е помешали господину Риго  умять
все дочиста, после чего он тщательно обсосал пальцы и вытер  их  виноградным
листом.  Допивая  из  бутылки  вино,  он  оглянулся  на  своего  собрата  по
заключению, и усы его вздернулись кверху, а нос загнулся книзу.
   - Как твой хлеб, хорош ли на вкус?
   - Суховат немного, да приправа выручает, - отвечал  Жан-Батист,  подняв
свой нож.
   - Какая такая приправа?
   - А я, видите ли, умею по-разному резать хлеб. Вот так  -  будто  дыню.
Или вот так - будто жареную рыбу. Или так - будто яичницу.  Или  еще  так  -
будто лионскую колбасу. - При этих словах Жан-Батист ловко  орудовал  ножом,
не забывая в то же время работать челюстями.
   - Держи! - крикнул ему господин Риго. - Пей! Допивай до конца!
   То был не слишком щедрый дар - вина в бутылке осталось лишь на  донышке
- но синьор Кавалетто принял его с благодарностью; проворно вскочив на ноги,
он подхватил бутылку, опрокинул  ее  себе  в  рот  и  причмокнул  губами  от
удовольствия.
   - Поставь бутылку туда, где стоят остальные, - сказал Риго.
   Маленький итальянец исполнил приказание, а потом  с  зажженной  спичкой
наготове встал возле Риго, который свертывал  себе  папиросы  из  нарезанной
квадратиками бумаги, доставленной ему вместе с табаком.
   - Вот тебе! Можешь выкурить одну!
   - Тысяча благодарностей, патрон! - отозвался Жан-Батист на языке  своей
родины и со всей горячностью, свойственной ее сынам.
   Господин Риго закурил,  спрятал  остальной  запас  курева  в  нагрудный
карман, лег на скамью и вытянулся во весь рост. Кавалетто сидел  на  полу  и
мирно попыхивал папиросой, обхватив руками колени. Какая-то непонятная сила,
казалось, притягивала взгляд господина Риго к тому  местечку  на  полу,  где
Кавалетто,  чертя  план,  останавливал  свой   большой   палец.   Итальянец,
подметивший это, несколько озадаченно следил за направлением его взгляда.
   - Что за гнусная дыра! - сказал господин  Риго,  прерывая  затянувшееся
молчание. - Ничего не видно даже при свете дня. Впрочем, разве это свет дня?
Это свет прошлой недели, прошлого месяца, прошлого года! Взгляни,  какой  он
слабый, тусклый!
   Дневной свет попадал в  камеру  как  бы  процеженным  через  квадратную
воронку окна на лестнице - окна, в которое нельзя было  увидеть  ни  кусочка
неба, да и ничего другого тоже.
   - Кавалетто! - сказал господин Риго, отводя глаза от  этой  воронки,  к
которой они оба невольно обратили взгляд после его слов. -  Кавалетто,  ведь
ты знаешь, что я - джентльмен?
   - Как не знать.
   - Сколько времени мы находимся здесь?
   - Я - завтра в полночь будет одиннадцать недель.  Вы  -  нынче  в  пять
пополудни будет девять недель и три дня.
   - Видел ли ты хоть раз, чтобы я  утруждал  себя  какой-нибудь  работой?
Подмел бы пол, или  разостлал  тюфяки,  или  свернул  тюфяки,  или  подобрал
рассыпавшиеся шашки, или сложил домино, или вообще палец о палец ударил?
   - Ни разу!
   - А пришло ли тебе хоть раз в голову, что мне бы следовало  взяться  за
какую-нибудь работу?
   Жан-Батист энергично замахал  указательным  пальцем  правой  руки,  что
является самой сильной формой отрицания в итальянской речи.
   - Нет! Стало быть, ты, как только увидел меня здесь,  сразу  же  понял,
что перед тобой джентльмен?
   - Altro! - воскликнул Жан-Батист,  закрыв  глаза  и  энергично  тряхнув
головой.  Слово  это  в  устах  генуэзца   может   означать   подтверждение,
возражение, одобрение, порицание, насмешку, упрек, похвалу  и  еще  полсотни
других вещей; в данном случае оно примерно соответствовало нашему "Еще бы!",
но только учетверенному по силе выражения.
   - Ха-ха! Что ж, ты прав! Джентльменом я  был,  джентльменом  остался  и
джентльменом умру. Это мое ремесло - быть джентльменом.  Это  мой  козырь  в
игре, и, громы и молнии, я намерен ходить с него до самого конца.
   Он сел и воскликнул с победоносным видом:
   - Вот я каков! Слепая прихоть судьбы забросила меня  в  одну  камеру  с
ничтожным  контрабандистом,  с  жалким  беспаспортным  оборванцем,  которого
полиция сцапала за то, что он дал свою лодку другим таким  же  беспаспортным
оборванцам, собиравшимся удрать на ней за границу. И что  же,  -  он  тотчас
чутьем угадал во мне джентльмена, даже здесь, в этой гнусной дыре, при  этом
гнусном освещении. Здорово! Черт возьми, мои козыри  остаются  козырями  при
любой игре.
   Снова его усы вздернулись кверху, а нос загнулся книзу.
   - Который теперь  час?  -  спросил  он,  облизнув  пересохшие  губы,  и
бледность его лица не вязалась с деланным весельем тона.
   - Скоро половина первого.
   - Отлично! Осталось совсем немного до назначенного свидания джентльмена
с председателем суда. Слушай! Хочешь, я расскажу тебе, в чем меня  обвиняют?
Другого случая не будет, потому что я сюда уже не  вернусь.  Одно  из  двух:
меня либо выпустят на свободу, либо отправят бриться. Ты знаешь, где  у  них
спрятана бритва.
   Синьор Кавалетто вынул папиросу изо рта, и  на  миг  обнаружил  большее
волнение, чем можно было ожидать.
   - Так вот, - начал господин Риго, встав и выпрямившись во весь рост.  -
Я - джентльмен-космополит. У меня нет родины.  Отец  мой  был  швейцарец  из
кантона Во *. Мать - француженка по крови, англичанка по рождению. Родился я
в Бельгии. Я гражданин мира.
   Он стоял в картинной позе, упираясь одной рукой в  бедро  под  свободно
падавшими складками плаща, и говорил, не глядя на  слушателя,  а  словно  бы
обращаясь к противоположной стене; все это наводило на мысль, что он  скорей
репетирует  свои  ответы  суду,  нежели  заботится  об  осведомлении   такой
ничтожной особы, как Жан-Батист Кавалетто.
   - Можете считать, что мне сейчас тридцать пять лет от роду.  Я  повидал
свет. Жил везде понемногу, и всегда жил джентльменом. Как  джентльмена  меня
встречали повсюду, и как джентльмену  оказывали  мне  уважение.  А  если  вы
вздумаете изобличать меня в том, что я  обманом  и  хитростью  добывал  себе
средства к существованию, я спрошу вас: а  как  живут  ваши  адвокаты,  ваши
политики, ваши спекуляторы, ваши биржевые дельцы?
   Он то и дело выбрасывал вперед  свою  небольшую  изящную  руку,  словно
наглядное  доказательство  его  благородного  происхождения,  уже   не   раз
сослужившее ему службу.
   - Два года назад я приехал в  Марсель.  Перед  тем  я  долго  болел,  и
кошелек мой, не стану скрывать, был пуст. А разве у ваших  адвокатов,  ваших
политиков, ваших спекуляторов, ваших биржевых дельцов болезнь не скажется на
состоянии  кошелька  -  если  только  они  не  успели   раньше   обзавестись
капитальцем?  Остановился  я  в  гостинице  "Золотого  Креста",  содержатель
которого, господин Лнри Баронно, был мужчина преклонных лет и весьма слабого
здоровья. На четвертый месяц моего  пребывания  там  господин  Баронно  имел
несчастье скончаться, что может случиться со  всяким.  Немало  людей  каждый
день переселяется в лучший мир без моей помощи.
   Жан-Батист докурил свою папиросу до самых кончиков пальцев, и  господин
Риго в порыве великодушия бросил ему еще одну. Прикурив от тлеющего  окурка,
итальянец продолжал  пускать  дым,  исподлобья  глядя  на  своего  товарища,
который почти не замечал его, поглощенный рассказом.
   - У господина Баронно осталась вдова. Ей было двадцать  два  года.  Она
считалась красавицей и в самом деле была красива (что не одно и  то  же).  Я
продолжал жить в "Золотом Кресте". Я женился  на  госпоже  Баронно.  Не  мне
говорить о том, равный ли это был брак, но взгляните на  меня:  хотя  два  с
лишком месяца тюрьмы не могли пройти бесследно, не сдается ли вам, что я был
ей более под стать, нежели ее покойный супруг?
   У него были замашки красавца и светского человека, хотя он  не  был  ни
тем, ни другим; он брал лишь бахвальством и самоуверенностью, но у  половины
рода людского в таких случаях, как и во многих других, апломб  легко  сходит
за доказательство истины.
   - Как бы там ни было, госпоже Баронно я пришелся  по  сердцу.  Надеюсь,
это не может быть поставлено мне в вину?
   Задав этот вопрос, он невзначай  глянул  на  Жан-Батиста,  и  маленький
итальянец  энергично  замотал  головой,  для  большей   убедительности   без
передышки твердя: "Altro, altro, altro, altro!".
   - Вскоре у нас пошли нелады. Я  горд.  Не  стану  утверждать,  что  это
похвально, но таково уж мое природное свойство. Кроме того,  я  властолюбив.
Подчиняться я не умею; у  меня  потребность  властвовать.  На  беду  капитал
госпожи Риго находился в ее  личном  распоряжении.  Этот  старый  дурак,  ее
покойный муж, закрепил его за нею. В довершение беды у нее оказалась большая
родня. Когда родственники жены начинают вмешиваться в  семейную  жизнь,  это
ставит под угрозу мир в семье, особенно, если муж - джентльмен, если он горд
и если у него потребность властвовать. Нашелся и еще  источник  раздоров.  У
госпожи Риго, к несчастью, были несколько  вульгарные  манеры.  Я  попытался
улучшить их, давая ей наставления по части хорошего тона; она (опять-таки не
без  поддержки  со  стороны  родственников)  обижалась  на  это.  Мы   стали
ссориться, а родственники госпожи Риго распускали всякие сплетни и  клевету,
преувеличивая наши нелады и делая их предметом  соседских  пересудов.  Стали
говорить, будто я жестоко обращаюсь с  госпожой  Риго.  А  между  тем  самое
большее, что могли видеть, это как я разок-другой ударю ее по лицу.  К  тому
же рука у меня легкая, и если мне когда-либо  и  случалось  поучить  госпожу
Риго таким образом, то это скорей была шутка.
   Если шутки господина Риго хоть  отчасти  напоминали  то,  что  выражала
усмешка, искривившая при этих  словах  его  губы,  родственники  злосчастной
госпожи Риго имели все основания предпочитать,  чтобы  он  поучал  ее  не  в
шутку, а всерьез.
   - Я самолюбив и отважен. Не хочу ставить это себе в заслугу, но  таковы
мои природные свойства. Если бы родственники госпожи Риго пошли против  меня
в открытую, я бы знал, как мне с ними быть. Но они, понимая это, плели  свои
интриги тайно и лишь способствовали тому,  что  столкновения  между  мною  и
госпожой Риго все  учащались  и  усиливались.  Даже  когда  мне  требовалась
небольшая сумма денег на мои личные  расходы,  я  не  мог  получить  ее  без
столкновения - и это  я,  чье  природное  свойство  -  властвовать!  Однажды
вечером мы с госпожой Риго, как добрые друзья, или еще  лучше  сказать,  как
влюбленная парочка, гуляли по обрыву над  самым  морем.  Какой-то  злой  дух
подстрекнул госпожу Риго завести речь о своих родственниках. Я стал  укорять
ее, доказывая, что добрая и любящая  жена  не  должна  поддаваться  коварным
наущениям родственников, имеющим целью посеять в ней вражду к мужу.  Госпожа
Риго  возражала;  я  тоже  возражал.  Госпожа  Риго  рассердилась;  я   тоже
рассердился  и  наговорил  лишнего.  Я  это  признаю.  Откровенность  -  мое
природное свойство. И вот госпожа Риго в припадке ярости (никогда  не  прощу
себе, что довел ее до этого) набросилась на меня с дикими воплями  -  их-то,
должно быть, и слышали проходившие по дороге,  -  стала  рвать  мне  волосы,
царапать руки, изодрала мое платье, истоптала всю землю кругом,  а  в  конце
концов прыгнула с обрыва и насмерть разбилась о  прибрежные  скалы.  Вот  те
события, которые людская злоба  извратила,  представив  дело  так,  будто  я
старался принудить госпожу Риго отказаться от своих имущественных прав в мою
пользу и, не добившись успеха, - убил ее.
   Он шагнул к  окну,  на  котором  еще  лежали  разбросанные  виноградные
листья, взял два или три листка и, стоя спиной к свету,  стал  вытирать  ими
руки.
   - Ну? - спросил он после некоторого молчания.  -  Что  ты  на  все  это
скажешь?
   - Скверное дело, - ответил маленький итальянец; он уже встал и, держась
одной рукой за стену, чистил свой нож о подошву башмака.
   - Это что значит?
   Жан-Батист молча начищал нож.
   - Уж не намекаешь ли ты, что я рассказал не так, как оно было?
   - Altro! - воскликнул  Жан-Батист.  На  этот  раз  это  прозвучало  как
извинение и должно было означать: "Что вы, помилуйте!"
   - Как же понять твое замечание?
   - Суды и судьи так пристрастны.
   - Хорошо же! - вскричал рассказчик и, прибавив ругательство, судорожным
движением забросил край  плаща  на  плечо.  -  Пусть  выносят  самый  худший
приговор!
   - Так они, верно, и сделают, - пробормотал  себе  под  нос  Жан-Батист,
низко наклонив голову и засовывая нож за кушак.
   Больше ни с той, ни с другой стороны не было сказано ни слова, хотя оба
узника принялись расхаживать по камере взад и вперед и пути  их  всякий  раз
скрещивались на середине. Несколько раз  господин  Риго,  казалось,  вот-вот
готов был остановиться, желая то ли сообщить еще что-то о своем деле, то  ли
просто отвести душу злобным восклицанием; но синьор Кавалетто,  не  поднимая
глаз, рысцой трусил дальше, и господин  Риго  волей-неволей  продолжал  свою
прогулку, так и не раскрыв рта.
   Но вот где-то загремел в замке  ключ,  заставив  обоих  остановиться  и
прислушаться. Донесся разноголосый говор, топот шагов. Потом хлопнула дверь,
шаги и голоса стали приближаться, и по  лестнице,  тяжело  ступая,  поднялся
тюремщик в сопровождении небольшого отряда солдат.
   - Ну, господин Риго, - сказал тюремщик, подойдя к решетке с  ключами  в
руке. - Прошу вас, выходите.
   - Я вижу, меня решили доставить с почестями!
   - Это необходимо, - возразил тюремщик, - иначе вас,  пожалуй,  разорвут
на столько частей, что потом и не соберешь. Внизу  теснится  толпа  горожан,
господин Риго, и она настроена не слишком дружелюбно.
   Он отошел от окна; стало слышно, как он возится с замками  и  засовами.
Минуту спустя отворилась низенькая дверь в углу камеры и тюремщик  показался
на пороге.
   - Итак, прошу вас, - повторил он, обращаясь к узнику.
   Среди всех оттенков белого цвета на земле  нет  такого,  которым  можно
было бы обозначить бледность, разлившуюся по лицу господина  Риго.  И  среди
всех выражений, свойственных человеческим чертам, не найти  ничего  похожего
на выражение этого лица в миг, когда, казалось, в каждой крохотной его жилке
бился  страх,  сжимавший  сердце.  Говорят  обычно:  "Бледен,  как  мертвец,
страшен, как мертвец", но сравнение это неверно, ибо нет  и  не  может  быть
сходства между завершенной борьбой и отчаянным напряжением решающей схватки.
   Он вставил в рот новую  папиросу  и,  прикурил  у  своего  товарища  по
заключению, крепко стиснул ее в зубах; потом надел шляпу  с  мягкими,  низко
свисающими полями, снова перебросил через плечо край плаща и вышел в  дверь,
даже не оглянувшись на синьора Кавалетто. Впрочем, и тому было сейчас не  до
него; все внимание маленького итальянца сосредоточилось  на  одном:  как  бы
подойти поближе к двери и выглянуть  наружу.  Точно  зверь,  подкравшийся  к
отворенной дверце клетки, за которой  -  свобода,  он  жадно  вглядывался  в
темноту узкой галереи,  куда  выходила  дверь  камеры,  пока  эта  дверь  не
захлопнулась перед ним.
   Конвоем командовал офицер, флегматичный толстяк с обнаженной  шпагой  в
руке и  дымящейся  сигарой  во  рту.  Он  коротко  приказал  своим  солдатам
построиться вокруг господина Риго, с невозмутимым хладнокровием занял  место
во главе отряда, скомандовал "Марш!"  -  и  процессия  под  бряцанье  оружия
тронулась вниз по лестнице. Хлопнула дверь - повернулся ключ в замке - и  от
ворвавшейся было в тюрьму струи непривычного воздуха и  света  остался  лишь
медленно таявший синеватый дымок офицерской сигары.
   Второй узник, оставшись один, с проворством  обезьяны  или  медвежонка,
которого раздразнили, взобрался на подоконник, чтобы не упустить  ничего  из
церемонии отбытия. Он все еще стоял, сжимая решетку руками, как вдруг до его
слуха донесся громкий шум - крики, брань, вопли, угрозы, проклятия сливались
в сплошной яростный гул, похожий на рев бури.
   Узник торопливо  спрыгнул  с  окна  и  заметался  по  камере,  в  своем
беспокойстве еще более похожий на дикого зверя  в  клетке;  потом  он  снова
вскочил на окно, вцепился в решетку и стал трясти ее  обеими  руками,  снова
спрыгнул и заметался из угла в угол, снова вскочил на окно и прислушался,  и
так он не мог найти себе покоя до тех пор, пока шум не замер в отдалении.  А
сколько узников с душой куда более благородной вот так же исходят  тоской  в
неволе, и никто не задумывается об этом, даже любимые ими существа далеки от
истины; а великие мира сего, те, что обрекли их на заточение,  в  это  время
гарцуют в лучах солнца под приветственные клики толпы; когда же  пробьет  их
смертный  час,  спокойно  отходят  в  вечность   на   собственной   постели,
напутствуемые восхвалениями и  пышными  речами;  и  учтивая  история,  более
раболепная, чем любой клеврет, услужливо бальзамирует трупы!
   Наконец Жан-Батист, который волен был теперь  выбирать  в  этих  стенах
любое место для проверки своей способности засыпать когда вздумается, лег на
скамью, подложив под голову скрещенные руки, закрыл глаза и через  мгновение
уже спал. В своей беспечности, в своей покладистости, в своем добродушии,  в
коротких вспышках гнева, в том, как легко приходил к нему сон,  в  том,  как
легко он довольствовался черствым хлебом и жестким ложем,  в  быстрой  смене
горя и веселья - во всем этом он был истинным сыном своей родины.
   Меж тем  сверкание,  разлитое  кругом,  стало  меркнуть  и  мало-помалу
угасло; в ореоле алых, зеленых, золотистых лучей закатилось  солнце;  звезды
высыпали на небе, а на земле, подражая им, засияли светлячки, -  так  добрые
дела, совершаемые людьми, служат лишь  жалким  подобием  высшего  добра;  на
пыльные дороги и на бескрайнюю равнину лег покой; глубокая тишина воцарилась
над морем, и даже волны не шептались о том далеком дне,  когда  им  придется
возвращать своих мертвых.



 ГЛАВА II - Дорожные спутники

   - Сегодня, кажется, уже не орут, как орали вчера - верно, сэр?
   - Не слышно, во всяком случае.
   - Стало быть, не орут. Эти люди, когда открывают рот, так уж  заботятся
о том, чтобы их было слышно.
   - Вполне естественная забота.
   - Да, но ведь они орут постоянно. Им без этого жизнь не в жизнь.
   - Вы говорите о марсельцах?
   - Я говорю о французах. Все они любители поорать.
   А что до Марселя, так мы знаем, что такое Марсель. Город, откуда  пошла
гулять по свету самая возмутительная бунтовская песня * из всех,  когда-либо
сочиненных на Земле. Который просто не мог бы существовать  без  этих  своих
аллон-маршон - все равно куда, хоть к победе, хоть к смерти, хоть  к  черту,
на худой конец.
   Произнесший эту тираду - с самым, впрочем, забавно-добродушным видом  -
перегнулся через парапет и обвел Марсель взглядом,  исполненным  величайшего
презрения; а затем принял независимую позу, заложив руки в карманы и  бренча
там монетами, и подкрепил этот взгляд уничтожительным смешком.
   - Аллон-маршон, скажите на милость!  Лучше  бы  дали  порядочным  людям
аллон-маршон по их  надобностям,  а  не  запирали  их  в  какой-то  дурацкий
карантин!
   - Да, обстоятельство предосадное, - согласился второй собеседник. -  Но
сегодня нас обещают выпустить.
   - Обещают выпустить! - воскликнул первый. - Да это,  если  хотите,  еще
большее безобразие. Выпустить! А с какой стати нас здесь вообще держат?
   - Действительных причин  нет,  согласен.  Но  поскольку  мы  прибыли  с
Востока, а Восток - пристанище чумы...
   - Чумы! - подхватил первый. - Вот в этом все дело. Недолго и очуметь от
того, что с нами здесь происходит. Я словно человек в здравом уме и  твердой
памяти, которого засадили в дом для умалишенных - просто не могу  перенести,
что меня подозревают в чем-либо подобном. Мое здоровье не  оставляло  желать
лучшего, когда мы сюда приехали; но от одного подозрения, что  я  могу  быть
зачумлен, я совсем очумел. Да, да, они правы: у меня чума.
   - Вы ее отлично переносите, мистер Миглз, -  с  улыбкой  отозвался  его
собеседник.