. Люди - когда они вместе - доверяют не правде

 -- Сюда, господин Мордехай, рядом с раввином!
 Мордехай, однако, протиснулся к креслу, в котором он сидел напоследок в
день благословения  Лии и  Габриела Зизова.  В  зале стоял  знакомый  аромат
воска, и  Мордехай стал  вбирать воздух в легкие  с  такой жадностью, словно
задумал  никогда  больше  с  ним  не  расставаться.  Белый  шкаф  в  глубине
потрескался, гардина прохудилась, но за ней и за закрытыми дверцами шкафа, в
темноте, в  тишине и  в прохладе  стоял, наверное,  все тот же  свиток Торы,
Святая  Святых.  Только  самым благочестивым  позволялось  открывать  шкаф в
праздники,  и только мудрецы удостаивались почета извлекать из него  Тору  и
относить для чтения на помост в  центре  зала,  где и  стояла в тот день под
венцом Лия. На  помосте,  на том же месте, располагался сейчас новый раввин,
толстяк с черной бородкой. Воздев к небесам пухлые руки, он оттеснил кантора
и сказал:
 -- Барух ата адонай! Благословенно имя Твое, Господи!
 -- Благословенно имя Бога! -- выдохнула толпа.
 Мордехай смотрел на кантора  рядом с  раввином и  видел Лию. Вот так же
дружно  когда-то ответили люди покойному Йоске Зизову: "Кол  са-а-асон векол
си-и-имха..."  Слезы  собрались в горле,  и  Мордехай  расстегнул  воротник.
Прошлое  не умирало, - жило, и выяснялось, что встреча в ресторане  перебила
его ненадолго.  В памяти вспыхнула другая  недавняя картина, - яркий  разряд
света в  ее зеленом взгляде, когда  петхаинцы расступились перед ним и перед
Лией и  открыли их друг для друга. На  какое-то мгновение толпа умолкла,  но
исчезновение  шума  оглушило:   все  его  существо  содрогнулось   вдруг  от
пронзительной  тишины. Когда он обвил ее  плоть руками и  прижал ее к своей,
никакой  мысли и  никаких воспоминаний  у него тогда не было, - ничего кроме
безотчетного ощущения невозможности существовать без этого человека, который
находился в его объятиях.
 Помимо знакомой  горечи  Мордехай - впервые за  многие годы - уловил  в
этом  ощущении  первородную   радость,  которую  возбуждало  в  нем  простое
физическое осязание, - биение  сердца в  обнимаемом  им  человеческом  теле.
Вспоминая теперь это  ощущение,  Мордехай  сказал  себе,  что  оно  и  есть,
наверное, счастье.  Прикосновение  к  человеку,  рассудила плакальщица Йоха,
делает ненужным любые размышления, но сейчас, когда Лия  находилась в другом
конце битком  набитого зала, Мордехай подумал, что любовь  -  не  выдумка, а
самая главная  тайна, и эту тайну невозможно умертвить никакою правдой,  ибо
правда  слаба,  как  жизнь, а  тайна  сильна, как смерть. Мордехай сразу  же
отметил про себя, что эта мысль очень уязвима и что, если размышлять дальше,
он смог бы придти к пониманию связи между тайной и любовью, ибо нет на свете
вещи, подумал он, которая, в конце концов, не раскрыла бы себя. Но ему опять
стало  стыдно  думать ясно и  убедительно.  Отшатнувшись  поэтому от мыслей,
Мордехай вернулся к раввину, заканчивавшему уже вторую молитву:
 -- Кол адонай элоэну велоэ...  О, превечный Бог наш и  Бог отцов наших,
дай нам также дожить до других торжеств и праздников, которые спешат к нам в
покое и мире!
 Возвращение  к  раввину  оказалось  недолгим:  через мгновение Мордехаю
снова привиделась на помосте Лия. Ему почудилось, будто в  конце  зала белел
шкаф с раскрытыми дверцами, а на помосте спиной к Торе и лицом к нему стояла
юная, нагая и прекрасная Лия:  руки ее выброшены вверх, груди стоят прямо, в
ногах лежит  семисвечник  с дотлевающим  огнем,  а  вокруг  -  Судный  день.
Мордехай  напрягся, но так и не  смог вспомнить  куда же,  в конечном счете,
делся этот рисунок, оживший  теперь в его голове. С  той  поры прошло немало
дней, и между ним  и Лией на помосте толпились люди,  живые и мертвые: Йоска
Зизов с сыном,  Рахиль с родителями, мать Хава, громоздкий Симантоб. Все они
толпились перед помостом и не пропускали его к Лие. Правда, в  глазах у  них
была  не  злоба, а всего  лишь  страх перед чем-то запретным, страх, который
вошел тогда и в него,  в Мордехая, но который, как  выяснялось, слабее того,
что запретно и тайно.  Если бы он поднялся тогда со своего  места и пошел  к
помосту, к  Лие,  все они расступились  бы: Йоска  Зизов с  сыном,  Рахиль с
родителями, Хава с Симантобом, все, ибо то, что запретно и тайно, - от Бога,
а страх перед запретным и тайным - от людей, и,  стало  быть, любовь сильнее
страха, как она сильнее смерти!
 Мордехай  в  самом  деле  шел   теперь   к  помосту.  Толпа  теснилась,
расступаясь  перед  ним. Приподнявшись на цыпочках,  раввин накинул  на него
молитвенную шаль и обернулся в зал:
 -- Господа  и дамы! С  вашего благословения  я  хочу в этот праздничный
вечер попросить  Мордехая  Джанашвили открыть Ковчег  и  показать нам Святая
Святых!
 Мужчины  одобрительно  загудели,  а  женщины  на  ярусе  взвизгнули  от
восторга, хотя все  знали, что в  этот день  нельзя подступать к  Ковчегу  и
прикасаться к Торе, к  Древу Познания. По словам Йохи, понимали, однако, они
и другое: грешно не только вкушать от Древа Познания, но и отворачиваться от
Древа  Жизни.  И если  великую  Книгу  Моисея  покажет  им  сейчас  Мордехай
Джанашвили, единственный из них, кто совершил и Исход,  и Алию, Восхождение,
- это как скрещение древа  знания с древом жизни, а потому - это добро, а не
зло...
 Покрытый с головой жарким талесом, обливаясь поєтом и трепеща, Мордехай
подошел  к  белому Ковчегу  и  замер перед  ним. За долгие годы он  перестал
бояться  многого,  но  благоговейный  страх  перед  Торой  стал сильнее, ибо
освятился уже и мыслью. Хотя он мечтал об этом с детства, ему не приводилось
открывать  дверей  Ковчега,  и  никогда  еще  не  обдавало  его  живительной
прохладой из  этой стенной ниши. Со временем Мордехай стал страшиться мечты,
понимая, что именно такого страха и требует Бог, - так же, как такому страху
обязан Иерусалим и величием, и бедами: даже Моисей трепетал, когда принял от
Бога Тору и обратил ее к народу.
 В зале стояла кладбищенская тишина.
 --  Веити адонай  ленегде!  Перед  Тобою  стою, Господи!  --  прошептал
Мордехай ритуальную фразу и потянулся к двери.
 В прохладной глубине Ковчега стояла юная, нагая и прекрасная Лия. Белое
спокойствие ее грудей  подрывали пробившиеся наружу темные стебли  сосков. В
протянутых к Мордехаю  руках она держала  свиток, закутанный в синий бархат.
Ее мерцающие светом локти подрагивали, и серебряные подвески на Торе звенели
от этого мелко и осторожно. Когда Мордехай забрал у нее груз и  прижал его к
себе, Лия проговорила:
 -- В руки твои я отдаю мою душу, Мордехай!
 В это мгновение в зале было и тихо, и светло, но никто так и не услышал
Лию, и никто ее не  увидел, потому что люди - когда они вместе - доверяют не
правде, а друг другу...
 ...После многолюдного и шумного  ужина в доме Лии и Габриела Зизовых за
пределами Петхаина,  после веселых  тостов за  Исход и  счастливых возгласов
"Дайену!",  во время  которых  Лия поглядывала на него с  затаенной печалью,
Мордехай Джанашвили, уставший  от ненарушимости  жизни, поспешил вернуться в
еврейский  квартал,  где  в  окнах покосившихся домов  уже не было  света, а
звезды прикрылись  облачными лохмотьями.  Мордехай, тем  не менее,  уверенно
углублялся по узким проулкам Петхаина в его самые темные недра. Каждую дверь
и табличку на ней  он узнавал  во мраке  с той же исчерпывающей  ясностью, с
какой  представлял себе любой  уголок  в человеческой плоти.  Синагога  была
заперта, но,  как  в  детстве, он забрался  в  нее через  подвальное  окно с
развинченной  защелкой.  Поднявшись в  зал по обросшей паутиной  лестнице  и
подойдя наощупь к двери Ковчега, вздохнул и с колотящимся сердцем прошептал:
 --  Все ушли, Лия, и никого тут нет. Выйди и уйдем отсюда  в Иерусалим,
потому что прошло много времени, но по-прежнему, видишь, сильна, как смерть,
наша любовь!
 После  зловещей   паузы   двери  Ковчега  вдруг  скрипнули  и  медленно
отворились. В  дверях  стояла юная и  нагая Лия,  но  когда  она протянула к
Мордехаю мерцающие светом руки и  шагнула к нему из темной прохлады, - в это
мгновение раздался  оглушительный гром, словно  по  жестяной крыше  синагоги
полоснул  карающим  скипетром  неусыпный  пророк  Илья.  Вспыхнула   молния,
ослепившая   зал  первозданно-чистым  светом.  Когда  глаза  Мордехая  снова
привыкли  к темноте, Лии уже не было, а Ковчег дымился холодным паром и зиял
мертвой  пустотой.  В  то же  самое  мгновение  в другом  конце  города,  за
пределами Петхаина, где тишина уже совсем истончилась, раздался  протяжный и
душераздирающий женский крик. Габриел Зизов вскинулся в постели и  сбросил с
жены  одеяло, но было  поздно:  Лия, первозданно  белая,  лежала  на голубой
простыне нагая с раскинутыми  в стороны руками, и в ее  зеленых глазах стыла
смерть...
 ...Когда плакальщица  Йоха закончила  эту историю, я помолчал, но потом
все-таки  собрался и спросил:  "Отчего  же, значит, Лия умерла?" Йоха пожала
плечами: все видели, что умерла,  а отчего - неизвестно. Повел плечами  и я:
такого  не бывает.  Так  же  поступали  те, кто эту  историю слышал от  Йохи
впервые: спасибо, но не верим. Плакальщица этого только и ждала: вздыхала и,
разводя  руками, как на сцене, говорила всем слова, которые  сказала  и мне:
"Многие не верят, особенно те, кто не знал Лию, но дело разве в них?! Дело и
не  в тебе, если не  веришь  и  ты.  И  не в  Мордехае, который  вернулся  в
Иерусалим. Не в Лие даже, на чьей могиле -  пойди и посмотри! - не просох  и
никогда не просохнет песок. Эта история - для тех, у кого еще есть слезы, но
- стыдится плакать".
 Я Лию  знал. Знал и то, что Мордехай  Джанашвили был  знаменитый врач и
действительно приезжал из Иерусалима на один день, и что Лия умерла то ли  в
тот же  самый, то  ли в следующий. Не ясно  было другое:  любили ли они друг
друга в самом деле  или их любовь  была домыслом  Йохи,  рассчитанным на то,
чтобы заставить петхаинцев поплакать над собственными бедами.
 Сам же я, размышляя над этой историей, объяснил себе тогда, что вряд ли
важно знать о ней всю правду, поскольку - правильно! - дело не в правде, а в
нас,  кто боится ее. Но рассуждал я так именно раньше, в  оставленной позади
жизни. Теперь же, вступая в новое существование, которому я  принес в жертву
прошлое,   -   теперь    уже   подобные   рассуждения   представлялись   мне
несправедливыми по отношению к себе. Дело не только во мне, но и в том - что
же  есть действительность:  лучше ли она  меня? Дело не в том - стыжусь ли я
плакать, а  в том - стоит ли? Заслуживают ли люди вокруг  нас  нашей печали,
так  же  ли они чисты, как чисты можем быть  мы, когда они заслуживают нашей
печали?
 ...Продолжая сидеть  за кухонным столом в темноте, я задумался и нашел,
что любой ответ на  этот вопрос печален. И  поскольку это так,  не значит ли
это, что я все еще не  готов к жизни? В первые дни после прибытия в Нью-Йорк
подобные вопросы лишали меня сна: поняв,  что  спать уже не  буду, я включил
свет  на кухне  и  стал  искать  водку.  Наткнулся  вместо  нее  на ключи от
Линкольна. Через 5 минут, далеко за полночь,  я сидел  за рулем  - без прав,
без документов, без представления  о том, куда еду. Думал в дороге о легком,
- о  том,  что  в  списке  10 главных  удовольствий  всегда следует  держать
вождение большого американского автомобиля по  ночному американскому хайвею.
Испугался простоты, с которой мог лишиться его: для этого достаточно было бы
ничего не делать,  - остаться  в Петхаине.  Вздохнул в  знак признательности
себе за решение рвануть в Нью-Йорк.
 Ехал  долго, пока не  исчезли здания и не открылся пустырь, сменившийся
песчаным берегом океана. Остановил машину  и зашагал к воде, увязая ногами в
песке.  По  горизонту скользила  прохудившаяся  в середине туча,  за которой
угадывалась луна. У самой кромки воды стояла большая птица. Названия ее я не
знал, потому  что видел впервые:  черный клюв,  белое  туловище  и  высокие,
ярко-желтые с ярко-зеленым, ноги. Стояла  низко понурив шею, не двигалась  и
ничего не искала. Я осторожно присел  на пористый камень и стал разглядывать
ее, не отводя глаз и  не моргая, чтобы не спугнуть,  хотя  она и не обращала
внимания  на  мое  прибытие.  Меня  не отпускала  мысль:  что  же  она,  эта
неизвестная мне птица, тут одна делает, - неужели просто ночует?  Из-за тучи
выглянула  луна  и  на  белый песок - от меня и от  птицы - положила длинные
четкие тени. Потом я ненадолго вздремнул, но когда проснулся  от набежавшего
с воды холода, на песке лежала только одна тень, - моя. Птица исчезла.


47. Умоляю вас, не надо мира!

 ...В нижней  кромке  окна блеснул и  исчез  в облаках  Боинг.  Летел  в
противоположном направлении, в Штаты, и на  расстоянии смотрелся несерьезно,
-  алюминиевым  футляром  для  сигары.  Не  верилось,  что  футляр  напичкан
взрослыми людьми.  Стало  жалко себя, - не сегодняшнего,  а того, кем был на
пути  в  Нью-Йорк.  Вспомнил ощущения,  казавшиеся тогда торжественными.  Не
понимал, что  выглядел  смешно  уже  в  дороге.  Хуже: никак  не выглядел; в
футляре меня и видно не было...
 Время  старело  быстро.  Три часа  назад в  Нью-Йорке только светало, а
теперь уже день  готовился в небе к закату. За истекший срок  прошло больше,
чем  проходит  за три часа.  Солнце  завалилось к  хвосту  и обложило  медью
серебристое  крыло,  подрагивавшее   в  сапфировом  пространстве  за  окном.
Уткнувшись лбом в прохладное  стекло, я ощутил соблазн вернуться в синий мир
предо мной, знакомый задолго до того, когда мне  впервые привелось оказаться
в небе. Знакомо было и желание внедриться в эту вязкую синь. Все было синим,
-  синее  с  медленно  голубым,  сапфировая  сгущенность  остывающих пятен и
бирюзовая  податливость жидкого стекла, беззвучное  брожение  цвета в  самом
себе   и   тревожная   догадка   о  несуществовании  ничего   кроме  синевы,
переливающейся из ниоткуда - из себя, в  никуда -  в себя же, и мерцающей во
вкрадчивом  золоте   растаявшего  солнца.  В  памяти  воскресло  никогда  не
испытанное чувство, -  будто  оцепенение цвета пронизывает уже  и меня, и  я
начинаю сопротивляться этому сладкому ощущению из страха, что, растворившись
в синеве, созерцать ее не смогу.
 Как завелось,  прервала стюардесса. Рядом  по-прежнему сидели профессор
Займ, захмелевший от  беседы  со  "звездой",  и сама  она, Джессика Флеминг,
захмелевшая от всеобщей любви. Перегнувшись через них,  Габриела протягивала
мне наушники.
 -- А что мне с этим делать? -- спросил я.
 -- Надеть на уши и подключить в гнездо, -- вздохнула Габриела. -- Можно
и в обратном порядке. Будем смотреть фильм.
 -- А зачем наушники? Фильм ведь смотрят, а не слушают.
 -- Смотреть интересней - когда слушаешь.
 -- Почему?
 -- Потому! -- сказала она. -- Без звука не понять героев.
 -- А как их понимали в немые годы?
 -- В немые герои действовали, а сегодня рассуждают!
 --  Конечно!  -- обрадовался  Займ,  который,  забросив  голову  назад,
старался дышать неглубоко, чтобы  при  вздохе  не тревожить грудною  клеткой
грудную  же  клетку   перегнувшейся  через  него   стюардессы.   --   Раньше
действовали, а теперь - вы очень правы, Габриела, теперь главное - слово!
 -- Но разве слово не действие? -- попробовал я.
 -- Это - Толстой! -- не двигался Займ.
 -- Писатель? -- ахнула Габриела. -- Он тоже здесь?
 --  Действие,  -- согласился  Займ,  не  осмеливаясь кивнуть головой  в
тесноте. -- Толстого, извините, здесь нет, Габриела, но он считал, что слово
есть поступок...
 -- Зачем же тогда слушать? -- заявил я. -- Поступки наблюдают!
 --  Правильно, но  я продолжаю считать,  что лучше слушать!  -- встряла
стюардесса.
 -- Верно!  --  подтвердил Займ.  -- Понимание требуе