шних  не  может  сказать,  от  кого  они  его
слышали.  Но  все-таки  наведаться  туда  стоит;  только  мне  не   хотелось
отправляться одному, а так  как  эта  непроницаемая  женщина  была  и  вашей
спутницей по путешествию, я подумал, что, может быть...  -  Кленнэм  избавил
его от необходимости договаривать, надев шляпу и объявив, что он готов.
   Был пыльный, жаркий,  удушливый  вечер  серого  лондонского  лета.  Они
доехали до начала Оксфорд-стрит и, отпустив  кэб,  нырнули  в  тянущийся  до
самой Парк-лейн лабиринт, где вокруг  больших,  величественно  скучных  улиц
вьются маленькие переулки, гораздо менее величественные, но зато  еще  более
скучные. На перекрестках хмурились в вечернем  сумраке  дома  со  множеством
безобразных портиков и карнизов -  уродливые  создания  безмозглых  мастеров
безмозглой эпохи, претендующие  на  то,  чтобы  все  новые  поколения  слепо
восхищались ими, пока время не обратит их в развалины. А  рядом,  отнюдь  не
теша  взор,  теснились  маленькие  дома-паразиты,  у  которых  точно  повело
судорогой весь фасад, от парадной  двери,  представляющей  собой  карликовый
сколок с дворцового подъезда на площади,  и  до  узенького  окошка  будуара,
выходящего на навозные кучи расположенных по соседству  конюшен.  Рахитичные
особняки с потугой на аристократизм, в которых существовать с комфортом  мог
разве  только  дурной  запах,  выглядели  точно   хилые   отпрыски   союзов,
заключенных  между  домами-родственниками;  у  некоторых  прилепленные   без
надобности фонари и балкончики поддерживались тощими железными колоннами,  и
казалось, будто они бессильно опираются на костыли. Кой-где  шит  с  гербом,
вмещавший в себе всю геральдическую премудрость, маячил над  улицей,  словно
архиепископ, который произносит проповедь  о  суете  сует.  Немногочисленные
лавки обходились без витрин,  подчеркивая  этим  свое  равнодушие  к  мнению
толпы. Кондитер знал, чьи имена значатся у  него  в  книгах,  и  поэтому  не
считал нужным выставлять в окне что-либо, кроме вазочки с мятными  лепешками
и двух-трех банок засахарившегося смородинного варенья. Несколько апельсинов
были единственной  уступкой  простонародным  вкусам  со  стороны  зеленщика.
Корзинка, выстланная мхом, где некогда лежали голубиные яйца, выражала  все,
что мог сказать черни торговец битой птицей. Улица (как всегда в этот час  и
в это время года) имела такой вид, словно все обитатели отправились в гости,
здесь же никто гостей не  ждет.  У  каждого  подъезда  бездельничали  лакеи,
которых яркое разноцветное оперение  и  белые  хохолки  делали  похожими  на
последние  экземпляры  вымершей  породы  птиц.  Порой  тут  же  восседал   и
дворецкий, солидный мужчина мизантропического склада, убежденный в том,  что
ни одному дворецкому, кроме него, верить нельзя. Фонарщик уже обходил улицу;
экипажи все воротились из Парка, и шкодливые маленькие  грумы  в  тесных,  в
обтяжку,  курточках,  с  кривыми  ногами  и  не   менее   кривыми   мыслями,
прогуливались попарно, пожевывая соломинки и рассказывая друг другу о  своих
каверзах. Иногда посланного с поручением лакея сопровождали пятнистые  доги,
которые обычно разъезжали с хозяевами в экипаже,  и  глаз  настолько  привык
видеть их неотъемлемым атрибутом парадного выезда, что казалось,  будто  они
делают кому-то одолжение, соглашаясь  ходить  пешком.  Пивные,  попадавшиеся
здесь редко, не мозолили глаза вывесками;  содержатели  их  не  нуждались  в
расширении клиентуры, и джентльмены, не носящие ливреи, не встречали  у  них
радушного приема.
   В этом мистер Миглз и Кленнэм убедились  на  собственном  опыте,  когда
попробовали навести справки в одном из таких заведений. Ни там. ни в  других
местах на той улице, где они искали, никто и не слыхивал о  мисс  Уэйд.  Это
была одна из улиц-паразитов, длинная, узкая, прямая, однообразная и  мрачная
- точно похоронная процессия кирпичных фасадов. Друзья расспрашивали  всюду,
не пропустили ни одного подвала, если видели,  что  над  верхней  ступенькой
крутой деревянной лесенки торчит голова какого-нибудь меланхолического юнца;
но так ничего и не узнали. Они прошли всю улицу из конца в конец, сперва  по
одной стороне, затем по другой, едва не оглохнув от крика  двух  газетчиков,
надсадно  горланивших  о  необычайном  происшествии  (которое   никогда   не
происходило и никогда не произойдет); но  все  было  напрасно.  Наконец  они
остановились на том углу, откуда начали обход; уже стемнело, а их поиски все
еще ни к чему не привели.
   Им несколько раз попался на пути запущенный, по всему судя  необитаемый
дом с билетиками  на  окнах,  возвещавшими,  что  он  отдается  внаймы.  Эти
билетики среди унылого однообразия похоронной процессии воспринимались почти
как украшение. Оттого ли, что дом  запомнился  им  по  этому  признаку,  или
оттого, что они дважды прошли мимо, дружно порешив, что "здесь она  жить  не
может", Кленнэм вдруг предложил воротиться и  сделать  напоследок  еще  одну
попытку. Мистер Миглз согласился, и они повернули назад.
   Они постучали, потом позвонили - ответа не было. -  "Пусто",  -  сказал
мистер Миглз, прислушавшись. "Еще  один  раз",  -  сказал  Кленнэм  и  снова
постучал. На этот раз в глубине дома послышалось какое-то движение -  кто-то
шаркающей походкой шел к двери.
   В темноте дверного проема они не могли разглядеть человека, отворившего
им; видно было только, что это женщина, и должно быть старая.
   - Простите за беспокойство, - обратился к ней Кленнэм. - Не скажете  ли
вы нам, где живет мисс Уэйд?
   Голос из темноты неожиданно ответил:
   - Здесь живет.
   - А она дома?
   Так как ответа не было, мистер Миглз повторил вопрос:
   - Скажите, она дома?
   Ответ опять последовал не сразу.
   - Кажется, дома, - буркнул, наконец, голос. - Да вы войдите, а я  схожу
узнаю.
   Хлопнула дверь, и они почувствовали себя запертыми в этом тесном черном
доме. Судя по шороху платья, говорившая отошла  от  них,  и  в  самом  деле,
минуту спустя ее голос уже донесся откуда-то сверху:
   - Извольте идти сюда; не бойтесь, тут зацепиться не за что.
   Они ощупью поднялись по лестнице, туда, где виднелся  какой-то  тусклый
свет - оказалось, это свет уличного фонаря проникал в  незанавешенное  окно.
Хлопнула еще одна  дверь,  и  говорившая  исчезла,  оставив  их  в  комнате,
совершенно лишенной воздуха.
   - Странно все это, Кленнэм, - заметил мистер Миглз шепотом.
   - Очень странно, - тоже шепотом ответил Кленнэм. - Но мы  у  цели,  это
главное. А вот и свет!
   Свет был от лампы, которую держала в руках  неопрятного  вида  старуха,
вся сморщенная и высохшая.
   - Дома, - сказал уже знакомый им голос. -  Сейчас  выйдет.  -  Поставив
лампу на стол, старуха вытерла руки о фартук - отчего они не стали  чище,  -
посмотрела на посетителей своими  мутными  глазами  и  бочком  выбралась  из
комнаты.
   Если действительно этот дом занимала теперь та, кого  они  искали,  то,
видимо, она жила в нем, как живут  в  восточных  караван-сараях.  Квадратный
коврик  посередине,  немного  мебели,  явно  случайного  происхождения,   да
нагроможденные в беспорядке сундуки и другие дорожные принадлежности  -  вот
все, что составляло убранство комнаты. От прежних,  более  оседлых  жильцов,
остались позолоченный столик и трюмо, которые могли бы скрасить угрюмый  вид
этой душной ловушки; но позолота поблекла, как прошлогодние цветы, а зеркало
было таким мутным, точно в нем по волшебству застыли  все  дожди  и  туманы,
когда-либо там отражавшиеся. Впрочем, посетителям не пришлось долго все  это
рассматривать: дверь отворилась, и вошла мисс Уэйд.
   Она была совершенно  такая  же,  какой  они  ее  помнили,  -  такая  же
красивая, такая же надменная, такая же замкнутая. Она не обнаружила при виде
их ни удивления, ни каких-либо иных чувств. Она предложила им сесть, но сама
сесть  не  пожелала  и  сразу  приступила  к  делу,  исключив  необходимость
предисловий.
   - Думаю, что не ошибусь, - начала она, - если скажу, что  мне  известна
причина, которой я обязана честью вашего посещения. Давайте сразу  о  ней  и
говорить.
   - Причина, сударыня, - сказал мистер Миглз, - это Тэттикорэм.
   - Я так и полагала.
   - Мисс Уэйд, - сказал мистер Миглз,  -  ответьте  мне,  прошу  вас,  вы
что-нибудь о ней знаете?
   - Разумеется. Я знаю, что она здесь, у меня.
   - В таком случае, сударыня, - сказал мистер Миглз, - позвольте  довести
до вашего сведения, что я всей душой желал бы, чтобы она  вернулась,  и  моя
жена и дочь тоже всей душой желали бы этого. Она с малых лет  жила  в  нашей
семье; мы помним о своем долге перед нею, и уверяю  вас,  мы  многое  готовы
принять в расчет.
   - Многое готовы принять в расчет? - повторила она ровным,  бесстрастным
голосом. - Что же именно?
   -  Мой  друг  имеет  в  виду,  мисс  Уэйд,  -  вступился  Артур,   видя
замешательство мистера Миглза, - то необоснованное  чувство  обиды,  которое
порой заставляет эту бедную  девушку  горячиться,  забывая  о  сделанном  ей
добре.
   Легкая усмешка тронула губы дамы, к которой он обращался.
   - Вот как? - только и обронила она в ответ.
   Она стояла у столика, такая спокойная и невозмутимая, что мистер Миглз,
точно завороженный, не мог отвести от нее глаз,  хотя  бы  для  того,  чтобы
взглядом  попросить  Кленнэма  сделать  следующий  ход.   После   некоторого
неловкого молчания Артур сказал:
   - Может быть, лучше, если мистер Миглз сам поговорит с нею, мисс Уэйд?
   - Это легко устроить, - отвечала она. - Идите сюда, дитя мое. - С этими
словами она  отворила  дверь  соседней  комнаты  и  за  руку  вывела  оттуда
Тэттикорэм.  Любопытную  картину  они  собой  представляли,  стоя  рядом,  -
девушка, нервным  движением,  в  котором  были  и  гнев  и  нерешительность,
теребившая платье на груди, и мисс Уэйд,  внимательно  наблюдавшая  за  ней,
сохраняя спокойствие, в котором неоспоримо угадывалась (как  под  покрывалом
угадываются  формы  окутанного  им  предмета)  неукротимая  страстность   ее
собственной натуры.
   - Посмотрите, моя милая, - сказала она все тем же ровным голосом. - Вот
ваш покровитель, ваш хозяин. Он готов снова принять  вас  к  себе,  если  вы
оцените его великодушие и захотите  вернуться.  Вы  можете  снова  сделаться
фоном, выгодно оттеняющим достоинства его прелестной дочери, рабой ее  милых
прихотей,  игрушкой  в  доме,  наглядным   доказательством   доброты   всего
семейства. Можете снова откликаться на нелепую  кличку,  которая  под  видом
шутки клеймит и выделяет вас - и правильно, вы и должны  быть  заклеймены  и
выделены  (ваше   происхождение,   моя   милая,   не   забывайте   о   своем
происхождении!).  Можете  снова  занять  свое   место   при   дочери   этого
джентльмена, Гарриэт, чтобы постоянно  напоминать  ей,  какая  она  хорошая,
добрая и жалостливая. Можете обрести вновь все эти радости и много других  в
том же роде, которые вы, верно, вспоминаете сейчас, слушая меня,  и  которых
вам не видать больше, если вы останетесь здесь, - все можете обрести  вновь,
стоит вам только сказать этим джентльменам, что вы смиренно раскаиваетесь  и
готовы идти с ними туда, где вас ожидает  прошение.  Так  как  же,  Гарриэт?
Пойдете?
   Девушка под действием этих слов волновалась все сильнее и краска  гнева
все ярче заливала ее щеки. Услышав обращенный к ней  вопрос,  она  сверкнула
своими  черными  глазами,  судорожно  стиснула  в  пальцах  ткань  платья  и
отвечала:
   - Лучше мне умереть!
   Мисс Уэйд,  по-прежнему  не  выпуская  ее  руки,  посмотрела  на  своих
незваных гостей и со спокойной улыбкой спросила:
   - Что вы на это скажете, джентльмены?
   Ошеломленный тем, что можно было так чудовищно исказить его  побуждения
и поступки, бедный мистер Миглз все это время не  мог  вымолвить  ни  слова:
только теперь дар речи вернулся к нему.
   - Тэттикорэм, - сказал он, - да, я продолжаю называть  тебя  так,  дитя
мое, потому что ничего кроме ласки и любви это имя не выражает,  и  ты  сама
прекрасно знаешь это...
   - Нет, не знаю! - вскричала она, снова сверкнув  глазами  и  вцепившись
пальцами себе в грудь.
   - Да, сейчас, может быть, и не знаешь,  -  продолжал  мистер  Миглз,  -
сейчас, Тэттикорэм, пока ты чувствуешь на себе взгляд этой дамы (она на  миг
вскинула глаза на ту, о ком шла речь) и пока подчиняешься  ее  влиянию,  как
это не трудно видеть. Но потом ты согласишься, что я прав. Тэттикорэм, я  не
стану спрашивать эту даму, верит ли  она  собственным  словам,  сказанным  в
злобе и  раздражении  -  ни  я,  ни  мой  друг  мистер  Кленнэм  в  этом  не
сомневаемся, хоть она и умеет  обуздывать  свои  чувства  с  самообладанием,
которому нельзя не удивляться. Я не стану спрашивать, веришь ли этим  словам
ты, выросшая в моем доме, в моей семье. Скажу только, что никто  из  нас  не
ждет от тебя никаких зароков или просьб о прощении.  Об  одном  прошу  тебя,
Тэттикорэм: сосчитай до двадцати пяти.
   Она посмотрела на него исподлобья и сказала:
   - Не буду. Мисс Уэйд, пожалуйста, уведите меня отсюда.
   Страсти, расходившиеся в ней, уже не знали удержу; трудно сказать, чего
тут было больше, гнева или упрямства. Щеки ее пылали,  дыхание  прерывалось,
кровь билась в висках, все ее существо словно восставало против  возможности
исправить сделанное.
   - Не буду! Не буду! Не буду! - твердила она глухим, сдавленным голосом.
- Хоть режьте, не буду! Хоть убейте, не буду!
   Мисс Уэйд, выпустив руку девушки, обняла ее за плечи, словно в  защиту,
потом оглянулась и повторила с прежней улыбкой и прежним тоном:
   - Что вы на это скажете, джентльмены?
   - О Тэттикорэм, Тэттикорэм! - воскликнул мистер Миглз и простер  к  ней
руки, точно заклиная ее. - Вслушайся в голос этой женщины,  посмотри  на  ее
лицо, попробуй заглянуть к ней в душу, и подумай, что ждет тебя впереди!  Ты
сейчас находишься под ее влиянием - нам странно и даже страшно  видеть,  как
оно велико, - но ты не  понимаешь,  что  это  -  влияние  натуры  еще  более
страстной, еще более неукротимой, чем твоя. Что может выйти из такого союза?
К чему он приведет?
   - Я здесь одна, джентльмены, - произнесла  мисс  Уэйд,  не  изменив  ни
голоса, ни тона. - Вы можете говорить все что вам угодно.
   - Тут не до вежливости, сударыня, когда речь идет  о  всей  жизни  этой
бедной, запутавшейся девушки, - сказал мистер Миглз, - но  все  же  я  сумею
держать себя в границах, даже глядя на то, как вы губите ее. Простите,  если
я напомню вам в ее присутствии - это необходимо, - что в ту пору, когда,  на
свою беду, она повстречалась с вами, вы были всем нам чужой и для  всех  нас
загадкой. Я и сейчас не знаю, кто вы такая,  но  злобную  душу  свою  вы  не
скрыли, не могли скрыть. И если вы одна из тех несчастных, которые бог весть
почему испытывают мрачную радость, делая столь же несчастными и своих сестер
(слыхал я о таких за свою долгую жизнь), я должен сказать ей: "Берегись этой
женщины!", а вам я скажу: "Берегитесь самой себя".
   - Джентльмены, - невозмутимо сказала мисс Уэйд, - когда  вы  кончите  -
мистер Кленнэм, может быть, вы внушите своему другу...
   - Нет, я сделаю еще одну попытку, - твердо  возразил  мистер  Миглз.  -
Тэттикорэм, дорогая моя, бедная девочка, сосчитай до двадцати пяти.
   - Вам протягивают руку помощи и участия, не отвергайте же ее, -  сказал
Кленнэм негромко, но с глубоким  волнением.  -  Воротитесь  к  друзьям,  чью
доброту едва ли вы могли позабыть. Одумайтесь, пока не поздно.
   - Ни за что!.. Мисс Уэйд, - сказала девушка,  схватившись  за  грудь  и
тяжело дыша, - уведите меня, пожалуйста.
   - Тэттикорэм, - воскликнул мистер Миглз, - последний  раз  прошу  тебя,
дитя мое, - только об одном прошу: сосчитай до двадцати пяти!
   Она  зажала  уши  так  порывисто,  что  ее  черные,  блестящие   волосы
рассыпались по плечам, и с решительным видом отвернулась к стене. Мисс  Уэйд
наблюдала за ней, так же многозначительно  и  странно  усмехаясь  и  так  же
приложив руку к груди, как в Марселе,  при  первой  их  встрече.  Затем  она
обняла ее, словно навсегда утверждая свою власть над нею, и  с  нескрываемым
торжеством взглянула на обоих мужчин.
   - Вы жаловались, что не знаете, кто я такая, и удивлялись моему влиянию
на эту девушку, - сказала она. - Так узнайте же на прощанье - ибо я едва  ли
буду иметь честь встретиться с вами еще,  -  что  это  влияние  основано  на
общности наших судеб. Обстоятельства моего рождения такие же,  как  у  вашей
разбитой игрушки. У нее нет имени, и у меня его тоже нет. Ее страдания - мои
страдания. Больше мне вам нечего сказать.
   Последнее относилось к мистеру Миглзу,  который  ничего  не  ответил  и
печально побрел к выходу. Когда Кленнэм  повернулся,  чтобы  последовать  за
ним, мисс Уэйд заговорила снова, все с тем же внешним бесстрастием,  тем  же
ровным голосом и с той же усмешкой, свойственной лишь жестоким людям  -  это
скорей тень усмешки, которая приподнимает ноздри, почти не раздвигая губ,  и
не изглаживается постепенно, а сразу пропадает, когда она больше не нужна.
   - Я желаю, - сказала мисс Уэйд, - жене вашего дорогого  друга,  мистера
Гоуэна,  насладиться  всеми  преимуществами  своего   происхождения,   столь
отличного от происхождения этой девушки и моего,  и  тем  счастьем,  которое
сулит ей благосклонная судьба.



 ГЛАВА XXVIII - Конец ничьей мечты

   Не успокоившись на своей неудаче, мистер Миглз обратился к беглянке и к
мисс Уэйд с письменными увещаниями, каждое слово которых дышало добротой. Но
оба послания остались без ответа,  равно  как  и  третье,  которое  упрямице
написала ее бывшая барышни и от которого ее  сердце  неминуемо  должно  было
смягчиться, если еще окончательно  не  очерствело  (все  три  письма  спустя
несколько недель были возвращены, как непринятые адресатом).  Мистер  Миглз,
не желая сдаваться, отрядил для личных переговоров миссис Миглз.  Но  и  эта
попытка не увенчалась успехом: почтенную даму попросту не  впустили  в  дом.
Тогда мистер Миглз стал просить Артура попытать  счастья  в  последний  раз.
Артур с готовностью принял  на  себя  эту  миссию,  но  ему  только  удалось
обнаружить, что дом брошен на попечение уже известной им старухи,  что  мисс
Уэйд уехала, что беспризорная мебель вывезена и что старуха с благодарностью
принимает полукроны в любом количестве, но  не  имеет  ничего  предложить  в
обмен на эту наличность, кроме инвентарной описи, которую  вывесил  в  сенях
клерк агента по недвижимости.
   Но даже и это не заставило  мистера  Миглза  отказаться  от  дальнейших
попыток и отрезать неблагодарной путь к возвращению на случай,  если  доброе
начало в ее душе возьмет верх над строптивостью нрава; и шесть  дней  подряд
он помешал в  утренних  газетах  весьма  хитро  составленное  объявление,  в
котором говорилось, что  молодая  особа,  необдуманно  покинувшая  свой  дом
некоторое время  тому  назад,  может  обратиться  по  нижеследующему  адресу
(указывался коттедж мистера Миглза в Туикнеме), где она будет  принята,  как
будто  ничего  не  случилось,  и  не  услышит  ни  упреков,  ни   обвинений.
Последствия этого обращения к гласности открыли потрясенному мистеру Миглзу,
что число молодых особ, необдуманно покидающих свой дом, очевидно  достигает
в Англии нескольких сот в день; ибо  в  Туикнем  шли  косяки  молодых  особ,
которые, не встретив восторженного приема, обычно настаивали  на  возмещении
морального ущерба плюс стоимость  проезда  в  оба  конца.  Но  это  были  не
единственные  нежданные  всходы,  принесенные  объявлением.  В  бесчисленных
просительных письмах, авторы которых, видимо, только и стерегут, не мелькнет
ли где хоть малюсенький крючочек, за который можно  зацепиться,  говорилось,
что такой-то или такой-то, прочитав объявление, позволяет себе обратиться  к
мистеру Миглзу со скромной просьбой - дальше определялись  размеры  скромной
просьбы, колебавшиеся от  десяти  шиллингов  до  пятидесяти  фунтов,  -  он,
правда,