он узнал
ее,  несмотря  на  шум  внутри себя;  увидел над собой  чуть приоткрывшимися
глазами, сквозь слезы горькой печали из-за того,  что уходил от нее, глазами
более чистыми, грустными и благодарными, чем  когда-либо раньше. И, собрав в
себе последнее дыхание, он отдал его ей со словами: "Только Бог знает, как я
любил тебя!""
 Как и в первый раз при прочтении этих слов, я ощутил удушье и подумал о
своей жене... Понимание своей судьбы со всеми ее превратностями не только не
ограждает нас от того,  чтобы она  продолжалась, как ей предначертано, но не
уменьшает и связанных с нею страданий.

93. Главную женщину надо потерять

 Преодолев стеснение по поводу своего возраста, чиновница в  контрольной
будке вернула на нос очки и принялась рассматривать мои документы. Сам же  я
посматривал на Субботу,  стоявшую у  соседней  стойки и  объяснявшую  что-то
пожилому  чиновнику, который  тоже  стеснялся  возраста. Миновав будки,  уже
спешили в зал Займ, Джессика, Стоун и Гутман. Все они говорили  одновременно
и взволнованно, а все другие пассажиры оглядывались на Джессику.
 -- О,  так  вы  летели  вместе  с  Фондой? --  осведомилась  чиновница,
возвращая мне билет.
 -- Конечно! -- подтвердил я. -- И скоро улетим в Москву!
 --  Скоро не получится, -- возразила она.  -- Москва не принимает, -- и
вернула теперь и паспорт.
 -- Дождь? -- ухмыльнулся я.
 -- Путч, -- ответила она.
 -- Что такое "путч"? -- не поверил я.
 -- Переворот, -- и пригласила следующего транзитника.
 --  Нет,  постойте! -- вскинулся  я. -- Так же нельзя: "переворот"  - и
все! Кто перевернул, кого?!
 --  Точно  не  знаю, -- объяснила она. -- Пройдите  в  зал,  у нас есть
телевизоры, радио и даже газеты!
 -- И еще англичанки! -- поспешил я в зал.
 У входа меня дожидалась Суббота, но  я был настолько возбужден, что  не
удивился. А может  быть,  не  удивился именно  потому, что считал ее  уже не
странницей, а ближней.
 -- Очень сдержанная  дама, очень! -- громко  объявил я  ей и,  взяв  за
руку, увлек за собой.
 -- Вы сами замолчали! Не стану же навязываться!
 -- Я не про вас! -- ответил я. -- Про чиновницу!  Очень сдержанная! Все
англичанки  такие, даже  куклы!  Вы  видели  английские куклы? Анатомическое
уродство! Они тут  все еще стесняются правды! И не  договаривают до конца! У
каждой  женщины  есть что? Бюста  может не быть,  но у всех есть  щель между
ногами, правильно? А у английских кукол между ногами сплошная пластмасса!
 Суббота вскинула на меня испуганные глаза:
 -- Что с вами? Куклы - фантазия, а не пособие по анатомии!
 Меня рвануло спросить о ее дубликатах, но - опомнился:
 -- Я взволнован: она сказала - в Москве переворот!
 --  Правильно. Знаю. Я даже подумала, что вы летите на путч. Хотя когда
вы вылетали, его, наверное, еще не было...
 -- Лечу на  путч?! -- воскликнул  я. -- Во-первых,  никого  на  путч не
пускают, а во-вторых... -- и тут я, наконец, задумался.
 Пауза оказалась долгой, и прервал ее не я:
 -- Я знаю - о чем вы думаете. Вы  думаете, что  теперь  - пока в России
идет путч - у вас есть время поехать со мной.
 Я вздрогнул, поскольку думал именно об этом:
 -- Правильно!  Но,  с  другой стороны, я думаю еще,  что умный  человек
этого не сделал бы. Каждому,  говорят,  судьба уготовляет главную женщину, и
ее надо потерять!
 Суббота придала лицу строгое выражение:
 -- Прежде  всего  -  верните  мои книги, я дожидалась вас  из-за них! А
во-вторых,  вот  вы сказали  про "с другой стороны".  Но есть ведь  еще одна
сторона медали, третья...
 -- Так говорят про юмор, -- вставил я. -- Третья сторона...
 --  Я  говорю о серьезном, --  перебила теперь  она. -- Вот вам  третья
сторона: все мы хотим быть самими собой...
 -- Правильно,  -- снова  перебил я, --  но мы хотим  быть  собой только
когда не хотим быть еще кем-нибудь.
 --  Не мешайте! --  взмолилась  она. --  Все мы  хотим быть  собой,  но
добиться этого можно только  за счет  отрицания  того,  что впихнули  в  нас
другие. А сами мы, какие есть, -  это я где-то прочла, -  сами мы состоим из
одного мгновения, когда раз и навсегда понимаем  кто и что мы есть... Звучит
глупо, но я ждала вас не ради этих книг.
 Услышав  это, я  обомлел, ибо считал своими  и  эти  слова.  Опомнился,
почувствовав, что кто-то схватил меня за руку.
 -- А я вас везде ищу! --  крикнула мне  Джессика. -- Это  же ужас! -- и
стала  тянуть меня в сторону телевизора, под которым скучились головы Займа,
Стоуна и Гутмана, и к которому спешили уже и Гена Краснер,  и  Алла Розина с
делегатами, и Герд фон Деминг.
 -- Подождите! -- бросил я Джессике. -- Никакого ужаса  нет! Подумаешь -
переворот! Может, это как раз хорошо...
 -- Хорошо?! -- возмутилась Джессика. -- Вы что - враг?!
 --  Нет,  Джейн, я  друг!  Познакомьтесь:  тоже  друг!  -- и кивнул  на
Субботу, не успевшую еще опомниться от появления "звезды".
 -- Извините! --  бросила ей Джессика.  -- Я вам его  верну!  -- и снова
потянула меня к телевизору. -- Сейчас я его верну!
 -- Да нет, госпожа Фонда, не надо, что вы! -- выдавила Суббота. -- Если
он вам нужен...  Что  вы!  Мы  в общем-то едва знакомы... Разговорились пока
стояли...  Он пропустил меня  вперед... А я  забрала у  него  книги... --  и
бросила на меня взгляд, который выдал одновременно  неискренность сказанного
и   искренность  чего-то  другого,  не   сказанного,  -   взгляд,  сразу  же
становящийся незабываемым,  как незабываемым становится и  само  это простое
мгновение.
 Джессика доставила меня к Займу, громко восклицавшему:
 -- Прекрасная речь! Настоящий лидер! Великолепно сказал!
 -- Что сказал? -- спросил я.
 -- Ну, сказал, что, как говорят, no pasaran, не пройдет!
 -- Что не пройдет?
 -- Путч, говорит, не пройдет! Ни за что!
 -- А что он мог сказать еще? -- вставил я.  -- Ничего! Ну, не мог же он
сказать, что пройдет!
 -- Да, но сказал, как настоящий лидер!
 -- То есть сказал, наверное, трижды? -- ухмыльнулся я.
 -- Что вы имеете в виду? -- обиделся Займ за Ельцина.
 --  Настоящие  лидеры  говорят  все трижды, -- рассмеялся я. --  Сперва
говорят, что скажут  no pasaran, потом говорят  no pasaran, а в заключение -
что уже сказали no pasaran!
 --  А  он,  действительно, сказал это  трижды!  -- ахнула  Джессика. --
Значит, и вправду не пройдет!
 -- Не пройдет, Джейн, не пройдет! -- успокоил ее Займ. -- И я лично еду
сейчас  в Би-Би-Си: попрошу у  них в  Русской  службе  микрофон и скажу - не
пройдет!
 -- Конечно,  не  пройдет!  -- подтвердил Мэлвин Стоун. --  Потому,  что
никогда не пройдет!
 -- Ни  шанса! --  крякнул  Гутман. --  Мировая общественность и вообще!
Евреи, в конце концов!
 Герд  фон  Деминг,  как  и  положено  ему,  молчал, а  черные  делегаты
наперебой спрашивали  у Аллы Розиной ее мнение, которого у нее не оказалось:
кивнула мне головой - видимо,  узнала - и посоветовала  делегатам адресовать
вопрос мне. Польщенный ее вниманием, я ответил искренне:
 -- Одно из двух: или пройдет или не пройдет!
 Делегаты  рассмеялись: им  тоже было плевать, а я  стал  искать глазами
Субботу. Ее нигде не было, и сердце у меня сорвалось вниз.
 -- Слушай! -- шагнул ко мне Гена Краснер. -- Ты прав  - или пройдет или
нет, но я думаю вот  о чем: может, не надо  уже  туда лететь в любом случае?
Опасно же все-таки!
 -- Прав и ты, Гена! -- ответил я и рванулся прочь. -- Не надо!


94. Жизнь можно проживать до конца только если она кажется естественной

 Забыть  о Москве  я решил  так  же  легко,  как и быстро, -  пока  Гена
произносил свою фразу.  Так же быстро и легко  ответил бы  ему и  на  вопрос
"почему?" А  потому,  Гена,  сказал  бы  я, что  да, правильно:  кем бы  ты,
человек, ни был, как бы  долго ни жил и где бы  ни  кружил,  вся  твоя жизнь
сводится к тому мгновению, когда вдруг раз и навсегда понимаешь кто ты есть.
Мне кажется, что когда, оглянувшись вокруг,  я нигде  не  увидел Субботы,  -
тогда я и понял чего же все-таки от моей жизни мне надо. Я говорю тебе не  о
любви: кто? - никто  не знает  что  это  такое, хотя рассказывают, будто она
уводит любую боль и решает все вопросы существования. Я говорю, конечно,  не
об этом: нельзя говорить о том, чего не знаешь; а я не знаю, потому что, как
и у  тебя,  Гена, как  у всех на свете людей, у меня в душе много  боли, а в
голове - много пыток!
 Я  говорю про другое: пусть  с  болью  и  пусть с  пытками, жизнь можно
проживать до конца только если она кажется  естественной. Пока мы  живем - в
нашу  жизнь приходят, а потом из нее  исчезают много людей,  много догадок и
переживаний. И мы забываем их. Забываешь - это когда существование без того,
кого или что забываешь, становится естественным. Но иногда - у кого часто, у
кого редко - случается такое, чего уже никогда  не забудешь и без чего  - ты
это знаешь наперед  - жизнь  уже не будет естественной, без чего невозможно,
как невозможно непомышление о себе.
 И потом - каждому свое, Гена! Вот тебе - твоя книга про перевоплощение,
про то, что один человек становится вдруг другим, как сам ты стал из акушера
философом, хотя мне,  по правде, не понятно  - как это мысли из моей тетради
ты вдруг посчитал своими. И даже, извини, мою жизнь. Или этот олух Займ: он,
видишь ли,  не может  без того, чтобы не объявить по Би-Би-Си,  что путч  не
пройдет. Каждому  свое,  - и без  этой исчезнувшей женщины, которую я назвал
Субботой,   жизнь,   быть   может,  мне   больше   не  будет  представляться
естественной, поскольку, как мне кажется, я  ее не забуду. И если  даже это,
как ты, наверное, думаешь, мне только кажется, - где граница между "кажется"
и "есть"? Подумай  и ответь, ты ведь уже не акушер, а мыслитель; и  если это
так, если это тебе не кажется, то ты ответишь мне: нету границы между "есть"
и "кажется"!  Одним  словом, мне ее надо  найти и отвоевать у мира для того,
чтобы  сделать ближней, ибо нет  праздника  веселее и правдивей,  чем делать
дальнего ближним!
 ...По-видимому, я  не просто думал,  но и бубнил вполголоса, потому что
таксист  спрашивал  не к  нему ли я  обращаюсь. Нет, к  доктору  Краснеру. И
каждый раз он  заверял меня,  что слышал  о нем: работает там, куда я еду, в
"Мадам Тюссо".
 В Лондоне, конечно, шел дождь, но не английский,  который берет октавой
ниже,  чем  в  остальном мире, и  идет  только  для  того,  чтобы  испортить
настроение и навести на  мысль,  что жизнь справедливее  всего  сравнивать с
мокрой салфеткой. Был не английский дождь, а зрячий, и все вокруг выглядело,
как предупреждение.  Даже небо казалось настолько твердым, что не верилось в
мое недавнее пребывание и передвижение в нем...
 В  "Мадам Тюссо"  Субботы  не было.  Был  зато,  как утверждал таксист,
доктор  Краснер,  начальник  по  реставрации,  похожий  не  на  Гену,  а  на
угандского людоеда Иди Амина, - только не черный, а белый. И, кстати, именно
этого  африканца и  реставрировал, а на полке над его столом лежала покрытая
пылью  дурная копия  сталинской головы:  пропорции лица  были правильные, но
выражение -  неожиданное. Настоящий Сталин, каким я помнил его по  мавзолею,
выглядел уставшим кавказским старцем, прикрывшим  веки  либо для того, чтобы
предаться  воспоминаниям  о  детстве,  либо же  оттого, что  уже  достаточно
умудрен, а  потому  ничего  видеть  не желает. А  здесь он  разглядывал меня
такими  глазами, словно узнал соотечественника и размышлял над тем стоит  ли
ему сейчас прожить мою жизнь.
 Отряхнувшись  от его взгляда, я спросил  доктора Краснера о  Субботе из
государства Израиль. Он ответил сперва,  будто никто не хочет жить вечно, но
все хотят - заново, а потом сообщил, что такой женщины не знает:  стеклянные
манекены делают не здесь, а в одной из трех  других мастерских "Мадам Тюссо"
в разных концах Лондона.  В третьей, в Ислинге,  которая из-за позднего часа
оказалась  закрытой,  привратник,  похожий на  ботаника, объявил  мне, что в
течение  дня  было  много разных женщин,  а  скульптор уехал  довольный, ибо
закончил  примерки  и  поехал  не домой, а  в  Австралию.  Сказал  еще,  что
воскрешение плоти -  затея не стоящая, если при этом не произвести серьезную
реконструкцию организма...
 Потом  в  расчете  на  авось  я  стал   разыскивать  Субботу  в  ночных
артистических барах,  и,  хотя  был уверен,  что  не  найду ее  ни  там,  ни
где-нибудь еще - от бара к бару, вместе  с хмелью в голове, крепчали в груди
отчаянье  ненахождения  и  душное  чувство  символической  значимости  этого
обстоятельства.  Во  втором часу раздобыл  адрес  ночного ресторанчика,  где
вроде бы собираются лондонские манекенщицы.
 Нашел  там  только  одну, -  с  волосами  цвета  синей  незабудки  и  с
незабудкой в волосах, выкрашенной охрой для начинающих блондинок. В ответ на
вопрос о  стеклянной израильтянке она  предложила много пропахших миндалевым
ликером слов, из которых стало ясно, что старый стиль, в котором работает ее
русский  скульптор,  предпочтительней: ступни -  для устойчивости  - следует
изготовлять из  железа,  руки и ноги из тяжелой ткани, бедра  и туловище  из
папье-маше,  а  бюст и голову  из воска. Хотя тяжеловато, но зато  солидно и
надежно,  как у  "Мадам Тюссо". Что же  касается стекла, она указала на свое
ожерелье из стеклянных шариков, в каждом из  которых горел настоящий огонек,
- факт,  ставший очевидным только после  того, как ее  спутник,  оказавшийся
русским скульптором,  погасил  в комнате свет. Когда освещение  вернулось  в
зал,  скульптор заставил меня  выпить миндалевый  ликер, сообщил,  что хочет
быстро  разбогатеть,  даже  если придется честно потрудиться, и  посоветовал
заглянуть в ночной бар для ближневосточных гостей британской столицы.
 Субботы там не было; были арабы и арабки, причем, эти - в белых, а те -
в черных куфиях.  Мужчины щеголяли складными телефонами бирюзового цвета, на
которых время от времени выщелкивали номера, но -  никуда  не дозванивались.
Отчаявшись, я пристроился к  пожилой супружеской паре из Арабских Эмиратов и
в надежде на скандал предложил им выпить водку за добропорядочность малых и,
стало  быть, слабых стран.  К моему  удивлению,  выпили  оба,  хотя  супруга
разбавила водку апельсиновым  соком,  после  чего  ей  стало жарко,  и  -  к
несчастью  -  она сбросила  с лица  черный наносник, в  результате  чего мне
открылся  вид на ее большой скосившийся нос с густым пучком волос из ноздрей
и начисто выщипанные брови.
 Зато  араб  теперь  уже  стал  заказывать  водку  сам,  требуя  у  меня
поддерживать  один и тот же  тост  за то, чтобы  Аллах никогда не согласился
претворять в явь человеческие  сны.  Еще он  время  от времени жаловался  на
территориальную   отдаленность  того  же  Аллаха  от  Арабских   Эмиратов  и
территориальную же  близость  к Эмиратам  маленького,  но  отнюдь,  увы,  не
слабого  и не добропорядочного еврейского  государства. Потом сказал, что  я
ему нравлюсь,  а поэтому,  хотя  правду  всегда  говорят  с целью, он  будет
сообщать  ее  мне бесцельно.  И  пока  его расхрабрившаяся от водки  супруга
заигрывала с гладко отполированным  апельсином, перебрасывая его из ладони в
ладонь   и   производя   тем   самым   плещущие   звуки,   он   вне   всякой
последовательности сообщил мне шесть истин.
 Во-первых,  80%   телесного  тепла   уходит  через  голову;  во-вторых,
выслушивать  грустные истории  лучше  всего когда тебе  грустить не  о  чем;
в-третьих,  мир  и  алчность  несовместимы; в-четвертых,  любой  закон  есть
недоверие к  человеку; в-пятых, убегая от страха, мы лишь увеличиваем его; и
в шестых, мужчина боится женской  красоты и поэтому старается всегда унизить
красивую женщину, но женщины столь же развратны, сколь мужчины.
 Я перебил его и справился о мнении супруги, но супруга, как выяснилось,
по-английски  не  понимала,  а супруг не пожелал переводить  ей  вопроса,  в
результате  чего она, не подозревая, что  я жду ответа, продолжала  играть с
апельсином. В основном же я занимался тем, что пил водку, смотрел в потолок,
похожий на  опрокинутый торт, и пьянел на неотвязном помышлении о Субботе. И
все это время пока мы сидели в баре, там играла  арабская музыка, нацеженная
нежностью и печалью, но неожиданно для меня оказавшаяся военной.
 На  улицу мы  вышли последними, перед самым рассветом. В парке напротив
кричала птица, ошалевшая от ночного безделья, а  кусты неизвестного растения
были усеяны то  ли светляками, то ли  шариками красной  эмали.  Зато в небе,
по-прежнему лишенном прозрачности, не было ни единой звезды, - словно кто-то
скрыл их  от  глаз  черной  арабской шалью  или  повыдергивал щипчиками  для
бровей.

95. Самоубийством ничего кроме самоубийства добиться невозможно

 Простившись с супругами,  я объявил им,  что мне идти в противоположном
направлении, и свернул на ближайшую улицу. И тут я Субботу и увидел.
 Издали показалось, что  она  на меня и смотрела, но вблизи взгляд у нее
оказался сквозной,  -  очищенный, как вода  в перекрытом бассейне. Такою  же
немой  и  обращенной  в никуда была и поза, - единственная  композиция  рук,
туловища  и  ног, которая лишает тело  выражения.  Трусы  - тоже прозрачные,
фирмы  "Кукай", и между ног у нее не было щели. Вернув взгляд к ее глазам, я
вдруг  осмыслил смущение,  возникшее у  меня, когда я  впервые  заглянул ей,
живой, в лицо. Глаза эти, прозрачные  и тогда, напомнили мне, как выяснилось
сейчас,  влагу израильского озера  Кинерет. Такое  же ощущение: спокойствие,
схоронившее в себе непугающую тайну и тихую музыку...
 У вод  Кинерет  я просидел как-то всю ночь  в неизбывном удивлении, что
эта неподвижная влага хранит в  себе тайну о многих людях, которые не хотели
жить и утонули, и  о том единственном из них, о назаретском раввине, который
прошелся по воде легко, как - по  жизни глупцы, но, в  конце концов,  избрал
смерть, попросив  на кресте  глоток влаги. И еще  у вод Кинерет  я вспоминал
песню про эти воды...
 Только  сейчас,  разглядывая стеклянные  глаза за  стеклянной  витриной
"Кукай", я осмыслил  свое  недавнее  смущение.  Тогда  было озеро Кинерет, а
теперь и здесь -  не чистота, а  очищенность. Потом присмотрелся к выражению
ее лица, открывшего мне  усмешку, которая знаменует неспособность  любить, -
символ свободы  от страстей, то есть символ  глупости, грустной человеческой
черты.
 Прервал  меня все тот  же нелондонский дождь. Одно из двух, заключил я,
отрываясь от витрины:  либо все  на  свете  состоит из ничего,  то есть либо
истинная  природа каждой вещи есть  ее отсутствие, ее сделанность  из ничто,
либо же улетевший в Австралию скульптор, наоборот, слишком бездарен. В любом
случае, думал я, вышагивая по пустынной улице впритык к зданиям, смотреть на
ее копии я больше не буду, ибо даже этот первый взгляд на стеклянную Субботу
столкнул меня  в  воды  забывания ее. Почувствовал,  что эта застывшая,  как
стекло,  вода забывания  может заполнить  все промежутки в моей  памяти, - и
тогда Суббота исчезнет навсегда, как исчезает бесцветное стекло - если долго
сквозь него смотреть...
 Когда уже светало, я  оказался в Ковент-Гардене. Несмотря  на  дождь  и
ранний час, какой-то трезвый старик - прямо у  низкой  арки  напротив здания
театра - пристраивал в кресле  под  тентом  резинового британского премьера,
который,  как  мне  вспомнилось, будет  чревовещать  и  зазывать  прохожих в
галерею надувных героев, располагавшуюся во дворе за аркой.  В прошлый раз в
кресле сидел не  британский  премьер,  а Рэйган, голосивший  на всю площадь,
будто  рассудок  способен  понять  жизнь  и ссылавшийся  в доказательство на
Августина: не старайся понять  того, во  что веришь, но обязательно старайся
верить во все, что  якобы  понимаешь. Как  всегда, переврал изречение,  хотя
список  надувных персонажей в галерее зачитал  правильно,  по алфавиту...  Я
спросил  у трезвого  старика  -  о  чем будет чревовещать  сегодня  премьер.
Оказалось - о том  же, что  сказали Займ, Гутман и Стоун: московский путч не
пройдет!
 Удалившись  от арки, набрел на другого  старика, пьяного.  Скрывался от
дождя  в  рос