Страницы: -
1 -
2 -
3 -
4 -
5 -
6 -
7 -
8 -
9 -
10 -
11 -
12 -
13 -
14 -
15 -
16 -
17 -
18 -
19 -
20 -
21 -
22 -
23 -
24 -
25 -
26 -
27 -
28 -
29 -
30 -
31 -
32 -
33 -
34 -
35 -
36 -
37 -
38 -
39 -
40 -
41 -
42 -
43 -
44 -
45 -
46 -
47 -
48 -
49 -
50 -
51 -
52 -
53 -
54 -
55 -
56 -
57 -
58 -
59 -
60 -
61 -
62 -
63 -
64 -
65 -
66 -
67 -
68 -
69 -
70 -
71 -
72 -
73 -
74 -
75 -
76 -
77 -
78 -
79 -
80 -
81 -
82 -
83 -
84 -
85 -
86 -
87 -
88 -
89 -
90 -
91 -
92 -
93 -
94 -
95 -
96 -
97 -
98 -
99 -
100 -
101 -
102 -
103 -
е размышлений. Окончив свои выписки, мистер Панкс,
как нельзя лучше подходивший для роли главы заговорщиков, еще раз перечитал
их, кое-что исправил, спрятал книжку в карман, а листки сложил веером,
наподобие игральных карт, и взял в руку.
- Так вот, имеется кладбище в Бедфордшире, - сказал Панкс. - Кто
возьмет?
- Я возьму, сэр, - откликнулся мистер Рэгг, - если больше нет желающих.
Мистер Панкс дал ему одну карту и посмотрел в оставшиеся у него на
руках.
- Дальше имеется наведение справки в Йорке, - сказал он. - Кто возьмет?
- Что касается Йорка - я пас, - сказал мистер Рэгг.
- Тогда, может быть, вы согласитесь, Джон Чивери? - спросил Панкс, и,
получив утвердительный ответ, дал карту Юному Джону, и снова заглянул в
оставшиеся па руках.
- Приходская церковь в Лондоне. Это, пожалуй, я сам возьму. Семейная
библия. Ну, и это тоже. Стало быть, за мной два. За мной два, - повторил
Панкс, шумно переведя дух. - Клерк в Дургаме, это вам, Джон, и старый моряк
в Дунстебле - вам, мистер Рэгг. Сколько там за мной, два? Да, за мной два.
Вот еще надгробная плита, это будет три. И мертворожденный ребенок, это
будет четыре. Вот пока и все.
Покончив, таким образом, с раздачей карт - причем все это делалось
очень тихо и спокойно, - мистер Панкс, пыхтя, забрался во внутренний карман
своего сюртука и вытащил оттуда холщовый мешочек, из которого бережно
отсчитал деньги на дорожные расходы и разложил их на две кучки.
- Деньги просто тают под руками, - с тревогой заметил он, подвигая обе
кучки к своим собеседникам. - Просто тают под руками.
- Могу сказать лишь одно, мистер Панкс, - ответил Юный Джон. - Я
глубоко скорблю, что мои обстоятельства не позволяют мне ездить на
собственный счет, а необходимость торопиться не позволяет проделывать весь
путь пешком, хотя для меня не было бы большего счастья, чем шагать, пока я
не свалюсь замертво, без всякой платы или вознаграждения.
Это проявление бескорыстия со стороны молодого человека до того
насмешило мисс Рэгг, что она принуждена была спешно выбежать из-за стола и
спастись на лестницу, где и просидела, пока хорошенько не выхохоталась.
Мистер Панкс между тем, не сводя участливого взгляда с Юного Джона, медленно
и задумчиво закручивал свой мешочек, точно пытаясь свернуть ему шею. Только
что он убрал его в карман, как воротилась хозяйка дома и занялась
приготовлением грога для всего общества (в том числе и для собственной
особы). Когда всем было налито, мистер Рэгг поднялся и молча протянул над
столом руку со стаканом, как бы приглашая остальных заговорщиков сделать то
же и дружным чоканьем скрепить свой тайный союз. Церемония, начавшаяся столь
торжественно, без сомнения так же и закончилась бы, но на беду мисс Рэгг,
поднеся стакан к губам, ненароком глянула на Юного Джона, и вспомнив о его
нелепом бескорыстии, не удержалась и прыснула со смеху, обрызгав соседей
грогом, после чего ей осталось только со стыдом удалиться.
Так прошел первый званый обед, данный Панксом в Пентонвилле, так
проходила его странная, хлопотливая жизнь. Единственные минуты, когда он
словно отдыхал от своих забот, позволяя себе что-то делать или говорить не
по долгу и без особой цели, были те, которые он проводил у прихрамывающего
иностранца с клюкой в Подворье Кровоточащего Сердца.
Иностранец этот - его звали Жан-Батист Кавалетто, а в Подворье называли
мистер Баптист - был на диво жизнерадостный, шустрый и неунывающий
человечек; должно быть, именно эти свойства по контрасту и привлекли к нему
Панкса. Одинокий, беспомощный, не знающий и десятка необходимых слов
единственного языка, на котором он мог бы сговориться с окружающими, он плыл
по течению судьбы с беспечностью, непривычной для Подворья. Есть ему было
почти нечего, пить - и вовсе нечего; все его пожитки, не считая того, что
было на нем, умещались в малюсеньком узелке, который он с собой принес; и
тем не менее с первого же дня он так весело улыбался, ковыляя по Подворью со
своей клюкой, как будто дела его находились в самом блестящем состоянии, и
своей белозубой улыбкой словно старался расположить к себе всех.
Нелегкая это была задача для иностранца, все равно больного или
здорового - заслужить благосклонность Кровоточащих Сердец. Во-первых, все
они пребывали в смутной уверенности, что каждый иностранец прячет за пазухой
нож; во-вторых, исповедовали здравый и узаконенный национальным общественным
мнением принцип: пусть иностранцы убираются восвояси. Они никогда не
задавались вопросом, скольким их соотечественникам пришлось бы убраться из
разных стран, если б этот принцип получил всеобщее распространение; они
считали, что он применим только к Англии. В-третьих, они склонны были
усматривать проявление гнева божия в том обстоятельстве, что человек рожден
не англичанином; а различные бедствия, постигавшие его отечество, объясняли
тем, что там живут так, как не принято в Англии, и не живут так, как в
Англии принято. В подобном убеждении они были воспитаны Полипами и
Чваннингами, которые долгое время официально и неофициально вдалбливали им,
что страна, уклоняющаяся от подчинения этим двум славным фамилиям, не вправе
надеяться на милость провидения, - а вдолбив, сами же за глаза насмехались
над ними, как над народом, более всех других народов закоснелым в
предрассудках.
Такова была, так сказать, политическая сторона вопроса; но у
Кровоточащих Сердец имелись и другие доводы против того, чтобы допускать в
Подворье иностранцев. Они утверждали, что иностранцы все нищие; и хотя сами
они жили в такой нищете, что дальше, кажется, уж идти некуда, это не
ослабляло убедительности довода. Они утверждали, что иностранцев всех держат
в подчинении штыками и саблями; и хотя по их собственным головам немедленно
начинала гулять полицейская дубинка при малейшем выражении недовольства, это
в счет не шло, потому что дубинка - орудие тупое. Они утверждали, что
иностранцы все безнравственны; и хотя в Англии тоже кой-когда бывают
судебные разбирательства и случаются бракоразводные процессы, это совершенно
другое дело. Они утверждали, что иностранцы лишены духа независимости,
поскольку их не водит стадом к избирательным урнам лорд Децимус Тит Полип с
развевающимися знаменами, под звуки "Правь, Британия" *. Чтоб больше не
утомлять читателя, скажем только, что они еще многое утверждали в таком же
роде.
Против всех этих доводов должен был бороться, как умел, прихрамывающий
иностранец с клюкой. Правда, он был не совсем одинок в этой борьбе - мистер
Артур Кленнэм рекомендовал его Плорнишам, жившим по той же лестнице, - но
все же шансы складывались далеко не в его пользу. По счастью, Кровоточащие
Сердца были добрые сердца, и видя, как этот маленький человечек с
приветливым лицом весело ковыляет по двору, никому не делая зла, не хватаясь
чуть что за нож, не совершая никаких вопиюще безнравственных поступков;
видя, как он живет, перебиваясь с хлеба на молоко, и по вечерам играет с
ребятишками миссис Плорниш, они мало-помалу склонились к решению, что, хоть
у него нет надежды когда-либо сделаться англичанином, было бы жестоко еще
наказывать его за это печальное для него обстоятельство. Они стали
снисходительно приноравливаться к его уровню, обходились с ним, как с
ребенком, хотя и называли его "мистер Баптист", бесцеремонно хохотали над
его привычкой усиленно жестикулировать и его английской речью, напоминавшей
младенческий лепет, - тем более что он нимало не обижался и сам хохотал
громче всех. Обращаясь к нему, они не говорили, а кричали, словно он был
глухой. Чтобы он лучше усвоил правильный английский язык, они составляли
фразы, весьма похожие на те, какими дикари объяснялись с капитаном Куком или
Пятница с Робинзоном Крузо. Особенных успехов достигла в этом трудном
искусстве миссис Плорниш; ее знаменитая сентенция: "Я надеяться ваш нога
скоро здоров" - считалась в Подворье сказанной почти по-итальянски. Миссис
Плорниш и сама уже склонна была думать, что у нее врожденные способности к
этому языку. Для расширения словаря иностранца, популярность которого все
росла, употреблялись в качестве наглядных пособий предметы кухонной утвари;
и стоило ему показаться во дворе, как изо всех дверей выскакивали хозяйки и
наперебой кричали: "Мистер Баптист - чайник!", "Мистер Баптист - скалка!",
"Мистер Баптист - кочерга!", "Мистер Баптист - ситечко!" - размахивая
поименованными предметами и внушая ему непреодолимый ужас перед трудностями
англосаксонской речи.
Так обстояли его дела, когда - примерно на третьей неделе его
проживания в Подворье - он имел счастье возбудить симпатии мистера Панкса. С
миссис Плорниш в качестве переводчицы последний явился в упоминавшуюся уже
мансарду и застал ее жильца с увлечением вырезывающим что-то по дереву при
помощи самых нехитрых инструментов. Скудость обстановки, состоящей из стола,
стула и жиденького тюфячка на полу, заменявшего кровать, совершенно не
мешала ему обретаться в самом жизнерадостном расположении духа.
- Ну-с, приятель, - сказал мистер Панкс. - Платите за квартиру.
Жилец тотчас же достал деньги, завернутые в бумажку, и подал ему,
улыбаясь во весь рот; затем выставил вперед столько пальцев правой руки,
сколько было шиллингов, и еще провел поперек одного пальца рукой, изображая
полшиллинга.
- Ишь ты, - сказал мистер Панкс, глядя на него с удивлением. - Вот,
значит, как? Платим в срок и сполна? Что ж, тем лучше. Но, признаться, не
ожидал.
Тут миссис Плорниш соблаговолила вступить в свои обязанности
переводчицы и объяснила мистеру Баптисту:
- Его довольный. Его получал деньги очень хорошо.
Маленький человечек снова улыбнулся и закивал головой. Мистер Панкс
вдруг почувствовал что-то неотразимо привлекательное в этой сияющей
физиономии.
- Как его больная нога? - спросил он у миссис Плорниш.
- Лучше, сэр, гораздо лучше, - сказала миссис Плорниш. - Мы думаем,
дней через пять-шесть он уже сможет ходить без палки. (Такой удобный случай,
конечно, нельзя было упустить, и миссис Плорниш блеснула своим искусством,
объяснив мистеру Баптисту не без законной гордости: "Его надеяться ваш нога
скоро здоров".)
- Веселый малый, как я погляжу, - сказал мистер Панкс, с интересом
рассматривая его, точно заводную игрушку. - На что он живет?
- А он, видите, цветы вырезает по дереву, - сказала миссис Плорниш, - и
такой оказался искусник, просто на диво. (Мистер Баптист, следивший за
выражением их лиц, тотчас же протянул свое изделие. Миссис Плорниш поспешила
перевести еще невысказанную мысль Панкса: "Его довольный. Еще раз хорошо!")
- И на это можно прожить?
- Ему очень немного надо, сэр, а со временем он, думается, будет
зарабатывать неплохо. Это занятие ему приискал мистер Кленнэм; он и у себя
на заводе находит ему всякие поделки - попросту говоря, придумывает, чтоб
дать ему заработать.
- А в свободное от работы время что он делает?
- Да почитай что ничего не делает, сэр, - ходить-то ведь ему еще
трудно. Бродит по двору, болтает с кем придется, хоть не очень-то они
понимают друг друга; то с детишками поиграет, то просто посидит, погреется
на солнышке - он где угодно расположится, точно в кресле - и всегда веселый,
поет, смеется.
- Смеяться он, видно, мастер, - отозвался Панкс. - У него каждый зуб во
рту смеется.
- А иногда дойдет до выхода на улицу, - продолжала миссис Плорниш, -
поднимется по ступенькам, стоит и смотрит. И так чудно смотрит! Кто говорит,
это он родину свою высматривает вдалеке, кто говорит - ждет кого-то с
опаской, а кто и вовсе не знает, что сказать. Мистер Баптист, по-видимому,
уловил общий смысл ее слов - быть может, сумел подметить и истолковать мину,
с которой она изображала, как он "стоит и смотрит". Во всяком случае, он
вдруг закрыл глаза и, тряхнув головой с видом человека, который знает, что
делает, произнес на своем родном языке: "Ладно уж!" - "Altro".
- Что значит Altro? - спросил Панкс.
- Гм! Это может значить все что угодно, сэр, - сказала миссис Плорниш.
- Да ну? - сказал Панкс. - Тогда - altro вам, приятель. До свидания.
Altro!
Мистер Баптист с обычной для него живостью подхватил это слово и
повторил несколько раз подряд; мистер Панкс с обычной для него степенностью
повторил его только раз. Но с этого дня у Панкса-цыгана завелась новая
привычка: возвращаясь домой после утомительного дня, он часто заходил в
Подворье Кровоточащего Сердца, поднимался, не торопясь, по лестнице,
приотворял дверь мансарды мистера Баптиста, и если тот оказывался дома,
говорил ему с порога: "Здорово, приятель! Altro!" А мистер Баптист весь
расплывался в улыбке и, радостно кивая головой, отвечал: "Altro, signore,
altro, altro, altro!" После каковой сжатой и лаконической беседы Панкс шел
домой довольный, как человек, которому удалось передохнуть и освежиться.
ГЛАВА XXVI - Ничьи сомнения и тревоги
Не приди Артур Кленнэм к благоразумному решению ни в коем случае не
влюбляться в Бэби, он бы теперь переживал черные дни, будучи вынужден вести
нелегкую борьбу с собственными чувствами. Прежде всего в нем бы пыталось
одержать верх если не враждебное, то, во всяком случае, неприязненное
отношение к мистеру Генри Гоуэну, а тайный голос твердил бы ему, что это
недостойно джентльмена. Благородной душе несвойственны резкие антипатии, и
она с трудом поддается им, даже когда они вполне беспристрастны; но если
раздумье покажет, что в основе недоброго чувства лежит пристрастие - уныние
овладевает такой душой.
Вот почему, если бы не упомянутое выше мудрое решение, образ мистера
Генри Гоуэна постоянно омрачал бы мысли Кленнэма, отвлекая их от несравненно
более приятных лиц и предметов. А так этот образ значительно больше места
занимал в мыслях Дэниела Дойса; во всяком случае, не Кленнэм, а Дойс обычно
первым называл его имя в дружеских беседах компаньонов между собой. Беседы
эти происходили теперь довольно часто, с тех пор как компаньоны наняли
сообща часть просторного дома в одной из угрюмых, старых улиц Сити,
неподалеку от Английского банка, у самой Лондон-Уолл.
Мистер Дойс провел день в Туикнеме. Артур Кленнэм не захотел ему
сопутствовать. Мистер Дойс только что воротился домой. Он просунул голову в
дверь к Артуру Кленнэму, чтобы пожелать ему доброй ночи.
- Входите, входите! - сказал Кленнэм.
- Я увидел, что вы читаете, - ответил Дойс, входя в комнату, - и не
захотел мешать.
Если бы не пресловутое решение, Кленнэм, пожалуй, не смог бы назвать
книгу, которую читал - пожалуй, даже и не заглянул бы в нее за целый час ни
разу, хотя она лежала раскрытой перед его глазами. Сейчас он поторопился ее
захлопнуть.
- Ну как там, все здоровы? - спросил он.
- Да, - сказал Дойс, - все здоровы; все совершенно здоровы.
По старой привычке мастерового Дэниел прятал носовой платок в шляпу. Он
достал его и принялся вытирать лоб. медленно повторяя:
- Все здоровы; а мисс Минни просто цветет.
- Были какие-нибудь гости?
- Нет, гостей не было.
- Как же вы развлекались вчетвером? - спросил Кленнэм весело.
- Не вчетвером, а впятером, - поправил его компаньон. - Этот тоже был.
Ну, этот.
- Кто?
- Мистер Генри Гоуэн.
- Ах, да, разумеется! - воскликнул Кленнэм с необычайной живостью. - Я
и забыл о нем.
- Как же, я ведь говорил вам, - сказал Дэниел Дойс. - Он там бывает
каждое воскресенье.
- Да, да, - сказал Кленнэм. - Теперь я вспомнил.
Дэниел Дойс, все еще вытирая лоб, повторял с натугой:
- Да, он тоже был, тоже был. И собака его - она тоже была.
- Мисс Миглз питает большую симпатию к - к этой собаке, - заметил
Кленнэм.
- Правильно, - подтвердил его компаньон. - Гораздо большую, нежели к -
к хозяину собаки.
- Вы хотите сказать - к мистеру...
- К мистеру Гоуэну. Именно это я и хочу сказать.
Последовала пауза в разговоре, которую Кленнэм употребил на то, чтобы
завести свои часы.
- Не слишком ли вы торопливы в своих суждениях, - заметил он немного
погодя. - Наши суждения - я говорю вообще...
- Я так и понимаю, - сказал Дойс.
- ...зависят от множества соображений, которые подчас неожиданно для
нас самих могут оказаться несправедливыми, и потому следует быть очень
осмотрительным, когда судишь о людях. Вот хотя бы мистер...
- Гоуэн, - спокойно подсказал Дойс, привыкший уже к тому, что ему
всегда выпадает обязанность произносить это имя.
- Он молод, талантлив, хорош собой, у него легкий, веселый нрав, он
повидал жизнь. Трудно, пожалуй, не будучи предубежденным, найти что-либо
говорящее не в его пользу.
- Для меня вовсе не трудно, - ответил Дэниел Дойс. - Я вижу, что он
причиняет беспокойство, а в будущем может причинить и горе семье моего
старого друга. Я вижу, что из-за него становятся глубже морщины на лбу моего
старого друга, - должно быть оттого, что он все чаще и все упорнее
заглядывается на дочь этого друга. Короче говоря, я вижу, что он завлекает в
свои сети милую и очаровательную девочку, которая никогда не будет с ним
счастлива.
- Мы не можем утверждать, что она не будет с ним счастлива, - сказал
Кленнэм сдавленным, точно от боли, голосом.
- Мы не можем утверждать, что наша планета просуществует еще сто лет, -
возразил его компаньон, - однако нам это представляется весьма вероятным.
- Полно, полно, - сказал Кленнэм. - Будем надеяться на лучшее и
постараемся проявить если не великодушие (о котором в данном случае не может
быть речи), то хотя бы справедливость. Нельзя порочить этого молодого
человека только потому, что он сумел понравиться прелестной избраннице
своего сердца, и нельзя отказать ей самой в праве любить того, кого она
считает достойным любви.
- Согласен, друг мой, - сказал Дойс. - Но согласитесь и вы, что она
слишком молода и избалована, слишком доверчива и неопытна, чтобы хорошо
разбираться в людях.
- Если так, - сказал Кленнэм, - то тут уж мы ничем помочь не можем.
Дэниел Дойс печально покачал головой и ответил:
- Боюсь, что вы правы.
- Словом, так или иначе, - сказал Кленнэм, - мы должны признать, что
нам не к лицу осуждать мистера Гоуэна. Потворствовать своим безотчетным
антипатиям - удовольствие сомнительное. И я по крайней мере твердо решил не
говорить о мистере Гоуэне ни одного худого слова.
- Ну, я в себе не так уверен, и потому оставляю за собой право
отзываться о нем неодобрительно, - сказал Дойс. - Но если я не уверен в
себе, то в вас я уверен, Кленнэм, я знаю вашу прямую натуру и глубоко вас
уважаю за эту прямоту. Спокойной ночи, мой добрый друг и компаньон! - Он с
чувством пожал ему руку, словно за этим разговором крылось нечто более
серьезное, чем могло показаться, и вышел из комнаты.
Компаньонам уже не раз случалось вместе навешать семейство Миглз, и они
оба замечали, что даже при мимолетном упоминании имени мистера Генри Гоуэна
в его отсутствие на сияющее лицо мистера Миглза набегала тень, как в то
утро, когда произошла памятная встреча у переправы. Если бы Кленнэм допустил
в свое сердце запретную любовь, все это могло причинить ему немалые
страдания; но при существующих обстоятельствах это не значило для него
ничего - решительно ничего.
Равным образом, если бы эта непрошеная гостья нашла приют в его груд