ю мечту - определиться  в
ученики к опытному механику. В мастерской этого механика он провел семь лет,
упорно  трудился,  упорно  учился,  упорно  недосыпал  и   недоедал.   Когда
положенный срок пришел к концу, он не захотел уйти и еще семь или восемь лет
работал в мастерской на жаловании; а после того подался на берега Клайда  *,
где снова работал и снова учился, сменяя книгу на молоток  и  сверло,  чтобы
пополнить свои теоретические и практические знания. Так прошло еще шесть или
семь лет. Потом ему предложили поехать в Лион, и он принял это  предложение;
из Лиона перекочевал в Германию, а находясь в Германии, получил  приглашение
в Россию, в Санкт-Петербург, где дела у него пошли  очень  успешно,  пожалуй
успешней, чем где бы то ни было. Однако вполне естественное  чувство  влекло
его в Англию; ему хотелось добиться успеха на родине, хотелось послужить  ей
в меру своих сил. И вот он  вернулся.  Открыл  небольшой  завод,  изобретал,
рассчитывал, строил и, наконец, после двенадцати  лет  неустанных  трудов  и
стараний  зачислен  в  Британский  Почетный  Легион  -  Легион   Отвергнутых
Министерством Волокиты, и удостоился Британского Большого Креста  -  креста,
поставленного на его деле Полипами и Чваннингами.
   - Можно только пожалеть, что вы затеяли это дело, мистер Дойс, - сказал
Кленнэм.
   - Верно, сэр, - но, с другой стороны, как же быть?  Если  человек  имел
несчастье изобрести что-то, что может  принести  пользу  его  отечеству,  он
должен добиться толку, чего бы это ни стоило.
   - А не лучше ли махнуть рукой? - спросил Кленнэм.
   - Невозможно. - Дойс покачал головой, задумчиво улыбаясь. - Мысль  дана
человеку не для того, чтоб быть похороненной в его голове.  Мысль  дана  ему
для того, чтобы создавать вещи, полезные людям. Человек должен  бороться  за
свою жизнь и защищать ее, пока хватит сил.  Так  же  и  изобретатель  должен
бороться за свое изобретение.
   -  Вы  хотите  сказать,  -  отозвался  Артур,  проникаясь  все  большим
уважением к этому тихому человеку, -  что  даже  и  теперь  вы  не  утратили
мужества?
   - Не имею на это права, - отвечал Дойс. - Ведь идея моя все-таки верна!
   Некоторое время они  шагали  молча,  затем  Кленнэм,  желая  переменить
разговор и в то же время не желая делать это слишком резко, спросил  мистера
Дойса, есть ли у него компаньон,  который  делил  бы  с  ним  вес  заботы  и
трудности.
   - Нет, - отвечал тот. - Теперь нет. Был у меня компаньон,  в  то  время
когда я начинал. Хороший был человек, настоящий друг. Но  он  несколько  лет
назад умер; и так как я не мог  примириться  с  мыслью,  что  кто-то  другой
займет его место, я выкупил у наследников его долю, и с тех  пор  управляюсь
один. Только, знаете что?  -  добавил  он,  остановившись  и  с  добродушной
усмешкой положив на локоть Кленнэма свою правую руку  со  странно  отогнутым
большим пальцем, - изобретатели не годятся для ведения дел.
   - Неужели?
   - По крайней мере так утверждают деловые люди, - сказал Дойс и,  весело
расхохотавшись, снова зашагал вперед.  -  Уж  не  знаю  почему,  но  принято
считать,  что  мы,  горемычные,  начисто  лишены  обыкновенного   житейского
здравого смысла. Даже милейший хозяин этого дома, - Дойс  мотнул  головой  в
сторону Туикнема, - лучший мой друг на земле, почитает своим долгом  опекать
меня, как существо, неспособное о себе позаботиться.
   Артур Кленнэм в  свою  очередь  не  удержался  от  смеха,  услышав  это
справедливое замечание.
   - Выходит, нужен мне такой компаньон, который был бы настоящим  деловым
человеком и  никогда  не  грешил  бы  по  части  изобретательства,  -  снова
заговорил Дойс, сняв шляпу и проводя ладонью по  лбу.  -  Хотя  бы  в  угоду
ходячему мнению и для того, чтобы поддержать престиж предприятия. Не  думаю,
чтобы этот новый компаньон - кто бы он ни  был  -  нашел  у  меня  очень  уж
большие упущения или беспорядок в делах; а впрочем, это  ему  судить,  а  не
мне.
   - Так, значит, вы еще не подыскали себе компаньона?
   - Нет, сэр, еще нет. Я, собственно, только недавно решил, что  мне  без
этого не обойтись. Видите ли, дел все прибавляется, а мне и на заводе работы
предовольно, годы-то уже не те. Нужно и переписку вести и книги содержать  в
порядке, и за границу ездить - там тоже хозяйский глаз требуется, -  и  меня
уже на все не хватает. Вот если удастся улучить полчасика, думаю потолковать
обо всем этом с моим - моим опекуном и покровителем, - сказал Дэниел Дойс, и
в глазах у него снова блеснул смех. - Он человек умудренный опытом и  хорошо
разбирается в подобных материях.
   Еще много о чем они  беседовали,  пока  не  добрались  до  цели  своего
путешествия. Во всех суждениях Дойса чувствовалась  спокойная  и  сдержанная
уверенность - уверенность человека, который  твердо  знает:  что  верно,  то
всегда будет  верно,  вопреки  всем  Полипам,  населяющим  родной  океан,  и
останется верным, даже если этот океан пересохнет до последней капли; однако
эта  величавая  уверенность  ничем  не  напоминала  величественного  апломба
чиновных лиц.
   Хорошо зная местоположение коттеджа, Дойс повел Артура дорогой,  откуда
это  местоположение  казалось  особенно  живописным.  Дом   был   прелестный
(некоторая причудливость архитектуры его не портила); он стоял близ  дороги,
на речном берегу, и казалось, трудно  было  подобрать  для  семейства  Миглз
более подходящее обиталище. Вокруг дома тянулся  сад,  должно  быть  так  же
прекрасно расцветавший в майскую пору, как  сейчас,  в  майскую  пору  своей
жизни, цвела  Бэби;  и  густо  разросшиеся  деревья  склонялись  над  домом,
оберегая его, как мистер и миссис Миглз оберегали свою  любимую  дочку.  Тут
прежде стоял другой, кирпичный  дом;  часть  его  снесли  совсем,  а  другую
перестроили заново, так что в нынешнем  коттедже  были  и  добротные  старые
стены,  словно  бы  символизировавшие  собой  мистера  и  миссис  Миглз,   и
прехорошенькая, легкая новенькая  пристройка,  словно  бы  символизировавшая
Бэби. К дому еще лепилась оранжерея, выстроенная позднее; в тени  ее  стекла
казались тусклыми  и  темными,  но  когда  ударяло  в  них  солнце,  они  то
вспыхивали, как пламя пожара, то мирно поблескивали,  как  прозрачные  капли
воды. Эту оранжерею можно  было  бы  счесть  символом  Тэттикорэм.  Из  окон
открывался вид на реку, по которой скользила  лодка  перевозчика;  и  мирный
этот вид, казалось, назидательно говорил обитателям дома: "Вот вы молоды или
стары, запальчивы или кротки, негодуете или смиряетесь, а тихие струи потока
всегда неизменны в своем беге. Какие бы бури ни бушевали в сердцах, вода  за
кормою журчит всегда одну и ту же  песню.  Год  за  годом  проходит,  и  все
столько же миль в час пробегают речные воды, все на столько же ярдов  сносит
течением лодку при переправе, все  так  же  здесь  белеют  кувшинки,  а  там
шелестят камыши, и река свершает  свой  вечный  путь,  не  ведая  перемен  и
смятений;  тогда  как  ваш  путь  по  реке   времени   прихотлив   и   полон
неожиданностей".
   Не успел прозвонить колокольчик у калитки, как мистер Миглз  уже  вышел
встречать гостей. Не успел выйти мистер Миглз, как вышла  миссис  Миглз.  Не
успела выйти миссис Миглз, как вышла Бэби. Не успела выйти Бэби,  как  вышла
Тэттикорэм. Никогда еще не оказывали нигде гостям более радушного приема.
   - Вот так мы и живем, мистер Кленнэм, - сказал мистер  Миглз.  -  Сидим
себе, как видите, в своей домашней скорлупе и  не  помышляем  о  том,  чтобы
высунуть из нее нос - то  бишь  отправиться  в  путешествие.  Не  похоже  на
Марсель, а? Тут уж никаких аллон-маршон не услышишь.
   - Да, красота этих мест совсем иная,  -  сказал  Кленнэм,  осматриваясь
кругом.
   - А ведь до чего хорошо было в карантине, честное слово!  -  воскликнул
мистер Миглз, весело потирая  руки.  -  Я  бы  совсем  не  прочь  опять  там
очутиться. Уж очень приятная у нас подобралась компания.
   Таково было неизменное свойство мистера Миглза: путешествуя, он на  все
ворчал, а приехав домой, хотел опять очутиться там, где путешествовал.
   - Жаль, что теперь не лето, - сказал мистер Миглз. -  и  вы  не  можете
полюбоваться нашим садом во всем его великолепии. Летом вы бы тут сами  себя
не услышали из-за птичьего гомона. Как люди практические,  мы  не  позволяем
распугивать птиц; и птицы - они ведь тоже  народ  практический  -  слетаются
сюда тучами.  Мы  от  души  рады,  Кленнэм  (с  вашего  позволения  я  опущу
"мистера"); поверьте, от души рады.
   - С тех пор как мы с вами  прогуливались  по  террасе  над  Средиземным
морем, я не слыхал таких сердечных речей, -  сказал  Кленнэм,  но,  вспомнив
свой ночной разговор с Крошкой Доррит, поспешил  честно  добавить:  -  кроме
одного раза.
   - А какой вид открывался с этой террасы! - воскликнул мистер Миглз. - Я
не сторонник военного духа в государстве, но, пожалуй, немножко аллон-маршон
- так, самая малость - придало бы жизни здешним местам. А то уж очень у  нас
тут непробудная тишь.
   Сопроводив эту характеристику своего идиллического приюта  сомнительным
покачиванием головы, мистер Миглз повел гостей в дом.
   Дом был  просторен,  но  не  слишком  велик,  выглядел  внутри  так  же
привлекательно, как и снаружи, и все  в  нем  было  очень  хорошо  и  удобно
устроено. Кое-что в  обстановке  -  завешенные  картины,  чехлы  на  мебели,
свернутые драпировки -  напоминало  об  отсутствии  у  хозяев  склонности  к
домоседству; но как нетрудно было угадать, одна  из  причуд  мистера  Миглза
состояла в том, что, пока  семейство  путешествовало,  комнаты  должны  были
всегда содержаться в таком виде, как будто хозяева возвращаются послезавтра.
Дом был  битком  набит  всякой  всячиной,  вывезенной  мистером  Миглзом  из
путешествий, и это придавало ему сходство с  жильем  какого-то  добродушного
корсара.  Были  тут  древности  из  Центральной  Италии,  изготовленные   на
предприятиях лучших современных фирм, доведших до совершенства  эту  отрасль
промышленности; кусочки мумий из  Египта  (а  может  быть,  из  Бирмингема);
модели венецианских гондол; модели швейцарских деревушек; обломки  мозаичных
плит из Геркуланума и Помпеи *, похожие на окаменелый мясной фарш; пепел  из
усыпальниц  и  лава  из  Везувия;  испанские  веера,   мавританские   туфли,
тосканские головные шпильки, каррарские  статуэтки,  трастеверинские  шарфы,
генуэзский  бархат  и  филигрань,  неаполитанские  кораллы,  римские  камеи,
женевские ювелирные изделия, арабские фонари, четки, освященные самим папой,
и еще целые груды всевозможного хлама. На стенах красовались виды  множества
мест, схожие и несхожие с натурой; а  одно  небольшое  зальце  увешано  было
изображениями каких-то древних святых с жилами, напоминавшими пряди  каната,
морщинами в виде татуировки и прической, как у Нептуна, причем все это  было
покрыто столь густым слоем лака, что  каждый  праведник  с  успехом  заменял
клейкую бумагу для ловли мух, в просторечии именуемую  липучкой.  По  поводу
своих приобретений мистер Миглз говорил то, что обычно говорится в  подобных
случаях: он не  знаток,  он  судит  только  по  своему  вкусу,  эти  картины
достались ему за бесценок, но многим они нравятся. Во  всяком  случае,  одно
лицо, понимающее толк в этих вещах, говорило ему, что  "Мудрец  за  чтением"
(завернутый в одеяло старичок с горжеткой из лебяжьего пуха  вместо  бороды,
которому густая сеть трещинок придавала сходство с перепекшимся  пирогом)  -
отличнейший Гверчино. А что касается вон той картины направо, так  тут  дело
ясное для каждого:  если  уж  это  не  поздний  Себастиан  дель-Пьомбо,  так
спрашивается, кто же? Тициан?* Может быть, конечно, и Тициан, а может  быть,
Тициан только коснулся этого шедевра своей  кистью.  "А  может  быть,  и  не
касался", - заметил Дойс; но мистер Миглз предпочел пропустить это замечание
мимо ушей.
   Показав гостям все свои трофеи, мистер Миглз увел их к себе в  кабинет.
Это была уютная светлая комната окнами на лужайку, меблированная частью  как
гардеробная, частью как  контора.  В  углу  на  особом  столико  можно  было
заметить весы для взвешивания золота и лопаточку для сгребания денег.
   - Вот взгляните, - сказал мистер Миглз. - Ровно  тридцать  пять  лет  я
простоял за конторкой, на которой покоились эти два предмета (в то  время  я
не больше помышлял о том, чтобы шататься по свету, нежели теперь  -  о  том,
чтобы сидеть дома). Когда я навсегда оставил  банк,  я  попросил  позволения
взять их себе на память. Рассказываю вам это, чтобы вы не подумали, будто  я
целыми днями сижу туг и считаю  свои  деньги,  точно  король  из  песенки  о
двадцати четырех дроздах *. А то послушать Бэби, так на это похоже.
   Внимание Кленнэма  привлекла  висевшая  на  степс  картина,  с  которой
смотрели, обнявшись, две прехорошенькие маленькие девочки.
   - Да, Кленнэм, - понизив голос, произнес мистер Миглз. - Обе мои дочки.
Этот портрет был писан почти семнадцать лет тому назад. Они тут  совсем  еще
младенцы - как я часто говорю мамочке.
   - А как их имена? - спросил Кленнэм.
   - Ох, в самом деле! Ведь вы же никогда не слышали другого имени,  кроме
Бэби. Ее настоящее имя - Минни; а ее сестра звалась Лилли.
   - Могли бы вы догадаться, мистер Кленнэм, что одна из этих девочек - я?
- раздался голос самой Бэби, появившейся в это время в дверях.
   - Об этом догадаться не трудно, гораздо трудней решить, которая именно.
Право же, -  сказал  Кленнэм,  переводя  взгляд  с  портрета  на  прелестный
оригинал и обратно, - сходство так велико, что мне и сейчас  кажется,  будто
оба изображения - ваши.
   - Слыхала, мамочка?  -  воскликнул  мистер  Миглз,  обращаясь  к  жене,
которая вслед за дочерью вошла в  комнату.  -  Не  вы  первый  затрудняетесь
решением, Кленнэм. Мы уже к этому привыкли. Ну, я вам подскажу: Бэби  -  та,
что слева.
   Рядом с портретом висело большое зеркало, и когда Артур снова  взглянул
в ту сторону, он  увидел  в  нем  отражение  Тэттикорэм,  которая  с  минуту
помедлила у отворенной двери, прислушиваясь к разговору, а затем прошла мимо
с презрительной и злобной гримасой, обезобразившей ее красивое лицо.
   - Однако, что же это я! - сказал  мистер  Миглз.  -  Ведь  вы  отшагали
немало миль и, наверно, не прочь бы переобуться. Вот Дэниел, тот никогда сам
до этого не додумается, если ему не  сунуть  в  руки  машинку  для  снимания
сапог.
   - Отчего ж бы это? - спросил Дэниел, лукаво подмигнув Кленнэму.
   - Оттого, что у вас голова слишком  занята  другими  вещами,  -  сказал
мистер Миглз, похлопывая его по плечу с  видом  человека,  который  понимает
слабости ближнего, но не желает потакать  им.  -  Цифры,  колеса,  шестерни,
болты, гайки, цилиндры - да чего только там нет.
   - В моей профессии, помня о большом, нельзя забывать о малом, - смеясь,
возразил Дэниел. - Но все равно, все равно. Пусть будет по-вашему.
   Поздней, расположившись  у  огня  в  отведенной  ему  комнате,  Кленнэм
невольно задал  себе  вопрос:  а  не  сидит  ли  в  милейшем,  честнейшем  и
сердечнейшем  мистере  Миглзе  совсем  малюсенькая   частица   того   самого
горчичного зернышка, из  которого  выросло  гигантское  дерево  Министерства
Волокиты?   Ибо   как    еще    можно    было    объяснить    его    нелепое
покровительственно-снисходительное отношение к Дэниелу Дойсу,  вызванное  не
какими-нибудь личными особенностями последнего, но лишь тем обстоятельством,
что Дойс - созидатель, человек, не идущий чужим, проторенным путем.  Кленнэм
мог бы раздумывать об этом целый час, пока  не  пришло  время  спуститься  к
обеду, не будь его мысли отвлечены другим вопросом, который занимал его  еще
до марсельского карантина и теперь снова настойчиво встал перед ним.  Вопрос
этот, весьма важный и существенный, состоял в  следующем:  позволительно  ли
ему влюбиться в Бэби?
   Он старше ее ровно вдвое. (Кленнэм снял правую ногу с левой  и  заложил
левую на правую, после чего попробовал сосчитать еще раз,  но  вышло  то  же
самое.) Он старше ее ровно вдвое. Ну, и что же? Он  молодо  выглядит,  молод
душой, по-молодому здоров я силен. В сорок лет человек еще не стар,  и  есть
немало мужчин, которые по тем или иным  причинам  женятся  не  раньше  этого
возраста. Но, с другой стороны, дело ведь не в том, как он на  это  смотрит;
дело в том, как посмотрит она.
   Он не сомневался в дружеском расположении к нему мистера Миглза, и  сам
в свою очередь был искренне расположен к мистеру Миглзу и его милой супруге.
Он понимал, что для этих родителей, души не  чаявших  в  своей  единственной
прелестной дочке, необходимость отдать ее мужу явится тяжким  испытанием,  о
котором они, верно, не решаются и думать. Но ведь  чем  девушка  прелестней,
милей, красивей, тем неизбежней это испытание. Так почему бы  им  не  решить
вопрос в его пользу, раз уж все равно придется его решать?
   И тут ему снова пришло в голову: дело ведь не в том,  как  они  на  это
смотрят, дело в том, как посмотрит она.
   Артур Кленнэм был человек по натуре скромный и всегда  находил  у  себя
множество  недостатков.  Он  так  склонен  был   преувеличивать   в   мыслях
достоинства Минни и умалять собственные, что чем дольше  он  раздумывал  над
этим, тем больше терял надежду. Переодевшись к обеду, он окончательно принял
решение, что влюбляться в Бэби ему не следует.
   Это  был  на  редкость  приятный  вечер.  Они  сидели  впятером  вокруг
обеденного стола, вспоминали места, где  им  привелось  побывать,  людей,  с
которыми встречались в  путешествии  (Дэниел  Дойс  с  интересом  следил  за
разговором, как следит за карточной игрой не участвующий в  ней  партнер,  и
только время от времени вставлял замечания к случаю); и так им было хорошо и
весело вместе, как не бывает подчас и после долгих лет знакомства.
   - А мисс Уэйд? - спросил мистер Миглз, после того как они  перебрали  в
разговоре с десяток дорожных спутников. - Никто не  видел  с  тех  пор  мисс
Уэйд?
   - Я видела, - сказала Тэттикорэм.
   Она принесла своей барышне мантилью,  за  которой  та  ее  посылала,  и
только что склонилась, чтобы накинуть мантилью на плечи Бэби,  как  услышала
вопрос, побудивший ее сделать это неожиданное заявление.
   - Тэтти! - воскликнула молодая девушка. - Ты видела мисс Уэйд?  Да  где
же?
   - Здесь, в Туикнеме, мисс.
   - Каким образом?
   Нетерпеливый  взгляд  Тэттикорэм  ответил,  как  показалось   Кленнэму:
"Глазами!" Но вслух она произнесла только:
   - Я с ней встретилась у церкви.
   - Любопытно, что она делала у церкви, - сказал мистер Миглз. -  Не  шла
же молиться.
   - Она меня туда вызвала запиской, - сказала Тэтти.
   - Ох, Тэтти, убери, пожалуйста, руки, - вполголоса сказала  ее  молодая
госпожа. - Мне чудится, будто меня трогает кто-то чужой.
   Она сказала это без всякой злобы или раздражения, с непосредственностью
балованного ребенка, у которого что  на  уме,  то  и  на  языке,  и  гримаса
недовольства тут же  сменяется  веселой  улыбкой.  Тэттикорэм  поджала  свои
пухлые красные губы и скрестила руки на груди.
   - Угодно ли вам знать, сэр, -  спросила  она,  повернувшись  к  мистеру
Миглзу, - о чем мисс Уэйд писала мне?
   - Ну раз уж на то пошло, Тэттикорэм, - отвечал мистер Миглз, - мы здесь
все люди свои, так что, пожалуй, скажи, если хочешь.
   - Она узнала ваш адрес, еще когда мы путешествовали вместе,  -  сказала
Тэттикорэм, - и так как ей случалось видеть меня не совсем... не совсем...
   - Не совсем в хорошем расположении духа, Тэттикорэм, - подсказал мистер
Миглз и, глядя  в  черные  глаза,  предостерегающе  покачал  головой.  -  Не
торопись, Тэттикорэм, сосчитай до двадцати пяти.
   Она снова поджала губы и тяжело перевела дыхание.
   - Она и  написала  мне,  что  сели  меня  вдруг  кто-нибудь  обидит,  -
Тэттикорэм метнула взгляд на свою барышню, - или вообще  мне  станет  не  по
душе здесь, - новый взгляд в ту же сторону, - так она охотно возьмет меня  к
себе и обещает мне самое хорошее