и
посланцев на  родину  основателя  колонии  в  приокеанский городок в  районе
лонг-айлендского  Хэмптона  с  предложением  к  местной  мэрии основать  там
постоянно  действующий цирк лилипутов, - на земельном участке, записанном на
имя 12 отпрысков великого романтика Севильи. В этот цирк, объяснили карлики,
могли бы съезжаться все нью-йоркцы. Взамен они попросили выстроить для них в
кредит жилой  комплекс  из крохотных  зданий,  что стало  бы  дополнительной
приманкой для туристов.
 Мэрии идея пришлась по  вкусу,  но у  нее  не было денег, и за ними она
направила  карликов к  Чаку  Армстронгу,  который  выделялся  из  инвесторов
интересом  к "сумасшедшим"  проектам. Чак  призвал в  дело  нового любовника
Кобо,    инициатора   усовершенствования   системы   блиц-ресторанов    типа
"Макдональдс" на Хоккайдо.  Кобо  рассудил,  будто идея  карликов ненадежна,
поскольку возрождение  интереса к  цирку окажется  мимолетным. Единственное,
что  понравилось  ему  в  проекте,  -  строительство миниатюрных  зданий  по
габаритам лилипутов:  он предлагал выстроить в Лонг-Айленде дюжину крохотных
"Макдональдсов",  в  которых питались  бы только  дети и  работали бы только
карлики. На  быстрый  вопрос  Чака - почему  именно  "Макдональдс"  - японец
ответил еще быстрей: изо всех фирм по организации  народного питания  именно
эта вправе рассчитывать на долговечность благодаря скрупулезному вниманию  к
деталям  и стремлению к постоянному совершенствованию. Только "Макдональдс",
сказал  он, предписывает при поджаривании хамбургеров не перебрасывать  их с
бока  на бок, а  заботливо  переворачивать и  выбрасывать в  мусор,  если  в
течение 10  минут их  не  удастся  продать,  тогда  как жареные картофельные
стружки  позволяется  держать  не  дольше 7  минут! Японец  предположил, что
местная детвора не будет вылезать из этих столовых, - тем более, если каждую
пару часов  лилипуты  будут  забавлять  ее  10-минутными  аттракционами,  за
которые нужно взимать плату.
 Ни  одному  из 12 лилипутов план не понравился, ибо  зиждился он не  на
искусстве, которое  есть  игра,  а значит,  свобода, а  на  рутинном  труде,
который хуже  бездомности, а значит, унизителен. Карлики сказали, что только
недавно они отказались от менее унизительной работы  - прибивать  Христов  к
крестам. Деревянные  фигурки Спасителя - приблизительно  с  них ростом  - им
предложили поставлять за бесценок из Панамы, а кресты из Уругвая: оставалось
прибивать  одно к другому,  причем,  предприниматель предоставлял им свободу
покрывать продукт любой  краской. Отказались:  рутинный  труд... Идея японца
понравилась  зато 9-летнему Джо, кого отец, по настоянию Кобо, пригласил  на
дискуссию в качестве представителя будущей клиентуры. Чак колебался: история
Аугусто  Севильи и  сарасотской колонии циркачей - так же, как и возможность
воссоздания карликового поселения в окрестностях Нью-Йорка - его растрогала,
и, вопреки советам Кобо, он не решался от нее  отмахнуться. Размышляя вслух,
Чак  вспомнил  своего   деда,  владельца  крупной  фабрики  по  изготовлению
поздравительных открыток и тонкого знатока жизни, от которого он унаследовал
убеждение в  том,  что  трогательное не может не приносить прибыль.  На этом
обсуждение завершилось, ибо Пия пригласила гостей к столу.
 Поскольку  я прибыл из  Москвы, за обедом Чак  спросил  меня - будет ли
война и как скоро?  Я  ответил искренне:  не знаю. Чак сказал,  что вопрос о
войне задал из  праздности, а, по сути,  война отвращает его только тем, что
во время войны - много лязга, производимого неблагородными металлами. Японец
возразил ему:  при нынешней цивилизации можно убивать  бесшумно,  - даже  не
будить соседей. Я не согласился:  можно  - только если сосед уехал на остров
Хоккайдо. Чак заступился за любовника и сказал, что, когда объявят войну, ее
проигнорируют не только в Японии, где искусство убийства  поднято на уровень
наслаждения самоубийством,  но даже в  России  и  в Америке, где люди, как в
пещерные  времена, норовят убить не себя, а кого-нибудь другого; вот объявят
войну, воскликнул Чак, но  воевать не придет  никто: людям сегодня  некогда,
рассудил  он, а если у кого и окажется свободное время, тот предпочтет войне
другое,  декадентское,  наслаждение.   Какое,  кокетливо  спросил  японец  и
выразительно сузил губы до  размеров глазной прорези. Чак собирался ответить
искренне,  но, перехватив  взгляд жены, смутился и сказал: ничегонеделание -
когда дел невпроворот.
 Подключился  самый  старший  карлик,  который  тоже  успел  налакаться.
Сообщил, что мечтает оказаться на войне, ибо  денег для загранпоездок у него
нету:  только  война приносит мир, позволяя разрушать восхитительные страны,
истязающие  воображение своим существованием. Добавил,  что в армию, дураки,
не приняли его не из-за роста, а из подозрения  в  пацифизме. Другие карлики
сконфузились  и  признали,  что  в Нью-Йорке крепкие напитки  крепче, чем во
Флориде  -  почему пора возвращаться  домой. Обещали  подбросить и  японца в
гостиницу, и меня в Квинс, ибо им ехать дальше.


41. Крепкие напитки в Нью-Йорке слабее, чем в России

 Крепкие напитки в Нью-Йорке слабее, чем в России, - и уже в лифте я был
готов  осмыслить визит  к  Армстронгам.  Не удалось:  сбил хмельной  карлик;
сказал, что Армстронги - прекрасная семья.  Японец заметил, будто для встреч
с прекрасным вовсе  не  обязательно  вступать в армию, тем  более, что самых
прекрасных людей - стоит им в этом признаться - из армии гонят даже в случае
"голубых касок". И протиснулся ко мне. Что с вами, спросил  я и отодвинулся.
Ничего, вздохнул  он  и поделился  японской  мудростью:  дверь в дом счастья
открывается  не вовнутрь,  - тогда  на  нее можно было  бы  навалиться,  - а
изнутри,  то есть  с моей стороны, а потому, да, ничего не поделаешь. И тоже
отодвинулся.  Лифт остановился,  и  дверь открылась ни  вовнутрь, ни наружу:
отъехала в сторону.
 Было  уже поздно  - и светло  от ночных огней.  Вместо звезд небо  было
запружено светящимися окнами небоскребов. Свет был ярче звездного и веселее.
Луны  не  нашел, но надобности в ней не  было:  фаллические контуры высотных
зданий  были обложены серебром, медью и бронзой  незримых  неоновых костров.
Вдали,  по  ту  сторону  парка,  из  которого доносился возбужденный стрекот
цикад,  раскинулась силуэтная панорама Ист-Сайда, - вычурная, как Кавказский
хребет.
 Карлики, оказалось,  запарковались на параллельной  улице,  на Коламбус
Авеню,  где  и  машин,  и пешеходов теснилось  больше, чем  днем. Воздух был
пропитан запахами  бензина, жареных каштанов, бараньего  шашлыка,  восточных
пряностей  и  дымящихся благовоний. Отрывочные  звуки  автомобильных  сирен,
разнообразных,  как  свист,  клекот  и  крики  птиц  на  кавказском  базаре,
сплетались  с  дробью африканских барабанов,  перезвоном  гитар,  завыванием
гобоев   и   сладким   позевыванием   аккордеонов.   Пешеходы   наслаждались
принадлежностью  к живому  и забрасывали музыкантов монетами, светящимися на
лету,  как  мотыльки.  Я ликовал, что  стал нью-йоркцем и  тоже звонко сорил
мелочью. Восторгаясь моей  щедростью, японец  подражать мне  не стал. Взамен
начал повествовать о  похожих огнях, запахах и  звуках Токио, но я решил его
не  слушать, поскольку  не желал изменять окружающему представлением того, к
чему принадлежать не хотел. Карлики семенили шумной гурьбой, и,  приближаясь
к уличным музыкантам, старший из них то пускался в пляс на потеху публике, а
то  взлетал  в  кульбите в  воздух и с  кукольным  смехом шмякался  потом  в
крохотный матрас, сплетенный из 22 пухленьких ручек своих соратников.
 У пересечения с 72-й стрит маленькая девочка с русой косичкой торговала
пузатыми шарами, накаченными гелием и рвавшимися вверх на золотистых лентах.
Шаров  было много,  потому что  никто  не  покупал. Девочка  загляделась  на
карликов,  и  один из шариков,  выпорхнув из  букета, умчался было ввысь, но
завяз в листве  раскидистой липы. Девочка  взвизгнула и бросилась ему вслед,
выбросив вверх свободную ручку. Подбежав к липе, вытянулась  на цыпочках, но
до  ленты  не достала. Не достали  и  карлики.  Я извинился  перед японцем и
шагнул  в  сторону помочь малолетней  торговке. До помощи не  дошло: девочка
подпрыгнула  и  - к радости карликов - ухватилась за ленту, но тут случилась
беда: искрящийся букет  в ее левой ручонке, весь  этот тесный сноп  брюхатых
шаров, вдруг нервно передернулся и  со свистом взмыл в воздух, разлетаясь по
небу во все стороны.
 Девочка  опешила,   и  мне  показалось,  что  она  сейчас  разрыдается.
Совладав, однако, с  собой, улыбнулась нам и теснее прижала  к своему тельцу
спасенный  ею  синий  шар.  Я  сделал  то,  чему научился  в  Петхаине,  где
считалось, будто человеком не рождаются, а становятся: протянул ей десятку и
сказал, что этот шар покупаю. Она  мотнула  головой и,  стесняясь брызнувших
слез, убежала с ним прочь.
 Японец -  когда  я вернулся  к  нему  -  заявил, что в Токио  такого не
случилось бы: торговцы держат шары не в руках, а в металлических защипках на
алюминиевых шестах.  Потом, посчитав  меня  таким же, как  сам, иностранцем,
сообщил вполголоса,  что американцы  были бы совершенней,  если бы - подобно
мудрым народам - хоть раз испытали серьезное лишение или крупное  поражение.
Эта девочка, продолжил Кобо,  впредь будет осмотрительней и, если никогда не
додумается до защипок  на шестах,  то, по крайней  мере, в погоне  за  одним
шариком  научится  не  упускать  остальные. Что  же касается моего  жеста  с
10-долларовой  бумажкой,  заключил  он,  я  едва  не  оказал  юной  торговке
губительную  услугу,  предлагая ей возможность  избежать  горечь  финансовой
катастрофы.  Потом Кобо процитировал еще одну японскую мудрость: "Чем раньше
начнет  девочка  бинтовать ноги,  тем  меньше  будет боли  и тем совершенней
ступня".
 В  Петхаине за эту мудрость японца  избили бы, но  из уважения  к новым
приветливым соотечественникам на улице я осклабил трясущиеся от злобы зубы и
буркнул,  что, отдавая  должное благоразумности  японцев,  я, тем  не менее,
предпочитаю другую, семитскую, мудрость: "Если  у кого есть 100 овец, и одна
заблудится, то
 не оставит ли  он остальные 99 и не пойдет ли искать заблудшую?" Не это
ли  происходит и с нами, спросил я потом не  столько японца, сколько себя; и
не в поисках  ли  заблудшей толики своей души все мы  блуждаем во времени  и
пространстве? Кобо согласился,  что я  - сентиментальный  мужчина, и, поддев
пальцами  гриву  на  моем   затылке,  потеребил  ее   хоть  и  экономно,  но
по-хозяйски, как  если бы она принадлежала не мне, а Японии. Больше я  с ним
не разговаривал, - только попрощался, когда он, выйдя у  гостиницы, пообещал
найти меня в скором будущем.
 Потом я поехал с карликами  в Квинс в пикапе, похожем на тот, в котором
утром  вез меня  оттуда  бруклинский хасид. Смотрел не  в  окно: наблюдал за
водителем, который  непонятно  как ухитрялся  не  только  крутить баранку  и
наблюдать за дорогой,  но и  дотягиваться  носком  правой  ноги  до  педали,
причем, -  как  до  газовой, так и  до  тормозной.  Время от времени он даже
произносил слова. Карлики щебетали  по-испански,  и изо всего щебета я понял
только  два слова: "маньяна",  то  есть "завтра", и  "Макдональдс", то  есть
"Макдональдс".  Высадили  меня  по  адресу, у  дома,  показавшегося  родным,
поскольку был единственным в Америке, который я видел уже не впервые. Именно
по  этой  причине,  потоптавшись у подъезда, решил не входить в него. Вокруг
было пустынно: шел 12-й час. Я осмотрелся и заметил светящийся щит: "Красное
яблочко. Русский ресторан".


42. Пока еще остались слезы у тех, кто стесняется плакать

 В  просторном зале сидели только 10 человек, - все пожилые,  все евреи,
все  косые  и  все за одним  столом.  Подпевали  певице на  помосте  так  же
нескладно, как вразнобой подвывали бы кантору в кишиневской синагоге. Певица
в белом  платье  была моложе, но одинаково  пьяная. У нее были русые волосы,
скользившие по голым  плечам, а лицом  она  напомнила  мне  девочку с  синим
шариком на Коламбус. Сама же  и подыгрывала  себе  на клавесине.  За стойкой
бара  никого  не было,  и  я налил  себе  водки. Никто  не обращал  на  меня
внимания:  когда песня заканчивалась, кто-нибудь  из мужчин поднимался из-за
стола  и, направляясь  к  помосту, громко  выкрикивал "Марина!",  а  потом -
название новой  песни.  Протянув  Марине скомканную  банкноту и  чмокнув  ей
ручку,  он  возвращался  на  место  заплетавшимся шагом. Марина  отпивала из
бокала, стоявшего на  инструменте,  и печальным голосом начинала  петь ту же
самую песню:
 Враги сожгли родную хату, сгубили всю его семью.
 Куда ж идти теперь солдату, кому нести печаль свою...
 Евреи  чокались гранеными стаканами,  отправляли содержимое в глотки и,
то ли  не  замечая, что песня все  та же,  а  то ли уважая волю  русоволосой
певицы, голосили:
 Хмелел солдат, слеза катилась, слеза несбывшихся надежд,
 А на груди его светилась медаль за город Будапешт.
 В ресторане пахло сыростью. Я налил себе еще, оставил на стойке пятерку
и со стаканом в руке вернулся на улицу. Стояла тишина, - как перед молитвой.
Только тикал посреди мостовой и поскрипывал, раскачиваясь на стальном жгуте,
светофор. Я замешкался в поисках тоста. В голову не приходило ничего нового.
Завтра начинался праздник Исхода,  но  я уже за это пил. Каждый раз в первую
ночь праздника, в ранние годы моей  доисходной  жизни,  дед передавал мне за
столом молитвенник, и, по  обычаю,  я - будучи самым младшим в родне из тех,
кто  знал еврейский шрифт - читал вслух пассаж,  открывавшийся вопросом: "Ма
ништана алайла азе?"  - "Чем отличается  от других эта  ночь?" Вслед за мною
присутствовавшим надлежало изобразить на лице любопытство: чем, дескать, она
отличается? Раввин Меир забирал тогда у меня книгу  и читал ее нам до конца:
отличается тем, что  в эту  ночь наши предки ушли из  Египта. Так полагалось
делать из года  в  год  не столько  - чтобы не забыть о Египте, сколько  для
того, говорил дед, чтобы внушить себе, будто исход не закончился. Если же он
продолжается, решил я, разглядывая жидкость  в стакане на свет  нью-йоркской
луны, - то в этом случае  следует жить так,  как жило  в поисках обетованной
земли пустынное поколение: суматошно и разгульно! "Ма ништана?" -- спросил я
себя вслух, выпил водку и опустил стакан на тротуар.
 Пересекая  пустынную мостовую, чтобы  возвратиться домой, я  по  наитию
оглянулся назад и застыл  на  месте. Почудилось,  что скрипнула дверь,  и на
порог - со  столиком  в руках - выступила  из  ресторана печальная певица  в
белом  платье.  Поставила  столик  на  тротуаре,  покрыла  его  скатертью  и
расположила  на  нем пулемет.  Потом двое евреев вынесли  ей высокое кресло,
чмокнули ей руку и скрылись за дверью. Певица осторожно опустилась в кресло,
пригнулась к пулемету и стала в меня  целиться.  Я  сорвался с места и пулей
влетел в подъезд.
 Дверь, в которую я не успел постучаться, отворил брат и спросил шепотом
- с какой  это стати  я пил на  улице водку,  а после паузы  под  светофором
бросился  в  подъезд? Я  объяснил, что  под светофором мне показалось, будто
дома  меня заждались. Он сказал, что  у  меня была  пьяная галлюцинация, ибо
никто меня не ждет, все спят, а сам он сейчас к ним присоединится и  оставит
меня в этом гавеном  мире одного. Оставшись один, я подошел к кухонному окну
с  видом  на улицу. Пьяные  евреи  из  "Красного яблочка"  разбредались - за
исключением одного - в разные стороны. Этот один никуда не спешил и висел на
перилах, как дождевой плащ. Потом появилась певица в белом платье и зевнула.
Осмотревшись по  сторонам  и не обратив на  него внимания, уставилась  в мое
окно,  -  единственное,  где  горел  свет.  Потом  вскинула  правую руку  и,
прицелившись в  меня без пистолета, начала  стрелять. Я испугался отсутствия
границы  между  помышлением  и  фактом.  Пригнул  на  всякий случай  голову,
выключил свет и уселся на стул. Голова шла кругом.
 В  окне висела чистая  луна, похожая лоском на  ту,  которую  я видел в
Вильнюсе,  из квартиры  Смирницких. А быть  может,  это  была  та  же самая.
Задумавшись, догадался, что она и была: другой не бывает! Впрочем, не бывает
ли? Есть ли на свете хоть что-нибудь, чего  не  бывает? Особенно, когда, как
сегодня, прошло  столько времени, - больше, чем прошло! Потом задался другим
вопросом: а с какой стати мне кажется, будто прошедшего времени образовалось
больше, чем могло уместиться в истекший срок? Вопрос показался важным, ибо я
обменял на него один день жизни. Чем же этот день явился, - эпилогом к былой
или прологом к новой?  Или - ни тем,  ни  другим, поскольку  жизнь  не имеет
ничего общего с символами сознания?  Тем  более -  когда  сознание разжижено
водкой...
 Надо жить просто,  то  есть спать, решил  я, но  подняться не успел: за
спиной  скрипнула половица  и кто-то вошел в кухню, вынудив меня вздрогнуть,
потому что кто бы то ни был, - меня застали на мыслях, с которыми я ни с кем
не делился. Повернувшись на шум, сумел разглядеть в темноте только темное же
пятно.  Это  пятно  медленно приблизилось к белому  холодильнику;  скрипнула
дверца,  и в  ледяном  свете,  выплеснувшемся  из  его  недр, я увидел вдруг
профиль  жены каким увидел его  впервые - тоже в темноте - 20 лет  назад: не
по-земному  ясным и  красивым,  профиль  мудрой, но не знакомой мне  или  не
существующей  птицы с выпуклыми  надбровиями, прямым  тонким носом и быстрой
линией губ и шеи. С того дня я не мог уже остаться до утра ни с одной другой
женщиной, но беда была в  том, что все это время я  тщетно дожидался  самого
казалось бы  непонятного  между двумя людьми, - любви. К чему любовь,  когда
любить некого, восклицал я часто  до знакомства с женой, не подозревая того,
что все тут обстоит либо сложнее, либо проще.
 О  любви я размышлял часто, и, хотя ни разу еще не мог представить себе
существования  без жены, существование с ней  отказывался  называть любовью.
Поневоле пришел  к заключению, которое доставляло то боль, то умиротворение:
любовь  есть  простейшая  вещь,  которую  люди   мистифицировали  то  ли  из
космической  скуки, то  ли  наперекор  другому  мистифицированному  явлению,
смерти, а то ли из  безнадежной глупости, подобной уже пристыженной глупости
обожествления деревянного обрубка. Любовь есть  таинственная сумма столь  же
обыденных  переживаний, сколь доступна знанию сумма  двух засыпающих  вместе
людей, которые, однако, уходят во сне в разные миры...
 Вынув  из  холодильника  какой-то пузырек,  жена закрыла дверцу и снова
превратилась в  темное пятно. Сонная, наощупь же  стала выбираться из кухни,
так меня и не заметив. Не  стал  звать ее и я:  боялся возвращения из новой,
только что начавшейся  жизни в прежнюю. Считая половицы  на кухне и  потом в
прихожей, мой страх перед  возвращением в старое удалился и утих. И тогда, в
судорожном  порыве к уничтожению прошлого,  мое сознание оказалось способным
на кощунство: как  только  темное пятно исчезло из  виду, - у  меня возникло
острое хотение его погибели,  погибели самого мне  близкого из  живого, моей
жены.
 Оправившись от шока и повинуясь случившемуся, - как если бы случившееся
случилось не в нем самом или не по его вине, - это мое сознание  высветило в
темноте зловещую картину: мертвое лицо жены, ее профиль,  обложенный  теперь
уже по-настоящему неживым лунным светом,  который стал нарастать и размывать
очертания  лица.  Скоро все стало непроглядно белым, а тишина преобразилась,
перестав быть отсутствием шумов и обернувшись  звуком совершенного молчания.
Меня  сковал  ужас,  и тотчас  же всю мою плоть, с  головы  до пят, сотрясла
дремлющая в ней сила, мощная, как разряд электричества.
 За грудной клеткой, ближе к позвонку,  возникла пронзительная боль, как
если  бы  кто-то рассек  меня скальпелем и стал вырезать из моих недр дурную
опухоль. Именно это я себе и предст