не поняла она. -- И пихал деньги?
 -- А хуй его знает! Его он, может, и собирался пихнуть тебе с деньгами!
Грузин же, сука!
 -- Сэрж! -- возмутилась Натела. -- За кого меня принимаешь?
 -- Не я,  а он! Гамлет сраный! У меня отличное зрение!  И нюх отличный:
петхаинское говно!
 --  Сэрж,  ты  опять?! -- разгневалась и  Натела.  --  Обещал же насчет
Петхаина! Не всем же быть армянами! И  без  выражений:  я женщина! И не чета
твоей усатой дуре!
 -- Она мать моего Рубенчика! -- взревел Абасов.
 -- Ну и катись к ней в жопу! -- крикнула Натела, а лестница скрипнула и
качнулась.
 Абасов  выждал  паузу  и шумно  выдохнул:  то  ли изгнал ярость,  то ли
раскурил трубку:
 -- Ну ладно, погорячился... Это у меня от этих засранцев, от грузин! Да
и Гамлет твой голожопый взбесил меня!
 -- Голожопый? -- проверила Натела.
 -- Это ты сказала, я сказал "хитрожопый". Но -  правильно: хитрожопость
хитрожопостью, но сам же он ведь с голой жопой  и остался: сам же без библии
и умудохался! Если бы библию написали армяне, я бы голым не ушел!
 -- А он уже ушел?
 -- Спешу, говорит, сука, в Америку!
 Гастритом генерал, очевидно, не страдал, и напряженность в его  взгляде
имела,  должно быть, другую причину - близорукость. Поскольку  же  Абасов не
носил очков, близорукость была, наверное, старческой, в чем признаться он не
желал и  твердил поэтому, что  обладает отличным  зрением.  А впрочем,  быть
может, лгал насчет своего недоверия к новшествам, а на  самом  деле не носил
очков  потому, что вправлял  линзы прямо в  зрачки.  Так  или  иначе, Абасов
произнес загадочную фразу:
 -- А ты ведь снизу хорошо смотришься! Спасибо!
 За что это он? -- подумал я.
 -- За то, что хорошо меня знаешь! -- добавил Абасов.
 Я не понял генерала.
 -- А ты поняла? -- рассмеялся он.
 -- Ну? -- спросила Натела.
 Действительно, пусть скажет, подумал я.
 -- Я имею в  виду трусы, -- застеснялся  генерал.  --  То есть,  -  что
трусов как раз на тебе нету.
 Откуда он это знает, ужаснулся я.
 -- Мне отсюда все видно! -- сказал Абасов сквозь смех. -- Ну, спускайся
же, наконец! Нельзя все время работать!
 Я крепче сжал в кулаке пояс на юбке.
 -- Иди  к себе, Сэрж,  а  я скоро  приду. Надо же книгу  найти.  Другие
согласятся: в Петхаине больше Гамлетов нету!
 --  Жду, -- буркнул  генерал и шаркнул  по  паркету обувью. -- Будем не
чай, - вино: я очень злой!
 Снова скрипнула дверь. Потом  щелкнула: закрылась. Стало тихо. Я разжал
кулак  на  юбке,  но так  и не шелохнулся. Прошло  несколько минут.  Натела,
наконец,  развернулась,  пригнулась  вниз   и  подняла  мои  штаны.   Я   не
оборачивался. Она продела руки  вперед и стала наощупь застегивать мне пояс.
Как  и следовало ждать, я устремился  мыслями в  будущее. Причем, представил
его себе  в формах  очень  далекого пространства,  отделенного  от того, где
находился,  как минимум, океаном. Потом задался  вопросом: почему все-таки я
всегда верю в будущее?  Ответил: потому, что оно никогда не наступает. Сразу
возник  другой  вопрос: Может ли  тогда человек  или хотя бы еврей убежать в
будущее  сам  и  не возвращаться  в  настоящее  никогда,  - даже в  субботу?
Ответил, что пока не знаю: надо  сперва  оказаться  в будущем. Пришла даже в
голову мысль, что,  там,  в  будущем,  буду  записывать  тишину  на пленку и
воспроизводить ее в разной громкости.
 -- Вот же она! -- вскрикнула Натела. -- Номер 127!
 Она оттеснила  меня и попыталась снять  фолиант,  в который  я упирался
носом. Фолиант оказался тяжелым, и если бы я не вырвал его из ее рук, она бы
грохнулась вниз.


61. Кроткие люди знают что-то важное

 -- Она? -- спросила Натела, когда я приземлился.
 --  Она! -- ответил я и положил книгу на нижнюю ступеньку лестницы: тот
же деревянный переплет, покрытый коричневой кожей с частыми проплешинами.
 Раскрывать библию не хотелось:  как  всегда после  блуда,  ощущал  себя
свиньей  и спешил к жене. К  тому  же, опасался  Абасова: если зрение у него
было  все-таки  отличным, он вот-вот должен был  вернуться  за подписью  под
контрактом о шпионаже.  Я решил отшутиться и бежать  домой.  Огляделся  и не
увидел ничего  располагавшего к шутке. Вернул взгляд на библию, но вспомнил,
что это  бесполезно:  в  этой книге  - ничего  веселого, ибо  автор, Иегова,
отличался  не  остроумием,  а,  подобно мне,  кровожадностью.  Посмотреть на
Нателу я  не осмеливался. Стыдился. И  подобно Иегове же в минуты  смущения,
решился на бессмысленное: потянулся к библии и раскрыл  ее... С пергаментных
листов в нос мне ударил знакомый запах долго длившегося времени. Читать я не
стал,  -  рассматривал буквы. Квадратные  письмена  казались  суровыми,  как
закон. Точнее, как приговор. Еще точнее выразилась Натела:
 -- Такое чувство, что смотришь на тюремную решетку, правда?
 -- Читала? -- ответил я.
 -- Лучше б  не читала! -- воскликнула Натела. -- Думала всегда, что раз
написал Бог, значит, -  великая книга! Думала как раз так, как ты  мне вчера
говорил.
 -- Все так говорят.
 -- Правильно! Мой отец, - даже он вставал,  когда кто-нибудь произносил
на еврейском хоть два слова и  добавлял, что они из Библии. Он-то еврейского
не знал, МеирЪХаим, а то б догадался, что вставать не надо. Я тоже не знала,
но  очень боялась! А недавно прочла  по-грузински - и охренела: обыкновенные
же слова! Ничего особенного! В хорошем романе все лучше...
 -- Я  тебя понимаю, -- улыбнулся  я.  -- От Бога все  ждут большего!  А
пишет Он обо всем; не о  чем-нибудь, - как писатели, -  а  сразу обо всем! И
потом: здесь говорит одно, там другое...
 -- Нет, это как раз так и надо! Если б я, например, была писательницей,
то  тоже  писала бы сразу  обо  всем и  по-разному. Это правильно,  но... Не
придумаю как сказать... Одним  словом, все, что я прочла в Библии,  - я сама
уже знала... Нет, я хочу сказать,  что Бог  не понимает человека. Люби, мол,
меня! И никого кроме! Но как бы, дескать, ни любил, как бы ни лез из кожи, -
все  равно  кокну!  Что  это  за  условия!  Какой  дурак  на  такие  условия
согласится?!... Это ж так все понятно - чего  Он хочет! Он хочет только чего
хочет Сам. Поэтому я в него и не верю! Он - как наши петхаинцы!
 Я искал в голове прощальную фразу.
 -- А ты когда-нибудь сидел в тюрьме? -- спросила она.
 -- И не хочу! -- опомнился я и собрался уйти.
 -- А я сидела, -- произнесла Натела и посмотрела мне в глаза. -- Потому
и сказала про Библию: "как решетка".
 Мне стало совсем неуютно. Пора было уходить, но, как и накануне, Натела
ждала, чтобы я пригласил ее излить душу. Я не отрывал взгляда от решетчатого
текста.  Не  дождавшись  приглашения,  она  произнесла  уже   иным  голосом,
неожиданно детским:
 -- Меня, знаешь, все время обижают. Даже евреи. Сами ведь настрадались:
с места на место, как цыгане, но все равно,  - у них злоба! Цыгане, - хоть и
воруют, но честнее. Я среди цыган тоже жила: они не работают, не копят и  не
обижают поэтому. Но  я от них  ушла: хочется среди своих, а свои обижают. От
баб не обидно:  бабы всегда друг  друга обижают,  но меня  обижают  особенно
мужики... Даже  отец,  МеирЪХаим. Ты его ведь помнишь?  Взял и убил себя,  и
бросил меня одну; значит, не любил; только мать, значит, любил... Женщина не
может без мужчины, ей нужна защита.
 -- А Сема? -- сказал я. -- А этот Абасов? Другие еще?...
 -- Каждый любит себя и потому все обижают. Человека надо  любить, чтобы
взять вдруг и защитить, правда?
 Больше  всего я страшился того, что Натела потребует защиты у меня. Так
и вышло:
 -- Хочешь сбежим отсюда вместе куда-нибудь?
 Сбежать я хотел, но не вместе с  ней и не куда-нибудь, а домой. И кроме
этого желания оказаться дома во мне высунулось вдруг еще одно, - стародавнее
смутное  чувство, что  пока  я  нахожусь с женщиной,  о которой  мне уже все
известно, приходится  упускать в жизни нечто более интересное; ощущение, что
в это самое мгновение в каком-то другом месте происходит главное.
 -- Ладно,  иди! --  согласилась  Натела и забрала  библию  со ступеньки
лестницы. -- Иди домой. Я  ее, кстати, видела, твою  жену. Красивая она баба
и,  видимо, кроткая. Я кротких людей уважаю; мне кажется, они  знают  что-то
важное. Правда? Я ведь, кстати, тоже кроткая. Мне просто не с кем... Правда?
 Я присмотрелся к ней, но она не издевалась.
 -- Видишь  ли, -- ответил я, --  ты все время разная. То  говоришь, что
Бог тебя любит, то, наоборот, что Ему плевать...
 -- А кто не изменяется? -- спросила она кротким голосом.
 --  Бог, -- улыбнулся  я. -- Что твердил, то и  твердит!  -- и  стукнул
пальцем по  библии в ее руках. -- Не прелюбодействуй, говорит, а то нагрянет
начальник контрразведки!
 Натела вернула на лицо прежнюю ехидную улыбку:
 --  Потому  и  говорю, что Он ни хрена  не понимает!... Хотя  с  другой
стороны, -- и рассмеялась по-прежнему, -- если всучить Ему взятку, Он скажет
что  угодно: не прелюбодействуй, скажет, только  если  негде! Хочешь,  уйдем
сейчас куда хочешь?
 Теперь уже она издевалась, и я согласился с ней:
 -- Да, жалко. Глупо все получилось, -- и мне стало стыдно.
 За все вместе. Вообще.
 Наступила пауза.
 -- Ладно, иди! --  повторила  Натела. -- Но ты не прав:  сожалеть  надо
только о глупости, которую еще не сделал.
 Я чмокнул ей руку  около локтя, подрагивавшего под тяжестью фолианта, и
шагнул к выходу. Думал уже о жене. В дверях,  однако, обернулся и не сдержал
в  себе  желания сказать  Нателе  добрые слова, которые  -  как только я  их
произнес - оказались искренними:
 -- Ты сама очень красивая! И будешь счастливой!
 -- Спасибо! -- засияла она и вскинула вверх правую руку.
 Книга, конечно,  грохнулась  с шумом на  пол. Я бросился  вниз сгребать
посыпавшиеся из нее закладки и газетные вырезки.
 -- Натела! -- крикнул из-за двери Абасов. -- Это ты?
 -- Нет,  библия! Я нашла  ее! -- крикнула Натела. -- Бумаги рассыпались
всякие, Сэрж. Подберу и приду!
 -- Только быстро! Я уже начал.
 -- Что  он там  начал?  --  спросил  я  Нателу и снова стал подниматься
взглядом по ее голым голеням.
 -- Что ты там  начал, Сэрж? -- спросила Натела и опустила ладонь на мою
шевелюру.
 -- Любовью заниматься! -- крикнул он. -- Шучу: вино начал!
 -- Заканчивай тогда  без меня! -- крикнула и Натела. -- Я тоже шучу! Но
ты, правда, пей, я пока занята.
 -- Я помогу! -- и послышался скрип отодвинутого кресла.
 -- Уходи! -- шепнула мне Натела и толкнула к выходу.
 В дверях я опомнился:
 -- А это куда? -- и кивнул на кипу бумаг в своем кулаке.
 Беги, повторила Натела. Теперь уже жестом.

62. Все в мире прекрасно - и все в нем умирают

 Бумаги я просмотрел  за семейным обедом: расписки, письма и  квитанции,
выданные  в разное время князьями  Авалишвили  разным грузинским  синагогам,
которым они периодически продавали Бретскую рукопись. Была еще копия решения
суда о передаче библии  тбилисскому горсовету.  Было  и  скабрезное любовное
письмо  кутаисского  большевика  женеЪхохлушке,  а рядом с  его  подписью  -
проткнутое стрелою сердце и русская вязь: "Люби  меня, как я тебя!" Еще одна
любовная записка,  без подписи и  поЪгрузински: ты, дескать, стоишь  - очень
желанная -  на том берегу, а я - очень  несчастный  - на этом, и между нами,
увы, течет  широкая река; что  теперь делать? Жена моя предложила вздыхателю
поплыть  к "очень желанной", тем более,  что,  по  ее словам, в  Грузии  нет
неодолимых рек...
 Внимание привлекла пожелтевшая газетная вырезка со статьей и портретом,
в  котором я  сразу  узнал Абона Цицишвили, директора Еврейского музея имени
Берия. Согласно приписке, статья была вырезана из тбилисской газеты "Молодой
сталинец"  и называлась обстоятельно: "Беседа известного грузинского ученого
с  известным немецким романистом".  Из  текста следовало, что на  московской
встрече Фейхтвангера  с  еврейскими  энтузиастами  Абон Цицишвили  рассказал
мастеру  слова  о  замечательном  экспонате,  хранившемся  в его петхаинском
музее, -  о чудотворной библии. Повествуя  ее историю, ученый особенно тепло
отозвался  об  Орджоникидзе, заботливо  отнесшемся к знаменитой  рукописи  и
велевшем одному  из  своих доблестных командиров передать библию на хранение
славным  местным  евреям-большевикам.  После  официальной встречи  известный
романист отвлек историка на частную беседу, но стал интересоваться  не им, а
самой  первой  владелицей  Бретской  рукописи - ИсабелойЪРуфь,  иудейкой  из
Испании.
 Товарищ  Цицишвили  любезно поделился  с  писателем своими изысканиями.
Согласно одной из легенд, рассказал он, ИсабелаЪРуфь быстро разочаровалась в
грузинской   действительности   и   вознамерилась  податься   -   вместе   с
вышеупомянутым сочинением - на историческую родину, то есть на Святую землю.
Местные евреи, однако,  которые  тогда еще не  были славными, но которых все
равно  поддерживали  должностные  лица  из   царской   фамилии  Багратионов,
конфисковали  у нее  чудотворную книгу  на том  основании, что  ИсабелаЪРуфь
осквернила себя и ее не  столько даже нравственной  неустойчивостью, сколько
контактами со странствовавшими по  Грузии отступниками от  обоих  Заветов  -
Ветхого и  Нового. По преданию, разлученная с отцовским приданым, с Библией,
испанская  иудейка не достигла и  Турции, - лишилась рассудка,  скончалась и
была   похоронена  на  ереванском  кладбище  для  чужеземцев.   Бретский  же
манускрипт тотчас же утерял, оказывается, свою чудодейственную силу, удержав
лишь способность к самосохранению;  причем,  даже эта сила пошла с годами на
убыль,  что  подтвердили десятки  случаев  безнаказанного  изъятия  из книги
отдельных листов.
 О  странствовавших   еретиках,  завлекших  ИсабелуЪРуфь  в  свои  сети,
грузинскому ученому было  известно лишь, будто они проповедовали неизвестное
евангелие,  которое начетчики отказались в свое  время  включить в  Библию и
которое  приписывалось  близнецу  Иисуса  Христа,  Фоме.  Господин  писатель
осведомился у товарища ученого - о чем же именно говорится в этом евангелии.
Последний зачитал на память несколько пассажей, лишенных всякого смысла, как
лишены   его  любые   библейские   пассажи.  Под  смех   собравшейся  вокруг
собеседников   толпы  директор   петхаинского  музея  воспроизвел  следующую
белиберду: "Ученики  спросили  Иисуса: Скажи  нам, какой будет  всему конец?
Иисус ответил: Нашли ли, однако, начало,  что ищите  конец?!  Ибо где начало
есть,  там будет и конец. Блажен, кто  определит место свое в начале, ибо он
увидит и конец, и не будет ему кончины во веки веков".
 ...С Нателой я больше не общался, но до ее переселения в Квинс слышал о
ней постоянно.  Хотя жизнь в Штатах напичкана таким количеством фактов,  что
слухам не  остается места в  ней,  о  Нателе  -  вдали  от  нее  - петхаинцы
сплетничали  и  злословили даже чаще,  чем  на  родине. Фактам они  и прежде
предпочитали  слухи, предоставляющие  всем роскошь домысливать эти  слухи  и
выбирать  "нужные", но  в Америке потребность  в злой сплетне об  Элигуловой
оказалась   особенно  острой.   Подобно  любому  народу,  петхаинцы   всегда
признавали,  что в насилии над  человеком нет  ничего  неестественного и что
страдание чередуется  в  жизни только  со  скукой. В Нью-Йорке,  однако,  их
оглушила и подавила бешеная  скорость этого  чередования, - и поэтому Натела
Элигулова в  незабытом Петхаине стала для них тем  символом, который  помимо
замечательного   права   быть  несправедливыми  и  жестокими,  приносил   им
убаюкивающую  радость  по-домашнему ленивой  частоты  раскачивания  маятника
жизни между пустотой и болью.
 Горше всего их оскорбляло то, что, хотя в Америке  жили они, не Натела,
-  везло по-прежнему  ей.  Вскоре  после моего  прибытия в  Нью-Йорк  пришло
известие, что  -  как  и  предсказывал  доктор - Сема  "Шепилов",  романтик,
обвинил,  наконец,  Нателу в  убийстве его отца и брата,  накинулся на нее с
охотничьим ножом, но в  потасовке с женой сам же на  нож горлом и напоролся.
Рана оказалась  серьезной, и жизнь  его  повисла на волоске. Через  три  дня
волосок оборвался, -  то есть, получается, ей опять повезло,  ибо, если даже
все и было  так,  а не наоборот,  как считали  некоторые, если даже она и не
планировала зарезать супруга по  наказу  Абасова, то, конечно же, оборванный
волосок устраивал  ее уже  больше необорванного:  кому, мол, хочется жить со
своим потенциальным убийцей или допускать, что он не убит?
 Потом пришли другие известия.
 Утверждали, что Элигулова завела себе огромного петуха, цветистого, как
юбка  курдянки, и наглого,  как Илья-пророк.  Подобно  хозяйке,  этот  петух
брезговал, оказывается, не только евреями, но  всеми,  кто не принадлежал  к
должностным лицам. Раз в  неделю,  в субботний  канун, Натела  подрезала ему
когти,  а  отрезанные кромки предавала, ведьма, не огню или земле, как велит
закон о стрижке ногтей, а, наоборот, - ветру. Любой другой человек испугался
бы божьей кары, которой после  смерти -  по закону - не избежать было теперь
ни ей, ни птице: полного отсутствия освещения по дороге в потусторонний мир,
из-за чего придется искать  его наощупь. Однако в этом, земном, мире  взамен
наказания ей, увы, уже пришла удача: наутро после ночи, когда, как отметили,
паук  над портретом  Нателиной  матери  Зилфы разжирел  в своей паутине  под
потолком и упал, чтобы умереть, Натела поехала  с сослуживцами на загородный
пикник.  ИльяЪпророк  был  при ней:  после  гибели  "Шепилова"  она  никуда,
говорят,  без петуха  гулять не  ходила. В  разгаре веселья птица отвлекла в
сторону начальника контрразведки и, взобравшись на небольшой бугорок посреди
поляны,  принялась  махать  крыльями и бить  клювом  в землю. Абасов кликнул
подчиненных  ему  должностных лиц  и велел им  выкопать  яму под  петухом: в
согласии с приметой,  лица надеялись найти там клад. Вместо клада нашли гроб
с  останками Зилфы,  которая скончалась в  тюрьме  и, по действовавшим тогда
правилам, была похоронена тайно.
 Натела обрадовалась находке - и из загородной  поляны перетащила мать к
отцу,  Меир-Хаиму,  на еврейское  кладбище.  Обоим  заказала потом  в  Киеве
надгробные  памятники  из черного мрамора,  -  без пятнышек  или прожилок, и
блестящие,  как  козырек  концертного  рояля  "Бэккер". Прислала,  говорили,
оттуда  же  могильную  плиту и  для себя  - впрок.  Это  как  раз  петхаинцы
одобрили: во-первых,  все везде и всегда только дорожает; во-вторых, евреями
она брезгует, -  и в будущем рассчитывать ей не на кого; в-третьих же, и это
главное, раз уж Натела сама  призналась в собственной  смертности, - мир еще
не порушился, все в нем прекрасно и все в нем умирают, даже выскочки!
 Между  тем,   на   собрании  нью-йоркского   Землячества  жена  Залмана
Ботерашвили  высказала предположение, будто при Нателином состоянии и связях
бояться будущего, то есть смерти, незачем: в  Союзе такое,  мол,  количество
нищих, развратников и незанятых мыслителей, что  - за деньги, за секс или из
инакомыслия  - многие  согласятся  умереть вместо нее. К тому времени Залман
уже стал раввином и поэтому даже жену - по крайней мере, на людях - поучал в
духе  добронравия:  объяснив ей,  что умирать вместо кого-нибудь невозможно,
ибо  у  каждая своя  смерть, он добавил  при этом, будто  почти никто ею  не
умирает.  В  Талмуде,  оказывается,  сказано:  на  каждого  умирающего своею
смертью приходится девяносто  девять кончин от дурного глаза.  "А ты-то  что
скажешь?" -  спросил  он меня, поскольку я был уже председателем. Я  ответил
уклончиво,  то  есть  ответил  на  вопрос,  занимавший  меня:  ежели  Натела
действительно приобрела себе могильный  камень,  она,  стало быть, к  нам не
собирается. Жена раввина опять высказала предположение: Элигулова обзавелась
надгробием  с единственной целью нас  дезинформировать. Не пройдет,  мол,  и
года,  как  стерва подастся  не  в  загробный мир, не,  извините, в  рай,  а
наоборот, -  в  наши края, то есть в Нью-Йорк. Развернулись дебаты: впускать
ее в Америку или нет?
 Подавляющее большинство высказалось против:  сослалось на патриотизм и,