з уже близкого пространства небытия.
Не жизнь делает человека мудрым, а приближение смерти...
 Когда  старые  евреи внимательно разглядели  меня, один из них, убрав с
носа очки, произнес:
 -- Что?
 -- Я тоже еврей, -- ответил я, но никто не шелохнулся.
 -- Откуда? -- спросил он же.
 -- Из Москвы.
 -- Третий Рим! -- и над ним сразу же посмеялись:
 -- Левин у нас считает только до трех!
 -- В общем-то я из Тбилиси, -- поправился я.
 --  Второй Париж! --  рассмеялся Левин. -- Слушай, Кипнис, вот ты опять
посмеешься, а оно так и есть. Сами французы говорят: Тбилиси - второй Париж!
 -- Это  говорят не французы, поц, а тбилисцы, которые не видели Парижа,
--  сказал  Кипнис и  повернул ко мне изрытое оспой  лицо.  -- Все на  свете
существует в одном экземпляре!
 -- А говорят, Вильна - второй Иерусалим, -- ответил я.
 -- Об  этом как раз спроси у Кипниса,  -- хмыкнул Левин. -- В Иерусалим
едет у нас он, ему и знать.
 -- Вильна - не второй Иерусалим, -- подвинулся Кипнис к Левину. -- И не
третий. Первый Иерусалим - это старый Иерусалим, второй - это сегодняшний, а
третий - это в который мне разрешат уехать. Через 120 лет и еще 120 дней.
 Я улыбнулся ему, но он меня не понял и обиделся:
 --  Молодые думают, что старики дураки, но старики знают,  что дураки -
это молодые.
 -- Ну и кто прав? -- поддержал я его.
 -- Мертвые. Они догадываются, что дураки и те, и другие.
 -- Правильно! -- обрадовался я. -- Подумал об этом сам!
 --  Тебе так думать рано!  --  рассудил Кипнис. -- И пришел  ты сюда не
думать.
 -- А у вас тут трудно уезжать? -- сменил я тему.
 -- У него шурин збарски, --  подвинулся к Кипнису третий старик, желтый
и сухой, как пергамент.
 -- Что такое збарски? -- спросил я.
 --  "Что  такое збарски"?!  --  удивился он. -- Збарский - это  большой
человек, Збарский потрошил Ленина.
 -- То есть как это "потрошил"? -- не понял я.
 -- Хорошо - не спрашиваешь что такое Ленин! А напрасно! Ленин -  это не
то, что показывают у вас в мавзолее.  Там показывают  куклу с начинкой, -- и
помял пергаментное лицо.
 -- Пергамент-таки, наконец, прав! -- сказал Кипнис.
 -- Пергамент? -- удивился я.
 --  У него фамилия  Пергамент,  -- пояснил Кипнис. --  Не слышал  такую
фамилию, "Пергамент"?
 -- Слышал, -- соврал я. -- Так почему кукла?
 --  Как тебя звать? Не  надо, не говори! Важно другое: если  бы ты  был
мертвый, ты  был бы  непригодный для жизни; поставь тебя на  ноги - упадешь;
скажи тебе слово  - не услышишь. Поэтому тебя - что? - зарыли бы в землю как
непригодного для жизни. Но если б ты на что-нибудь годился, тебя порезали бы
пополам  и  нафаршировали  бы  ненужным  добром, чтобы  смотрелся человеком,
понимаешь? Но все равно: как бы тебя ни брили и стирали потом, ты  будешь не
красавцем  из Грузии, а куклой с фаршмагом! А  твоему милому товарищу Ленину
такой крупный брис сделал  - кто?  - правильно, мой  хуев шурин Збарский: он
порезал милого товарища пополам и набросал в него всякой всячины.
 -- А при чем вы? Кто вас не пускает? Збарский?
 -- Этот поц давно мертвый. Не  пускает литовская  власть: уезжать, мол,
пока нельзя, это неуважение к московскому товарищу Ленину! Ты, мол, из семьи
Збарского!
 --  Что  значит "пока"? -- ухмыльнулся  я. -- А что  для  вас изменится
потом? Разве что станете непригодным для исхода?
 Ответил на вопрос не Кипнис, не  Пергамент и не Левин, а толстый старик
с задней скамейки, который все это время, беззвучно шевеля губами, беседовал
с кем-то незримым. Поднявшись с места и подсев к живым товарищам, сказал:
 -- Слушай, я  вот  вижу про тебя, что ты задаешь нам много вопросов,  а
про себя молчишь. Сперва говоришь "из Москвы", потом, наоборот, "из Грузии".
А ксивы есть?
 Старики обменялись одобрительными взглядами. Я протянул им документы, и
самый крохотный из  евреев,  с бородавкой на  носу, подошел ко мне  и сказал
вполголоса:
 -- Ты не  сердись на Маткина: он  -  человек  прямой, но  головастый. В
прошлом  году приходили  двое  живых людей, даже  моложе  тебя.  И  задавали
вопросы. Маткину  это  не  понравилось,  и  он  оказался  прав:  взяли Цаплю
Гуревича. С  тех  вот  пор у нас и  нет миньяна. Люди  уезжают или умирают и
ложатся на  кладбище.  Там  для нас  уже  места  не  осталось,  все  покрыто
плитками. Но ты не читай: там одна  неправда!  "Благородная  душа", "мудрый,
как пророк". Больше всего неправды написано не в книгах, а на кладбищах!
 -- А что с Цаплей? -- спросил я шепотом.
 -- "Сионистская агитация".
 -- Что же он говорил?
 -- Только глупости: он дурак. Но говорил по-еврейски.
 -- А как вы тут теперь без миньяна?
 -- Мы восемь и Смирницкий с женой. Сейчас придут.
 -- А разве можно? Жена ведь у него, наверно, женщина?
 -- Женщина!  -- подтвердил он.  --  Но таких уже  нет: сидит, молчит, а
говорит только  "аминь".  Хотя  в  Талмуде написано,  что женщины  лгут даже
молча, в Библии сказано: всякий  человек лжив.  И все-таки все мы, наоборот,
молимся.
 Старики  закончили  осмотр  документов,  и  Маткин, обратившись к моему
собеседнику, произнес:
 -- Не делай его беременным, Моисей: он пока не старый!  -- и, возвращая
мне  бумаги,  добавил.  -- Человек  занимается  философией и зашел  немножко
отдохнуть, правда?
 Я  кивнул  головой,  то  есть   соврал,  ибо  зашел  не   отдыхать,   а
фотографировать. Хотя, согласно опыту, свободнее  всего  старики чувствовали
себя в  синагогах, где у них возникала иллюзия  подзащитности,  - фотокамера
наводила  на  них  ужас.  Они  страшились, что  фотография  может  выдать их
существование  миру,  в   котором  надежнее   всего  уберегает  анонимность,
подражание  несуществующему.   Поэтому   я   наловчился   снимать,   скрывая
привязанную к груди  камеру под курткой. К камере приспособил  длинный трос,
уходящий в  карман, и если шум вокруг мог перекрыть пощелкивание затвора,  я
отодвигал шарф на груди и давил спусковой рычаг  в кармане. Легче всего  это
удавалось во время молитвы, когда еврей, воровато - только для себя одного -
приоткрыв окно в небо и высунув голову, не видел уже никого кроме Бога.
 По  приходу  Смирницкого  с  женой  и с  началом службы, я - как  бы  в
молитвенном экстазе  - стал выскакивать вперед к  помосту, а при возвращении
разворачиваться грудью к  старикам и  щелкать.  Время от времени  выкрикивал
невпопад "аминь", но никто кроме Поли Смирницкой этого не замечал.
 Закутанная  в  заношенное  мужское  пальто  с  несоразмерно   огромными
пуговицами,  она  сидела  на дальней скамейке и  поначалу  не сводила с меня
изумленного  взгляда.  Решив,  должно  быть,  что я из  хасидских  трясунов,
успокоилась, опустила голову вниз и уже не отводила глаз от залатанной сумки
на  коленях.  Когда  кто-нибудь  из  стариков  взвизгивал   от  молитвенного
возбуждения, сумка вздрагивала на коленях, как живая,  и Поля поглаживала ее
по  бокам.  Сгорая от любопытства, я ждал того момента  в молитве, когда - в
почтении  перед  Богом  - еврею полагается  отступить  назад на один  шаг. Я
отступил на  семь и увидел в сумке цыплят,  трясущихся то  ли в страхе перед
будущим, то ли из подражания старикам.
 -- Я Поля Смирницкая, -- сказала старуха с виноватой  улыбкой. -- А это
цыплята.
 Глаза ее, такие же крупные, старые  и  тусклые, как пуговицы на пальто,
показались мне с чужого лица, - с лица напуганной птицы. По моим расчетам, в
катушке оставалось не больше двух кадров, и я лихорадочно соображал - как же
именно пригнуться, чтобы  камера  не  проморгала ни  ее взгляда, ни цыплят в
сумке,  ни  распахнутой двери с видом на пустынную улицу,  откуда в синагогу
просачивались безвременье и скука.  Когда я, наконец, выбрал позу и собрался
надавить на рычаг, старуха мотнула головой, отгоняя муху. Муха не унималась,
и старуха стала чувствовать себя еще более виноватой.
 -- Это муха, -- кротко сказала она и добавила. -- А в вашем  городе они
есть? Мухи.
 -- В нашем? -- спросил я. -- Больше, чем цыплят.
 Муха слетела к цыплятам, заморгавшим, как старая еврейка.
 -- А у вас больше цыплят, чем мух? -- продолжил я.
 --  Живых мало,  --  ответила Смирницкая.  -- И только  на  рынке. Нам,
правда,  с Фимой дают в неделю по цыпленку на  каждого в  нашем магазине для
ветеранов. Все равно дорого.
 -- Ветеранов чего?
 -- Войны. У Фимы есть орден! Он политрук был, аминь!
 -- Что?
 -- Аминь! --  и кивнула в  сторону  раскачивающихся  стариков.  -- "Шма
исраел адонай элоену адонай эхад!"
 -- Конечно, аминь! -- спохватился я и, повернувшись  в сторону Фимы, не
смог поверить,  что этот покрытый белым пухом старичок в засаленной шляпе  -
был политрук  в  Красной армии. Он не походил  даже  на  еврея: с крохотными
ладонями  и розовощекий, Фима напомнил мне фарфоровую статуэтку  тирольского
музыканта.
 -- Фима - из ученой семьи, -- сказала Поля, провожая взглядом  муху. --
Отец был раввин, немцы убили, а Фима до войны писал стихи на четырех языках.
И еще - для театра.
 -- Коммунист?
 -- Его погнали,  -- и еще раз виновато  улыбнулась.  -- В армии пошел в
партию  и пришел туда, но недавно  погнали. Не из-за меня. Я всегда ходила в
синагогу, но  никто его  не  трогал, пока  сам не  стал ходить. Он в Бога не
верит,  но  куда  ему  еще идти?  А  его  вызывали,  предупреждали.  Уже  не
переживает; нельзя: у него сердце.
 -- А сколько детей?
 --  А никогда  не было, -- и, смутившись, старуха потеребила цыплят. --
Тут уж я виноватая. Но он и не хотел.
 Молитва  закончилась,  и  старики,  сбившись  в  кучу,  начали   что-то
обсуждать. За дверью  стало совсем  темно и  пустынно. Мне захотелось выпить
водки, но идти было некуда.
 --  Слушай, -- сказал мне толстый Маткин.  -- Тебе  есть где ночевать в
Вильне? Год назад мы оставили бы тебя тут, но сейчас...
 -- Запрещают?
 -- Прошлой весной, -- ответил Смирницкий, -- мы оставили одного аида из
Ташкента, а наутро вместе с ним пропала одна из Тор. Они везут  их в Израиль
продавать.
 -- А у вас что, много Тор?
 --  У  нас в  Вильне  было семь  синагог  даже после  войны. Потом  все
закрыли, и мы перевезли Торы сюда.
 -- А что было до?
 -- А  до было...  Ой,  не стоит! До войны нас было много: немцы убили в
Вильне сто тысяч наших, не меньше.
 -- Послушай, --  вмешался Маткин, --  если  ночевать тебе негде,  иди к
Смирницким. Только дай им пятерку.
 --  Конечно!  --  сказал  я,  полез  в  карман  куртки,  вытащил  пачку
десятирублевок и отстегнул один лист.
 Фима  оглянулся  на  жену  и,  убедившись, что  она  занята  цыплятами,
воровато скомкал бумажку в руке.

10. А глупость необходима

 Улица,  ведущая  к  квартире  Смирницких,  была   выложена  булыжником,
светящимся, как рыбья чешуя. Отовсюду,  из глаз кошек, из  люков, из окон, -
вылезала ночь. Оглядываясь  по  сторонам, я старался запомнить подслеповатые
домишки,   которые   устали  существовать  и   которые  наутро  я  собирался
сфотографировать  так, чтобы  в снимках проступил  обволакивавший  меня  дух
вселенской лени.  Смирницкие семенили впереди  и  молчали. Время от  времени
Фима останавливался отдышаться,  а старуха подправляла  в сумке прикорнувших
цыплят.
 За углом, возле магазина с пустой витриной, в подножье дощатого забора,
у  лужи,  в  которой  валялась  бутылка  из-под  водки,  посапывал  на  боку
мускулистый мужчина. Сидя на корточках, за ним наблюдал маленький мальчик, а
в  конце забора, спотыкаясь  и цепляясь за него, брел к нам еще  один мужик.
Поминутно  останавливаясь,  он бубнил  под  нос одну  и  ту  же фразу:  "Все
правильно, все  пра-льно". Как всегда при виде беды, у меня возникло чувство
вины. И откуда это у меня, подумал я: от отца, - от социализма, или от деда,
-  от  еврейского  Бога? По приходу домой,  когда я вытащил из сумки водку и
глотнул ее, Смирницкий сказал старухе:
 -- Полина, дай человеку варенья, чтобы человек закусил.
 Поля принесла варенье и застелила мне полку в прихожей, где кроме стула
стоял в  углу картонный ящик из-под яиц.  Старуха вытащила из сумки цыплят и
бережно опустила их в ящик, забитый такими  же желтыми созданиями. Мелькнула
догадка, что, закупая по магазинной цене, Смирницкие выращивают их и продают
на рынке.
 --  Они смирные, так что спите спокойно,  --  взмахнула старуха осевшим
голосом и закрыла дверь.
 -- Пусть даже нет, -- ответил я, -- я сплю как убитый.
 Оказался неправ.  Выпив  чуть ли  не всю бутылку,  уснуть я не смог.  В
хмельную  голову, под  доносящееся  из-за двери  посапывание  старухи, лезли
мысли  о предстоящем переселении в Америку. Подумал, что в Америке я выгляну
бессонной ночью из своего окна и увижу эту же луну, на которую смотрю сейчас
из  постели в прихожей Смирницких. Пройдет время, луна останется такою же, -
что же станет  со мною? Или с этими людьми? С мальчиком, который наблюдал за
храпевшим мужиком? Что он хотел разглядеть  в мужике? Может ли быть, что  он
впервые видел  человека, который  вдруг  лишился соображения  и свалился  на
сырую мостовую?  А может, мужчина приходится ему отцом, и мальчик дожидается
пока отец проснется, ибо жалеет его и боится, что кто-нибудь может причинить
тому зло? Потом  подумал,  что  как бы  ни  было, думать об этом не стоит, -
глупо. Хотя - что значит глупо? Все глупо и все глупые, и я сам тоже глупый,
иначе не  заметил  бы этой сцены  у  лужи и не  стал  бы  о  ней вспоминать.
Впрочем,  о чем бы я или кто-нибудь другой ни вспоминал или ни думал, -  все
было бы тоже глупым. Все, что делает  человек, - глупо. Но поскольку все  на
свете глупые, людям надо  больше жалеть друг друга:  тепло  и  любовь лишают
смысла тот факт,  что  каждый глуп. А глупость необходима, иначе  невозможно
держать в сердце тепло и любовь.
 Думая обо всем этом,  но не доверяя мыслям,  я  услышал  жалобный  писк
двери,  и  в  нее,  вся  в  пуху,   просунулась  крохотная  головка  старика
Смирницкого. Фима покрутил ею и,  повернув ее  в сторону яркой  луны в окне,
зажмурился от света. Потом крадучись прошел к моей куртке на спинке стула и,
запустив руку в  ее карман, вытащил  пачку червонцев. Он волновался:  сперва
отнял от нее  три листа, потом еще  два. Вздохнув,  шагнул ко мне убедиться,
что глаза мои сомкнуты, но  от  изумления я раскрыл их еще шире. Фима сперва
встрепенулся, а  потом оцепенел. Так он и  простоял долго, -  недвижный, как
выдавленный  из земли. Наконец, медленно опустился  на протяжно  скрипнувший
под ним стул.
 Опять стало тихо. Старик вдруг тяжело задышал, и я вспомнил, что у него
больное сердце.
 -- А я лежу и думаю об этом мальчике, -- произнес я.
 Фима перевел дух и ответил:
 -- Поле нельзя этого знать, -- и протянул мне деньги.
 -- Хорошо, -- буркнул я. -- Она не будет знать.
 Еще через минуту старик добавил:
 -- Я бы и за ночлег не взял, но из-за этих цыплят есть нечего.
 -- То есть как нечего? А цыплята?
 -- Цыплят мы не едим, они Полины.
 -- "Они Полины"?
 -- Мы их покупаем, а потом увозим за город и отпускаем.
 -- Куда?
 -- Как куда? На волю.
 Старик  поднялся со  стула,  отошел  к окну  и,  повернувшись  к  луне,
заговорил другим, не-своим голосом:
 -- Поля у меня, знаешь...  Как сказать? Поля тут совсем уже нездоровая.
Я тебе  все расскажу,  но коротко,  да? - чтобы не проснулась... Когда немцы
пришли в Вильну,  они забрали всю  Полину семью: мать,  две сестры,  тетя  и
бабушка.  Отвезли во временный лагерь и держали всех  в одном  бараке... Это
близко,  сразу за городской чертой. А надсмотрщица у них  была такая Вильма,
очень  любезная и  пожилая.  А до войны  эта Вильма,  литовка,  держала  тут
магазин живой птицы. Так  он и назывался: "Вильмины цыплята". И раз в  месяц
эта Вильма наряжалась в лучший мундир, - это  я уже  про лагерь, - подводила
брови,  душилась хорошим  одеколоном и рано,  до  рассвета, снимала  с полок
дюжину евреек и любезно так  приговаривала: давайте, говорит, цыпочки, скоро
утро,  одевайтесь,  топ-топ-топ.  И подгоняла их к выходу. Сегодня праздник:
Вильма отпускает вас  на  волю: топ-топ-топ... А  потом их  душили  газом по
дюжине  с  барака. И шли  они  очень покорно... Как  и  положено цыплятам! А
некоторые улыбались. И во всей округе пахло, оказывается, бульоном. Я был на
фронте,  я  политрук  был, но все  так говорят: пахло, говорят,  как  если б
варили цыплят. И во  всем  бараке выжила одна только Поля... А иначе я с ней
не смог бы и познакомиться, если б она не выжила.  Это в  44-м, уже  к концу
войны. Тогда она была еще здоровая,  но через год ее взяли: она зарезала эту
Вильму, которая  опять  торговала живыми цыплятами, но теперь уже  на рынке,
потому что это выгодней: частных  лавок уже не было. А после  тюрьмы  Полине
стало совсем плохо, и одно спасение для нее - это цыплята. Всю пенсию на них
и спускаем: а потому  и есть  нечего. А то б я и за ночлег не брал... Я тебе
честно говорю! Но ты... Не надо Поле и про этот червонец за ночлег, можно?
 -- Можно, --  ответил я после короткой паузы.  -- А что  вы ей скажете:
откуда вдруг у вас десятка?
 --  Уезжающие подкидывают. Однажды  дали  пять  червонцев.  Помнишь про
ташкентского аида, который украл Тору? Он и дал.
 Подумав почему-то, что ташкентец не  украл Тору, а купил ее у  Фимы,  я
закурил и сказал другое:
 --  Слушайте,  Фима.  Возьмите  деньги  обратно.  Только  утром  я  вас
сфотографирую. Вы вдвоем и цыплята, хорошо?
 Утром,  перед  тем,  как  расстаться  с  ними, я  отснял целую катушку.
Прижавшись друг к другу с цыплятами подмышкой,  Смирницкие топтались на фоне
крыльца,  волновались  и  глупо  улыбались  в  объектив,  моргая  при щелчке
затвора. И  больше я  никогда о них не  слышал.  Разве что через  пару дней,
когда   снимал  заброшенные  дома  в  пустом  участке  еврейского  квартала,
подкатила милицейская коляска,  в которой сидели молодой литовец в джинсовой
куртке  и  седеющий  лейтенант  в форме. Молодой  проверил  мои  документы и
справился о "цели производящихся  фотосъемок литовской натуры".  Я объяснил,
что работаю над очерком о старом Вильнюсе.
 -- Еврейском? -- пригрозил он.
 -- Зачем? -- пожал я плечами. -- Просто о Вильнюсе.
 --  Все в порядке,  -- сказал он и  повернулся к  напарнику. -- Увидишь
этого жидка, скажи так: ты пердун, Фима!


11. Из-под шляпы с перьями фламинго

 И вот через столько лет - Поля Смирницкая в  Нью-Йорке, в одном со мной
самолете! Почему? А где Фима?
 -- Я эту старушку знаю, -- объявил я, наконец, Габриеле.
 --  Это и не важно, -- улыбнулась она.  -- Тут люди скопились! Вы могли
бы сказать ей насчет цыплят?
 -- Нет,  это очень  важно, -- ответил  я.  --  И  о  цыплятах ничего ей
говорить не буду.
 -- То есть как?!
 -- Вы не хотите слушать, но, кажется, это она и есть!
 -- Кто "она"?
 --  Знаю  только,  что кто-то  из  пассажиров едет  туда  с заданием, и
кажется,  это  она!  --   шепнул  я  Габриеле  на  ухо.  --   Очень  у   вас
переживательный запах! Африканский мускус?
 -- Нет, "Красный мак". Московский. А с каким заданием?
 Я вскинул глаза к небесам, и Габриела испугалась:
 -- Правда?
 -- Операция называется "Анна Каренина".
 Габриела посмотрела на цыплят с уважением:
 -- Если не шутите, то в цыплятах что-то лежит, да?
 -- Во всем всегда  что-то  скрывается, -- пояснил я. -- Подумайте лучше
куда их девать. В капитанскую рубку?
 -- Нет уж, спасибо! Меня от таких дел воротит! "Анна Каренина"! Скажите
пусть проходит, а сумку - под кресло!
 Не глянув в  мою сторону и не  дожидаясь перевода,  Смирницкая закивала
головой и двинулась  вперед, а Габриела начала возиться с другим пассажиром,
с  юным негром исполинских объемов и с  такими  широкими  ноздрями, что  при
вздохе они напоминали массивные крылья раннего фордовского автомобиля, а при
выдохе - гараж для него. Смущаясь своих габаритов, юноша старался не дышать,
что отнимало у него энергию и  не позволяло внятно высказаться, - почему я и
заключил, что он спортсмен.
 -- Габриела, опять нужен переводчик? -- хмыкнул я.
 -- У него нет посадочного талона! -- пожаловалась она.
 -- Есть! -- буркнул негр, не шелохнувшись.
 -- Да, но он говорит, что талон у мисс Роусин