туловища,
пришел  в   восторг  и  уподобил  этот  план  идее,  которая  в  свое  время
обессмертила, если верить "Голосу Израиля", защитников легендарной Мосадской
крепости от варваров.
 В  то  самое  мгновение  три  года  назад,  когда  привратник  синагоги
дочитывал врученный ему Арсануковым приказ о "переоборудовании непосещаемого
религиозного  помещения в предприятие  легкой промышленности",  а  из крытой
брезентом  пятитонки  выєсыпали румяные  грузчики, вооруженные  молотками  и
ремнями, предназначенными для расчленения и эвакуации  синагогальной утвари,
- в этот же самый момент на  рассвете  к  этому  непосещаемому  религиозному
помещению,  не переставая гудеть ржавым, но требовательным голосом, подкатил
со включенными фарами и тормознул с протяжным скрипом старомодный  автобус с
выбитыми окнами и  дверцей. Как только  он  перестал гудеть,  а  взбитое  им
густое  облако  из  сизого дыма  и  желтого  песка  рассеялось, председатель
Арсануков  обнаружил перед собой, на подножке автобуса, еврейского старика в
горской  папахе.  Не  спускаясь  на землю,  чтобы  не  лишиться  возможности
смотреть  на баснописца в упор,  старик сообщил ему свое имя, а потом кивнул
через  плечо  и  заявил,  что  привез с собой  миньян,  восемь  богомольцев,
принявших  решение оставить  собственные  жилища  и  поселиться в  синагоге,
которой они - плюс  привратник  плюс  он сам лично - возвращают, стало быть,
статус  "посещаемого  религиозного  помещения",  а  посему   требуют,  чтобы
посторонние  в  лице председателя плюс  его  румяных  грузчиков,  немедленно
удалились.
 Хаим  Исраелов  смутил  Арсанукова  не  столько  твердостью  заявления,
сколько собственным видом: несмотря на крохотный  объем, это проступившее из
клуб   дыма  и  пыли  еврейское  существо  внушило  баснописцу  необъяснимое
беспокойство, из которого  рождается  страх.  Обладая  поэтической  натурой,
председатель почувствовал, что Хаим провел  жизнь  не в жалобах на нее,  а в
спокойном ею наслаждении, отчего,  в  отличие  от нависшего над ним в дверях
длинного старика,  назвавшегося  англо-саксонским именем Ричард,  он обладал
одутловатыми щеками без единой  морщинки и  взглядом  человека, уверенного в
праве на долгожительство.
 Если  бы Тельман  Арсануков  был не  чеченцем, один этот взгляд  вполне
убедил бы его  в том,  что  с приобщением республики к  цивилизации придется
повременить.  Будучи,  однако,  не только кавказцем, но  и  мастером  слова,
Тельман   доверял   лишь   образной   речи,   в  расчете  на  которую  он  и
поинтересовался  у  Хаима   о  возможных  последствиях  пренебрежения  волей
еврейского народа и апроприации синагоги под фабрику. Ответил Ричард.  Ветры
мировой   истории,   объявил   он,   вырвут   его,  то  есть   Тельмана,  из
председательского кресла, умчат  в Чечено-Ингушские  горы и пригвоздят там к
вершине,  где  коршун  иудейского  возмездия  выклюет  ему  печень.  Опытный
баснописец,  разбиравшийся  в тонкостях  иносказательного  слога,  Арсануков
среагировал  на  заявление  Ричарда адекватно: развернулся, уселся в  черный
автомобиль  марки  Волга  и  умчался  восвояси,  приказав  на  ходу  румяным
грузчикам  последовать  его примеру.  Время от времени,  однако,  наезжал  в
синагогу пересчитывать стариков: природный оптимизм подсказывал ему, что, за
исключением  Хаима, жить им  осталось  недолго,  и  с первой  же  счастливой
кончиной  среди  богомольцев  синагога  окажется   без  кворума,   то   есть
"непосещаемой",  чем  -   с  возвышенной   целью  поголовного  околгочивания
чечено-ингушских домохозяек - горсовет немедленно и воспользуется.
 Старики,  между  тем,  держались:  не только  не  загибались  из сущего
зловредства, но  молились  Богу с  таким рвением, что помимо  многочисленных
грехов артистического  прошлого  Тот прощал им  даже фонетические ошибки при
чтении  Торы.  Отчаявшись,  Тельман  обратился   за  помощью  к  оперативным
работникам милиции, которые заслали в синагогу - под видом  заезжей набожной
еврейки - арестованную накануне за растление пионера проститутку  казахского
происхождения,  прибывшую  на  заработки  из  Алтайского  края.  Вдобавок  к
невозбуждению  дела  против  нее  казашке   в  случае  успеха  было  обещано
разрешение  на грозненскую  прописку и бессрочный пропуск в  местный  Дворец
пионеров, причем, задачу ей дали до потехи простую: совращение в гроб любого
из стариков.
 Закончилась  затея,  действительно, потешно:  ни  один  из  музыкантов,
привыкших  на  гастролях  ко вниманию менее  зловонных дам,  на  казашку  не
позарился,  тогда как сама она, подавленная искренностью, с которой  старики
общались с  небесами, призналась им в своей гнусной  миссии и  попросилась в
лоно  еврейского  Бога,  общение  с которым,  как оказалось, не требует  Его
присутствия,  что, дескать,  особенно  удобно, если  находишься  в маленькой
одиночной  камере.  Взамен она обещала  - пока за ней не придут из милиции -
стряпать им горячие блюда.  Старики просьбу выполнили: представили ее своему
Богу,  но от казахских блюд их всех, за исключением привратника, стошнило, а
потому, выдав  двести  рублей,  они велели ей не мешкать и улизнуть в родные
края. Вместе с  нею туда же улизнул и привратник, оставив записку, что жизнь
слишком  коротка, чтобы  бороться со злом и отказываться от  горячего. Никто
его кроме Ричарда не осудил, а Хаим даже сказал, будто привратник повел себя
достойно, поскольку в Талмуде записано, что, если еврею невмоготу сдерживать
похоть, ему  следует уйти в чужие  края и  предаться блуду вдали от  родного
народа. Лишившись, однако, миньяна, старики забили в синагоге окна, навесили
на плюшевые  гардины мешочки  с нафталином,  покрыли  скамейки  простынями и
заперли на замок дверь,  ведущую в синагогу из пристройки, где они и осели в
ожидании десятого  еврея, которого, по  их расчетам, тотчас же и должен  был
прислать  Господь,  ежели,  конечно,  Он  был  на  стороне  не  грозненского
горсовета, а Им же избранного народа.

17. Евреи бывают порхающие и непорхающие

 Вместо  десятого  еврея  объявился  все  тот  же  мусульманин  Тельман.
Разговаривал мягко и к концу дружелюбной беседы предложил старикам принять к
сведению,  что  в текущем  столетии  на  Кавказ не  ожидается переселения ни
единого  еврея. Просил их не паниковать,  а отнестись к факту философски, то
есть сложить пожитки  и уступить дорогу будущему, которое, хотя наступает не
сразу, а постепенно, уже притомилось ждать. Потом задумался и  усилил эффект
иносказательной фразой:  всему свое время,  -  время, например, разбрасывать
камни  и время эти же камни, наоборот, собирать.  Удивившись тому,  что  эта
мудрость  стариков не  проняла, Арсануков решил  не остаться голословным  и,
покопавшись в  памяти, привел пример исчезновения блистательной  цивилизации
Атлантиды, возникшей задолго  до  Израиля: этот волшебный остров, где каждый
человек был  талантливей еврейских мудрецов и  даже  греческих  баснописцев,
пожрали неумолимые волны океана вечности, и он пошел ко дну, издавая при том
непристойные звуки.
 Старики  переглянулись. Хаим  стал  жадно  хватать  ртом  воздух, чтобы
заглотнуть его как можно больше и потом вместе с ним  выдохнуть из  себя как
можно  больше  же слов негодования по  поводу непозволительного намека.  Его
опередил  Ричард: подражая  Атлантиде,  произвел серию  громких непристойных
звуков и поднес  к носу Тельмана волосатый кукиш с грязным ногтем на большом
пальце. Хаим заморгал, но сообразил, что близнец высказался выразительно - и
закрыл рот, то есть притворился, будто собирался  сказать то  же самое. Зато
Арсануков,  не сразу очухавшись, вскочил с места,  хлопнул  дверью, влетел в
Волгу, и, сверкнув глазами, бросил старикам, что дает им месяц, после чего -
если десятый  еврейский пердун так и не объявится - синагога будет списана в
жопу, а  он  вернется  с  румяными грузчиками,  которые молотками  расчистят
дорогу грядущему.
 Старики  расселись по  кушеткам,  печально вздохнули и принялись ждать.
Шли дни, но десятый  еврей не  объявлялся. Время от времени они - чаще всего
Ричард  - теряли терпение, и в отчаянии то торопили Господа с вразумительным
объяснением Своих намерений,  то, не  интересуясь ими,  требовали  подробных
инструкций  по  ведению  войны  с общим  врагом,  с горсоветом. Хотя наличие
общего врага  гарантирует дружбу,  Бог  либо отмалчивался, либо  был слишком
краток: не  суетитесь! Такая подчеркнутая краткость оскорбляла стариков: что
это за дружба! И откуда это высокомерие?!
 Хаим  уверял друзей,  будто  отмалчивается Тот не из  высокомерия, а из
непредставимой  на земле  занятости, тем  более, что - в  отличие  от других
Богов  и  столичных  юрисконсультов -  Он  трудится  без  помощников! Ричард
бурчал,  будто дружба с Господом  обходится им дороже  любого юрисконсульта.
Хаим  не  соглашался:  никто  на  свете не способен подсказать идею, которая
может  придти  в  голову  только  Господу. В доказательство  старик напомнил
друзьям, что, если, скажем, проколоть надувной шар,  изготовленный на лучшей
фабрике,  этот шар  мгновенно изойдет  воздухом, хотя любой дряной  человек,
изготовленный  Богом по  Его Собственной схеме, состоит из множества  разных
дыр, но из него не выйдет дыхание пока это не понадобится тому же Богу. Чего
же  Он тянет  волынку?!  -  возмутились  старики,  но Хаим  напомнил им, что
положенный срок еще не вышел.
 Срок выходил на рассвете, и вот ночью, в глубоком сне,  Хаиму объявился
- кто? - правильно! - и шепнул на ухо  слова, которые никогда бы не пришли в
голову  даже  московскому юрисконсульту.  Когда  наутро  Тельман  Арсануков,
заявившийся с  бригадой румяных  грузчиков, услышал эти  слова от  Хаима, он
остолбенел.  Друзья Хаима, услышавшие их  тоже  впервые, ахнули. Да и сам я,
прилично знакомый в  те годы  со стилем Его мышления, не способен был такого
представить!  Хаим Исраелов сообщил  Тельману, будто минувшей  ночью Господь
принял  решение  продлить  положенный  горсоветом  срок  на  шесть  лет,  по
истечении  которого,   -   при  условии,  что  старики   перестанут   делать
фонетические  ошибки в молитвах,  а также  при условии, что десятый пердун к
ним так и не пристанет, - на седьмой год, Он, Господь, пошлет им для миньяна
крылатого еврея из своего небесного кворума, - самого Илью-пророка!
 Заикаясь,  Арсануков  объявил  Хаиму,  будто такого  быть  не  может, -
крылатых  евреев. Почему? - спросил Хаим. Евреи бывают  всякие: порхающие  и
непорхающие, длинные и крохотные, а у Ильи-пророка есть в придачу  к крыльям
карающий скипетр из железа. А как же тогда с решением горсовета?! -  крикнул
Тельман.  Или со  мной?! Хаим напряг память и вспомнил,  что Бог наказал ему
заткнуть решение горсовета Тельману в жопу, а самогоє послать на хуй.
 Перебивая друг  друга, все девять стариков описали мне  финальную сцену
одинаково:  сперва Тельман, хотя и был  поэтом, цинично расхохотался,  потом
осекся, побледнел, задумался, рассвирепел, стал сверкать зрачками, скабрезно
ругнулся и пригрозил жестокой  расправой при помощи  румяных грузчиков  и их
тяжелых молотков.  Но в самое последнее мгновение высшая в нем сила, которая
выносит окончательное суждение, велела ему поостыть, призадуматься и понять,
что в  услышанном кроется грозная  истина, а потому, ежели  он, Тельман,  не
желает терять времени в  погоне за Западом, то под  чулочную фабрику следует
приискать другое помещение. Ну, а если ничего  не  приищет,  - тоже не беда,
ибо  прогресс  основан  на  хамстве,  то есть на желании иметь  больше,  чем
имеешь.
 Одним  словом,  Тельман  удалился  и  больше  не возвращался:  вычитал,
говорят,  в энциклопедии характеристику  Ильи и решил не рыпаться.  Крылатый
пророк  имел обыкновение  скипетром выбивать  еврейским  обидчикам  передние
зубы,  чего  Арсануков  допускать  не  желал,   поскольку  покрыл  их  -  за
исключением  одного  -  золотыми коронками.  Опасаясь,  что  порхающий  Илья
оставит  ему во  рту именно непокрытый зуб,  да и  то, чтобы вогнать в  него
боль, Арсануков  стал  рассказывать  в горсовете, будто  целью всякой  войны
является перемирие. С тех пор миновало уже три года, и до пришествия пророка
оставалось  еще три. В пришествии этом никто  из  стариков не  сомневался, и
каждый говорил  о нем так заразительно, что если бы Ночной Собеседник обещал
Хаиму прислать пророка не на седьмой год, как  положено, а на четвертый, то,
открыв дверь, я бормотнул бы старикам  не  -  Ах, вот вы,  дескать,  где,  в
пристроечке! - а другое: Ну вот, мол, и я, порхающий Илья! Пройдемте в залу!


18. Только душа не позволяет рассекать время

 Между тем,  в зал Хаим и предложил мне направиться.  При  этом высказал
догадку, что меня  заслал к  ним Ночной  Собеседник, ибо сегодня  предстояло
читать  поминальную  по отцу,  а  благодаря  мне  он это сделает в  зале. Я,
наконец, вытащил из сумки фотокамеру, прикрутил к  днищу штатив и, перекинув
его  через плечо,  как скипетр,  прошествовал за стариками к запертой двери.
Хаим  открыл  замок, смачно чмокнул себя в ладонь, дотянулся ею до мезузы на
косяке, шагнул за порог и включил свет.
 Без штатива не стоило бы и входить: окна уже заволокло  ночной марью, а
лампочки в люстре освещали только друг друга. Из-за двери пахнуло нафталином
и долгим неприсутствием  живого. Принюхавшись на пороге к забытому  воздуху,
старики узнали его, заморгали, забормотали невнятное и,  толкаясь головами в
одинаковых папахах, стали припадать губами к той же мезузе с  пожелтевшим от
времени круглым окошечком, в  котором дотлевало  имя  Бога.  Оторвавшись  от
мезузы, ринулись  вправо, в изголовье зала, к высокому помосту, огражденному
решеткой из почерневшего дерева, и, опять же толкаясь,  взобрались  на него.
Сгрудившись  вокруг тумбы,  на которой покоился скатанный свиток  Торы,  они
умолкли,  и  наступила  такая  хрупкая тишина,  что  я  перешел на  цыпочки.
Бесшумно   поднявшись  на  помост,   примкнул   к  ним   и  кивнул  головой:
поздоровался, будто вижу их  впервые. Все они показались мне незнакомцами, -
простодушными   детьми,   смущенными   неожиданным   праздником.  Никто   на
приветствие не ответил, - не заметили. Раздвинув на полу треножник, я припал
к  камере, -  и  остальное  стало для меня иным  миром, отделенным от  моего
прямоугольным глазком из волшебного стекла.
 Для того,  чтобы разглядеть глаза Хаима, потребовалось  бы  укорачивать
штатив,  но  Ричард -  и  тот  смотрелся так  растерянно,  что я  постыдился
спускать затвор  и  развернул  камеру в обратную сторону. Задняя часть  зала
хоронилась во мраке,  в котором удалось разглядеть лишь  саван из  простынь,
накинутых на скамейки.  Я надавил на  кнопку  затвора: хотелось одновременно
запечатлеть этот горестный  образ  и развенчать его  вспышкой. В  мимолетном
свете  мелькнули  -  в конце  зала  -  роскошные  колонны,  отделанные,  как
показалось, глазированной терракотой.  Не поверив  зрению,  я спустил затвор
еще раз. Теперь над колоннами мне привиделась балюстрада из оникса. Потом  -
над балюстрадой - три завешанных марлей балкончика для женщин. На  каждой из
марлевых занавесок при каждой  новой  вспышке  мне виделись рисунки  к Книге
Бытия, к  тому  месту, где "из  Эдема текла река для  орошения рая, и  потом
разделялась  на четыре  реки". Балкончиков было  четыре.  Я  стал щелкать не
передыхая, но ни тогда, ни позже, вспоминая эту зарницу из вспышек, не сумел
разобраться - были ли то, действительно, рисунки или  всего лишь разводы  из
просохшей влаги.
 Был наверняка  другой рисунок, -  перед  самым  помостом.  Рисунок  был
цветной, а стена -  столь близкой, что  не нужна была и вспышка, которая все
равно  выдохлась. Над  стенным  шкафом с  коронованными  львами  на дверцах,
разливалось синее море,  затопившее все пространство от карниза до плинтуса.
Если бы  не косая  гора,  вздымавшаяся  из  водяной  толщи,  море  могло  бы
показаться  небесною синью,  а  гора  -  облаком, но  эту иллюзию  отвергала
неожиданная  деталь:  с  остроконечной вершины свисал на канате альпинист  в
папахе. Висел  высоко над пучиной  и пытался  пожаловаться на  нехватку рук,
поскольку держаться  за канат приходилось  лишь левой: правой  поддерживал у
чресл  скрижали  Завета. Мне показалось,  однако,  что  этому прославленному
альпинисту,  Моисею,   настоящее  неудобство  доставляет  совсем  другое,  -
необходимость выбора между тою  догадкой, что поиски приключений завершаются
злоключениями, и другой:  удивительное ищут  вовне, но  находится оно внутри
нас...
 Моисей на канате не смутил  меня: альпинизм на Кавказе естественен, как
сочинение басен. Смутило другое, - море под пророком. От чего это? - спросил
я себя. От крайней ли  глупости или изощренного ума? От того ли, что в Чечне
тоскуют  по морю,  или  живописец хотел бы затопить подножье Синайской горы,
чтобы не позволить Моисею приземлиться и - по сговору с Верховным Садистом -
сперва  всучить соплеменникам  свои Заветы, а  потом подбить  все  племя  на
бессодержательные скитания по суше, связанные с причинением неудобств другим
племенам.
 Решить задачу я  не успел: старики  на помосте оттеснили меня  и  зычно
дернули молитву, набросившись на нее так жадно, как если бы боялись, что она
вдруг закончится. Особенно усердствовал Хаим, который, приплюснутый к тумбе,
тыкался носом в  свиток Торы на ней  и был  этим явно недоволен, но толкался
назад  и,  вытягивая, как  петух, голову, хвалил Бога раздраженным  голосом:
Барух шем кебодо малхут лехолам вахед... Господи, послушай же! сюда, вот  он
я; ниже, ниже! да славится имя Твое, Господи, от края земли до другого края,
слышишь?
 Кричал и Ричард, хотя, в отличие от близнеца, не сомневался,  что его и
видят,  и слушают: крикнет  фразу и  чинно качнет папахой, - это, дескать, и
имею Тебе  сказать! Ты  властелин  надо всеми  народами! поверь,  Тебе я  не
совру! надо всеми, без исключения!  даже над  чеченцами! и,  кстати, во  все
времена - ночью, днем, зимой,  летом! послушай меня, -  кто  Тебе еще скажет
правду?!  не эти ведь пердуны!  они говорят, чтобы что-нибудь сказать,  а  я
раздумываю! ночью, днем, зимой, летом, - всегда, одним словом!
 Голосили  вовсю  и  остальные:  одни  -  с прикрытыми  веками,  другие,
наоборот,  не  моргая  и не отрывая взгляда от потолка в надежде перехватить
первыми ответный взгляд Властелина, а один из  них, обок  со мной,  отчаянно
жестикулировал,  пиная при этом локтем то меня, то треножник. Тоже восхвалял
Господа, но в его тоне сквозила жалоба: да, Господи, не спорю -  Ты всесилен
и тому подобное,  а я говно! но, с другой стороны,  у  меня -  свои права! и
потом - отчего это  Тебе кажется, будто истины Твои  непостижимы, а мы их не
достойны?!  не все  же  кретины, - выскажись! а нет, - я скажу:  мир  Твой -
полный бардак! Ты оглянись вокруг! не спорю,  - профессионал: за шесть суток
все  это  сварганить!  но  зачем было  одно  с  другим  смешивать?!  евреев,
например, со всеми остальными! и потом  - насчет седьмого дня: не  надо было
отваливаться на спину и притворяться, будто все уже прекрасно! все следовало
лучше  отшлифовать;  главное,  как  в музыке,  знаешь, -  детали!  не  ложь,
например,  -  с  нею  не справиться, ну  ее  на  фиг! - а  неточности!  меня
раздражают именно  мелочи!  взгляни хотя бы на  этого  кретина  с аппаратом;
пустяк вроде бы, но этот пустяк бесит, а у меня - права!... И стал толкаться
сильнее.
 Я  сложил треножник,  убрал камеру,  и мне  стало  легче,  - просторней
внутри.  Не  хотелось   больше   хорониться  за   холодным  видоискателем  и
останавливать мгновения.  Всякое  остановленное мгновение,  обрывая связь  с
предыдущим и последующим, обрекает их на забвение, тогда  как само  по  себе
порождает потом  -  в памяти  или на фотобумаге -  усмешку.  Только  душа не
позволяет рассекать время,  и  потому только в ней не  пропадает  ни одно из
мгновений:  каждое  новое сливается с прошедшим и с будущим.