тного невроза. Пробираясь к столу,  я заметил
на стене старинное зеркало с серебром вместо стекла, я рядом, в белой рамке,
- мерцающих  танцовщиц Дега. В углу стоял телевизор, демонстрировавший сцену
заклания быка: увильнув от него вправо, матадор занес над скотиной шпагу, но
когда расстояние между ней и бычьим загривком сошло на нет, сцена оборвалась
- и на экране возникла сперва стремительная реклама слабительного лекарства,
а потом, тоже  на  мгновение,  лицо  Пии Армстронг,  проговорившей невнятную
фразу.
 -- А я не расслышал, -- повернулся я к ней.
 Она рассмеялась и передразнила себя:
 --  "Жители  Вермонта объяты  ужасом  последних убийств,  а проповедник
Гризли  признался  в изнасиловании  юного баптиста!  Об этом и  другом  - не
забывайте! - в пять часов!"
 -- Правда?! -- оторопел я. -- Зато у вас очень хорошая улыбка! Такая...
Нет, я этого слова по-английски не знаю...
 -- Кацоє! -- окликнула меня Марго. -- Садись же с нами!
 --  Извините, Марго,  --  ответил  я ей по-английски, --  я сяду здесь,
потому что хочу перейти на английский.
 Марго одобрила мое нежелание общаться с ней:
 -- Это хорошо, что - на английский, но лучше - на виски!

38. Что есть свобода, как не роскошь изменяться?

 Помимо виски каждому за столом раздали  по розовой открытке с описанием
начинавшегося  ленча:  суп  из  спаржи и  эстрагона,  креветки в приправе из
куркумового  корня  и  пряностей с  карликовой кукурузой и  с  диким  рисом,
политым соусом из манго и гран-манье, кокосовый пирог с начинкой из зеленого
лимона,  клубника в  шоколаде  и, наконец, вина "Сухой  родник" и  "Савиньон
Бланк".  Как только гости вылакали  суп из  спаржи и  эстрагона,  а немецкие
серебряные ложки перестали  лязгать по китайским фарфоровым тарелкам, Эдвард
Бродман предоставил  слово Уилу  Багли. Багли  не сказал  ничего  нового, но
говорил  остроумно,  -  в  основном  о крахе коммунизма. Хотя  его отдельные
наблюдения мелькали,  бывало,  и  в  моей голове,  происходило  это  тихо, и
никогда   раньше   мне   не    приходилось   слышать   столь   громогласного
надругательства над взрастившим меня  обществом.  Благодаря своему  дешевому
идеализму, объявил Багли, социалисты поневоле выступают врагами прекрасного:
обратив  внимание,  что  георгины пахнут  лучше  капусты и  смотрятся  лучше
щавеля, они  утверждают, будто суп из георгин вкуснее.  Коммунисты это те же
социалисты,  сказал  он,  -  только  без  чувства юмора:  они  в самом  деле
переводят розы на суп, то есть лишают себя как прекрасного, так и полезного,
остаются ни с  чем и пытаются поделиться этим  со всем человечеством. Лучший
способ  общения с Россией,  заключил Багли,  - отказ  от общения.  Потом под
общий хохот он зачел поэму румынского поэта, описавшего в рифмах сцену своей
сексуальной премьеры, состоявшейся - из-за отсутствия собственной жилплощади
-  в  правой  ноздре  поваленного  наземь  массивного  памятника  Сталину  в
Бухаресте.
 -- Ужас! -- шепнула мне Пия. -- Как вы там жили?!
 В  ответ  я  тоже  пристроился  к ее  уху и сообщил, что  тяжкая  жизнь
стимулирует изощренность.  Пия заметила, будто свободным людям  изощренность
не  нужна,  почему они и  предпочитают  сношаться не  в ноздрях  вождей, а в
гостиничных номерах. Я вспомнил,  что, хотя  у меня уже есть презервативы  в
кармане,  именно поэтому  в  нем  осталось  меньше 20 долларов. Выход  нашел
легко: снова пригнулся  к ней и  изложил  ей знаменитую  идею Вуди Аллена, -
секс грязен  только если заниматься им по правилам, там, где этим занимаются
все. Аллен - маньяк, возразила Пия. Я отомстил ей за него молча: отметил про
себя,  что  -   подобно  россиянкам   -  она,  как  выяснилось   в  процессе
перешептываний,  лишена  изощренности, то  есть  душит себе  именно заушины.
Подали креветки, которые я не  ел, поскольку они напоминали мне недоразвитые
половые  отростки в хрустящих  презервативах.  Из вежливости я  объяснил Пие
свою неприязнь  к  креветкам духовными соображениями: пожирание  бесчешуйной
морской живности считается у евреев грехом. Она опять возразила:  с ее точки
зрения, я не только  не похож на  человека, избегающего грехов, но  изо всех
них мне, наверное, больше всего нравятся  еще не  свершенные. Я рассмеялся и
разгневал Марго, кольнувшую меня строгим взглядом и оповестившую жестом, что
ее сосед, рыжий американец Джери, собирается держать речь.
 -- Кто этот рыжий американец Джери? -- спросил я Пию.
 -- Это Джери  Гутман!  --  сказала она. --  Он  главный  американец  по
российским евреям.
 -- Которые в Америке?
 -- Которые в России.
 Гутман  тоже не ел  креветок: переложил  их  в тарелку  Марго и начал с
того, что, подобно Багли, объявил Россию оплотом мирового  мазохизма. Тем не
менее, в отличие  от Багли, призвал Бродмана расширять  с русскими контакты,
но в  обмен  требовать,  чтобы  те  отпускали  евреев  прямо в  Израиль, без
пересадок в Европе, откуда они сбегают в Штаты и в Канаду.
 -- Откажутся! -- вставил профессор Хау.
 -- Зависит - что русским платишь, -- успокоил его Гутман.
 -- Я говорю о евреях: в Израиль - откажутся, не поедут.
 Гутман бросил выразительный взгляд сначала на Сейденмана,  который тоже
не  ел креветок, а потом на Марго, дожевывавшую уже третью, сейденмановскую,
порцию. И оба наперебой стали уверять Бродмана, - Сейденман жестами, а Марго
возгласами,  - что  за неимением выбора  евреи поедут куда  угодно,  даже  в
Израиль. Потом Гутман опять же выразительно посмотрел на меня, требуя, чтобы
поддержал  его и я.  В ответ  я звякнул бокалом  "Сухого  родника" о высокий
фужер с  "Савиньоном",  принадлежавший  Пие.  Она кивнула и  поднесла  его к
губам:
 -- За вас! Я только пригублю, потому что быстро пьянею.
 -- Нет, за вас! И  не  бойтесь, кстати, пьянеть: бояться  надо -  когда
пьешь и остаешься трезвой.
 -- Нет-нет, за вас! Но пить не буду: мне еще работать. А бояться надо -
когда кушаешь и становишься злой: взгляните на Марго.
 Марго, действительно, жевала креветки и злилась на меня за то, что я не
поддерживал Гутмана. Не поддерживал  его и  палестинский профессор,  который
тоже  не  ел креветок и  говорил обиженным тоном, будто русские не пойдут на
гутмановскую сделку, ибо обидятся не только  палестинцы,  но и другие арабы,
которые  и  без   того  недовольны  тем,   что  израильтяне  размножаются  с
непозволительной  скоростью.  Гутман перебил палестинца и сказал, что арабам
свойственно обижаться,  а  посему  Бродману следует думать  прежде  всего об
израильтянах,  тем  более,  если  он надеется стать  президентом  Всемирного
Еврейского Комитета.
 -- Это правда? -- спросил я Пию.
 --  Бродман  -  единственный  кандидат,   но   многие  против:  жена  -
протестантка, а внуки - черные.
 -- А почему черные? -- не поверил я.
 -- А это у нас случается, когда хотя бы один из родителей негр.
 -- А! -- сообразил я. -- Везде  свои  обычаи: в  России  дети рождаются
черными если их зачинать в темноте.
 Пия прыснула,  а  Гутман  осекся  и  побагровел.  "Стерва!" --  сказала
по-русски Марго, после чего Сейденман  сконфузился, а Гутман проглотил слюну
и продолжил:
 -- Я бы хотел продолжить, если мисс Армстронг позволит... Я говорю, что
Израиль истекает святой кровью,  и ему нужны люди; не эфиопы,  а грамотные и
здоровые  российские мужики  и бабы,  готовая  продукция.  Что  же  касается
Америки, мы  тут готовы обойтись без  российского  товара,  тем  более,  что
Москва  начинает  засылать  к  нам  - на  ублажение  невзыскательных  дам  -
полуфабрикаты  из  дикой  Грузии.  Кстати,  о  крови,  - слышали? В  Израиле
задержали грузинскую банду,  которая во время войны украла из склада галлоны
замороженной крови. Вот вы, господин  Бродман, отдавали тут деньги, покупали
у людей последнюю кровь для еврейских воинов, причем, по высокой расценке, -
и эту святую кровь воруют и продают!
 --  Святую кровь  не  покупают, Джери! -- вставила Пия. -- Святую кровь
проливают. Это я - как журналистка.
 Гутман не ответил, посмотрел на меня и заключил:
 --  Вот,  господа,   кого  выпускает  теперь  Москва.   Мы   наивны,  а
полуфабрикаты знают о нашем простодушии, и вместо Израиля, где их раскусили,
они норовят сюда,  да еще  -  с  корабля на  бал!  Но  это другая  тема.  Мы
обсуждаем сейчас неотложное: надо требовать у Москвы настоящий товар и гнать
его туда, где в нем нуждаются. Господь Бог любит гармонию!
 Когда я опомнился,  поборов  в себе острое  желание запустить  бутылкой
"Савиньона"  в рыжую голову тучного Гутмана и отречься от еврейского народа,
- я заметил, что все смотрели в мою сторону.
 -- Нэдэр, -- произнес Бродман, -- хотите высказаться?
 -- Меня  звать не  так! --  взбесился  я. -- Но  буду! -- и велел  себе
говорить  медленно.  --  Я  согласен  с  мистером   Гутманом:  есть  готовая
продукция,  а есть полуфабрикаты.  Особенно очевидно это среди евреев: они -
квинтэссенция  окружения. Гейне говорил, что  еврей либо взмывает к звездам,
либо валится  в дерьмо. Как же отличить на вид одного  от  другого? Господь,
действительно, любит  гармонию: тех, кому назначено летать, Он уберегает  от
лишнего  веса,  а  тех,   кому   барахтаться  в   дерьме,  покрывает   рыжей
растительностью, чтобы гармонировали с окружением!
 Я сделал паузу и промочил горло "Сухим родником":
 -- Не согласен  же я с мистером Гутманом в другом, - в том, чтобы людей
называть товаром, а этот  товар закупать  и куда-то гнать.  Этого не сделать
хотя бы потому, что  большинство  товара  не желает  быть  угнанным.  Я  вот
мотался по России и могу сказать, что желающих ехать меньше, чем нежелающих.
И слава Богу! А из тех, кто желает, далеко не все думают об Израиле - и тоже
слава Богу!
 -- То есть как это "слава Богу"?! -- поперхнулся Гутман.
 Я смотрел мимо  него, в  сторону Бродмана, который задал тот же вопрос,
но с любопытством.
 -- Видите ли, у евреев - особая миссия. Долговечность народа зависит от
того, насколько его миссия долговечна.  Почти - как с душами в Каббале: Бог,
говорят,  посылает душу в этот  мир, а  она  мается тут, блуждает из плоти в
плоть,  страдает,  но  возвратиться  ввысь не может  пока не  очистится и не
выполнит задачу...
 -- Гилгул! -- объявил профессор Хау.
 -- Что? -- вздрогнула Пия.
 -- Это называется "гилгул".
 --  Правильно!  --  похвалил я  профессора.  -- Человечество состоит из
народов,  и  у  каждого  - своя  миссия. В  разное  время  отдельные  народы
смотрятся   величественно;   зависит   от   обстоятельств:   насколько   они
благоприятствуют задаче народа...
 -- Это марксизм! -- рассмеялся Багли, сидевший подбоченясь.
 -- Я хотел сказать то же самое! -- заявил Гутман.
 --  Подождите - что  я  вам  еще  сообщу,  -- улыбнулся  я.  --  Евреи,
извините, избранный народ, но  избраны они для того, чтобы внушать всем идею
отсутствия избранности, идею единства: частица - ничто, Бог един, все вокруг
едино и так далее... Не Бог избрал евреев,  а они - Его, ибо назвали Единым.
Так  говорит  и  Каббала:  все  души  пребывают  в  единстве,  но  на  земле
разлетаются  врозь  с задачей  сомкнуть в единстве то земное, во что они тут
воплощаются...
 -- Мусульмане говорят то же самое! -- обрадовался друг усопшего шаха.
 -- Правильно, но настоящее  пророчество -  в действии: евреи отличаются
тем, что живут среди всех  народов  и в каждом  выявляют то, что  объединяет
всех. Даже если объединяют их только пороки.
 -- Надо жить как все! -- отрезал Гутман.
 -- "Как все" у них не получится:  всякий  раз, когда пытались,  выходил
конфуз. Как все  вы  знаете, в свое время, когда у всех были цари, правившие
кулаком, а  у  евреев судьи,  правившие суждением, в Израиле поднялся  бунт:
хотим жить  как  все, давай царей! И  был один пророк, который  предупреждал
народ,  что подражание миру окажется для него  плачевным:  Взвоете  под игом
царя вашего! Так и случилось!
 -- Пророка звали Самуил! -- объявил профессор Хау.
 -- Это знают все, профессор! -- возмутился Гутман и повернулся ко  мне.
-- Что же вы советуете делать?!
 -- А  ничего!  -- ответил  я.  -- Не надо  никого  поднимать и  гнать в
Израиль. Пусть живут где живут, везде.
 -- А что делать с Израилем? В расход?!
 -- Не дай Бог! Евреи только в целом - народ не "как все", но если взять
их отдельно, то среди них есть такие, кто хочет жить "как  все" и такие, кто
хочет  "как  всегда",  то есть  не "как  все", хотя они и не догадываются об
этом: живут как  умеют. Кому нравится "как все", - едут в Израиль, но нельзя
же всех заставлять жить "как все"!
 -- Чем вам не угодил Израиль?! -- взорвался Гутман и обернулся к Марго,
теребившую его за рукав. -- Что ты хочешь, Марго?
 --  Я хочу сказать!  -- сказала Марго и заволновалась. -- Этот грузин -
провокатор  и антисемит! --  и шея ее покрылась красными пятнами. -- У  него
задание, я знаю  грузин.  Они  все  антисемиты!  Не любят даже  абхазов! А у
абхазов - свои горы и цитрусы!
 Гости сконфузились. Даже Гутман.
 -- Знаешь, Марго, --  сказал  Сейденман по-русски и поправил на  голове
ермолку, -- об этом судить не нам...
 Возникла  пауза,  во  время которой я  повторил про  себя свои  слова и
обнаружил в них смысл, хотя не понял - соответствует ли он  моим убеждениям.
Не  разобравшись  в этом, успокоил себя тем, что,  если  даже сказал  сейчас
правду,  а  эта  правда  не  соответствует  моим  убеждениям,  -  все  равно
беспокоиться незачем,  ибо что же еще  есть свобода как не роскошь постоянно
изменяться? Потом почувствовал как у меня  взмокли подмышки, - свидетельство
эротической природы творческого процесса: запах подмышечного пота,  феромон,
обладает, сказали  мне,  эрогенной  силой, и каждый  раз, когда  я  сочиняю,
подмышки  у  меня влажнеют, что ввергает меня  в  смущение  и  уберегает  от
перечитывания написанного. Не  только человек, но и книги рождаются в сраме,
заключил я и решил это записать.
 -- Пия, -- произнес я с опаской, -- что это за запах, чуете?
 Она принюхалась и кивнула головой:
 -- Да, кокосовый пирог!  -- и, обернувшись к слуге  с подносом, мотнула
головой. -- Я на диете.
 -- Я тоже! -- выпалил я из солидарности и пожалел.
 -- Вам худеть некуда, -- сказала Пия.
 -- Спасибо, но  я не ем  пирожного, -- соврал  я. --  Говорят, пирожные
сгубили больше евреев, чем антисемиты.
 --  Да?  Отдайте тогда мою порцию  этой  даме! -- указала она слуге  на
Марго.
 -- Мою тоже! -- добавил я из солидарности и не пожалел. -- Кстати, Пия,
вам ведь тоже худеть некуда.
 -- Я уже месяц на диете.
 -- Зачем?! И сколько потеряли?
 -- Ровно столько же. Месяц!
 Я рассмеялся. Рассмеялись все. Подняв  голову, понял, что интеллектуалы
хохотали над Марго: слуга опустил перед ней тарелку с тремя пирожными, Марго
метнула на  нас  бешеный взгляд, а  Сейденман опять сконфузился.  Обстановку
разрядил Бродман:
 --  Мисс Армстронг,  я вот подумал: а что если  наш гость повторит свои
слова перед вашей телекамерой?
 -- Когда? -- спросила Пия.
 -- Хоть сегодня. Через час.
 -- Да? -- и повернулась ко мне. -- Выступите?
 -- По телевизору? -- испугался я. -- О чем?
 -- О том же, что говорили нам, -- ответил Бродман.
 Отыгрывая время для раздумий, я решил отшутиться:
 -- И опять без гонорара?
 -- Тысяча долларов! -- предложил Бродман.
 Воцарилась тишина.
 -- Не сегодня, -- произнес я решительно. -- Акцент!
 -- Полторы! -- и Бродман вытащил чековую книжку.
 Сейденман опять  сконфузился. Пия сжала мне  локоть  и  -  пока Бродман
выписывал чек - шепнула на ухо:
 -- Берите! Вы ему понравились!
 В ответ я склонился к ее надушенной заушине:
 -- А какое он имеет отношение к вашей программе?
 -- Бродман?! Он ее содержит!
 Через два часа, когда я вышел из здания  телестудии с  неотмытым гримом
на скулах и с бродмановским чеком в  кармане,  на меня навалилась усталость.
Исчезла   она   под    натиском   вернувшегося   возбуждения.   Сверху,   из
недозастроенного неба,  из узких  проемов между  небоскребами,  процеживался
вечер, и  это  меня  огорчило: я  был  против  того, чтобы  день закончился.
Огорчало и  то, что  никто из прохожих меня  не  узнавал. Вошел в телефонную
будку и, прочитав правила, ужаснулся цене за звонок. Потом вспомнил  о чеке,
снял трубку и позвонил домой. Жена и дочь уже спали. Я спросил брата смотрел
ли он программу новостей с Пией Армстронг. Он не  понял вопроса и заявил мне
хмельным голосом,  что  я,  должно  быть,  выпил.  Хорошая идея,  подумал я,
повесил  трубку и  зашел в ближайший  бар. Цены  ужаснули, но, вдохновленный
первым заработком, я заказал рюмку водки и посмотрел на часы. Через 30 минут
мне  надлежало  вернуться к студии и встретиться  с  Пией. Я живу в Америке,
сообщил я себе, но не нашел этому никакого продолжения.
 -- За нашу страну! -- извинился я перед барменом.
 Бармен разрешил:
 --  Такой страны  больше  нету! --  и плеснул мне "Столичную". --  Даже
здесь нету!


39. Перед пришествием Мессии все вздорожает

 Пия  оказалась  несчастливым  человеком. Об этом она объявила в Сентрал
Парк по пути из телестудии домой, куда вела меня знакомить с мужем Чаком и с
сыном.  Меня  раздирает   двойственное  к  себе  отношение,   сказала   она:
унаследовав от мамы все,  - внешность, повадки, голос  и  манеру речи,  - от
папы мне досталось только презрение к маме. Что же касается мужа, то  - хотя
и крупный инвестор - он после двухлетнего перерыва  снова охладел к женщинам
и спит с такими же, как сам, удачливыми инвесторами. Смутившись, я оглянулся
по сторонам в поисках иной темы и увидел на тропинке прислушивавшегося к нам
зайца.
 -- Это заяц! -- воскликнул  я, но  Пия  не удивилась, и я продолжил. --
Что, впрочем, понятно, потому что это парк!
 -- В этом парке  водятся не зайцы, а  белки, --  сказала она. -- А заяц
сбежал из зеленой таверны.
 -- Зеленой? -- переспросил я.
 --  Ресторан  тут такой -  "Зеленая  таверна": лучшее в городе рагу  из
зайцев! Не слышите запаха?
 Я потянул воздух и снова услышал запах сирени.
 -- Ингрид Бергман ходила только в "Зеленую таверну"! -- сообщила Пия.
 -- Я как раз подумал,  что вы  похожи на  нее, --  сказал я, пытаясь не
думать о зайцах в желудке легендарной актрисы.
 -- Лицом да. Но у меня ноги... Две гадюки с апельсинами!
 -- Неправда!  -- испугался  я, но, не заметив вокруг ничего необычного,
передразнил ее. -- "С апельсинами"!
 -- Ну, с яйцами! -- засмеялась она. -- Со страусовыми!
 Я ужаснулся. И снова стал озираться.
 --  Смотрите,  лошадь! -- и кивнул  в  сторону  выскочившего из-за рощи
пятнистого рысака, запряженного в  белую колесницу, в которой - под  красным
козырьком - сидели  вразвалку два  жирных африканца в желто-синих робах  и с
черными тюрбанами на выбритых черепах.
 --  Да, -- подтвердила Пия, -- это прогулочный фаэтон для романтиков. Я
вас как-нибудь прокачу.
 -- Нодар! -- услышал я вдруг  мужской голос, но не  нашел его. -- Сюда,
сюда, в колесницу!
 Присмотревшись к колеснице,  я  разглядел на облучке крохотную  фигурку
мужчины  по прозвищу Клоп, которого в последний  раз встретил 15 лет назад в
Петхаине.
 -- Это Соломон! -- воскликнул я и в возбуждении  схватил Пию за локоть.
-- Соломон Бомба!
 --  Да, клянусь  мамой, Соломон Бомба! --  подпрыгнул Клоп и  придержал
рысака. Рот у Соломона был забит золотыми коронками. -- Узнал меня все-таки!
Клянусь детьми, это я и есть, Соломон Бомба!
 -- Соломон! -- повторил я в радостном смятении и подступил к фыркнувшей
лошади. -- Как живешь, Соломон?
 -- Я  прекрасно живу: лошадь, воздух, Нью-Йорк! У меня есть еще! Болеет
сейчас,  но хорошая лошадь, даже лучше этой,  хотя лесбиянка!  Но это  здесь
модно! А  ты - давно? --  кричал Соломон, свешиваясь  с облучка и слепя меня
золотой улыбкой.
 -- Нет! -- прокричал и я. -- Сегодня!
 -- Слушай, это здорово, что приехал! Клянусь детьми, это очень здорово!
Здесь хорошо, это Америка! А кто это с тобой, жена?
 -- Не моя, нет, это Пия! Она тоже живет в Америке!
 -- Я  ее  прокачу  в любое время бесплатно! Пусть  только напомнит, что
знает тебя! А хотите сейчас, а? Это заирцы