для  меня  не  в  пример
труднее всего, о чем уже было говорено сегодня. То касалось только меня; это
касаемся нас всех.
   - Нас всех! Кого это нас всех?
   - Вас, меня, покойного отца.
   Она сняла руки с бюро, сложила их  на  коленях  и,  оборотясь  к  огню,
застыла с непроницаемым выражением древней египетской статуи.
   - Вы знали моего отца несравненно лучше, чем знал его я, и с  вами  ему
никогда не удавалось сохранить такую выдержку, как со мной. Вы были сильнее,
и вы руководили его поступками. Уже в детские годы я понимал  это  не  хуже,
чем понимаю теперь. Я знал, что это вы, пользуясь  своей  властью  над  ним,
настояли на том, чтобы он уехал в Китай заниматься делами фирмы,  тогда  как
вы продолжали заниматься ими здесь (хотя до сегодняшнего дня  я  не  уверен,
таковы ли именно были добровольные условия вашей разлуки);  и  что  согласно
вашему желанию я до двадцатилетнего возраста  оставался  при  вас,  а  затем
отправился к нему. Вы  не  сердитесь,  что  я  припоминаю  все  это  теперь,
двадцать лет спустя?
   - Мне покуда непонятно, к чему ты все это припоминаешь.
   Он понизил голос и произнес с видимым усилием и как бы против воли:
   - Скажите мне, матушка, не являлось ли у вас когда-нибудь подозрение...
   При слове "подозрение" она  метнула  на  сына  короткий  взгляд  из-под
насупленных бровей - и тотчас же снова устремила глаза на  огонь;  но  брови
остались сдвинутыми, как будто древний  египетский  ваятель,  высекавший  из
гранита  эти  суровые  черты,  хотел  навеки  придать  им  хмурое,   мрачное
выражение.
   - ...что какая-то тайна тяготит душу отца,  омрачает  его  совесть?  Не
случалось ли вам замечать за ним  чего-либо,  что  могло  навести  на  такую
мысль, или говорить с ним об этом,  или  даже  слышать  от  него  какой-либо
отдаленный намек?
   - Не понимаю, о какой такой мучительной тайне ты говоришь, -  возразила
она после некоторого молчания. - Твои слова звучат загадочно.
   - Возможно ли, матушка, - голос его упал до  шепота,  он  весь  подался
вперед, чтобы она могла его расслышать, и в волнении положил  руку  на  край
бюро, - возможно ли, матушка, что он имел несчастье причинить кому-то зло  и
не исправил этого впоследствии?
   Устремив на сына гневный взгляд, она откинулась на спинку, чтоб быть от
него как можно дальше, но не произнесла ни слова.
   - Я очень хорошо понимаю, матушка, что если у вас никогда  не  мелькало
подобной догадки, в моих устах, хотя бы и высказанная с глазу на  глаз,  она
должна показаться жестокой и противной природе. Но я не могу  отделаться  от
этой мысли. Ни время, ни новые  впечатления  (я  пробовал  все,  прежде  чем
решиться на разговор с вами), - ничто не в силах ее изгладить. Поймите, ведь
я присутствовал при последних минутах отца.  Я  видел  его  лицо,  когда  он
вручал мне часы, стараясь объяснить, что я должен передать их вам в качестве
напоминания, смысл которого вы поймете  сами.  Я  видел,  как  он  последним
усилием  пытался  написать  какое-то  слово,  предназначенное  для  вас,  но
карандаш уже  не  повиновался  его  слабеющей  руке.  Чем  более  смутным  и
таинственным кажется жестокое подозрение, преследующее меня, тем мне  важней
узнать обстоятельства, которые могли бы его подтвердить.  Во  имя  создателя
постараемся доискаться до истины и, если  в  самом  деле  было  совершено  в
прошлом какое-то зло, которое нам поручено исправить, исполним это как  свой
священный долг. Никто, кроме вас, матушка, не может помочь мне в этом.
   От того, что она всей своей тяжестью  налегла  на  спинку  кресла,  оно
потихоньку, маленькими толчками, откатывалось  назад,  и  это  придавало  ей
сходство с ускользающим призраком. Она подняла левую руку  к  лицу,  ладонью
наружу, словно заслоняясь от сына,  и  молча  глядела  на  него  пристальным
взглядом.
   - Быть может, в погоне за  деньгами,  в  настойчивых  поисках  выгодных
сделок -  раз  уж  я  начал  этот  разговор,  матушка,  приходится  говорить
начистоту - кого-нибудь безжалостно обманули, обидели, разорили... Вы еще до
моего рождения были душой и мозгом фирмы, вам,  как  натуре  более  сильной,
подчинена была на протяжении четырех десятков  лет  вся  деятельность  моего
отца. И я уверен, что в вашей власти разрешить мои тревоги и сомнения,  если
только вы  не  откажетесь  помочь  мне  установить  истину.  Не  откажетесь,
матушка?
   Он остановился в надежде услышать что-либо в отпет. Но плотно сомкнутые
губы его матери были так же неподвижны, как гладкие бандо  седых  волос  под
чепцом.
   - Если можно загладить вину перед кем-то, исправить причиненное кому-то
зло, разберемся в этом и сделаем это. Или с вашего  позволения,  матушка,  я
сделаю, если только у меня хватит средств. Так редко случалось  мне  видеть,
чтобы деньги приносили счастье - так мало покоя дали они, насколько я  знаю,
этому дому и всем его  обитателям,  что  я  меньше,  чем  кто-либо,  склонен
дорожить ими. Все, что эти деньги  могут  дать  мне,  будет  для  меня  лишь
источником горьких укоров совести, пока меня преследует мысль, что из-за них
был омрачен тяжким раскаянием последний  час  отца  и  что  они  приобретены
нечестным путем и достались мне не по праву.
   В двух или трех шагах от бюро на дубовой панели стены  висела  сонетка.
Внезапным резким толчком миссис Кленнэм направила туда свое кресло и  сильно
дернула за сонетку правой рукой - в  то  время  как  левой  она  по-прежнему
заслоняла лицо, точно ожидая удара и готовясь отвести его.
   Вбежала перепуганная девушка.
   - Флинтвинча ко мне!
   Девушка исчезла, и почти в то же мгновение в дверях  показалась  фигура
старика.
   - Ага! Уже на ножах! - сказал он, хладнокровно поглаживая себя по щеке.
- Впрочем, этого я и ожидал. Я знал, что так будет.
   - Флинтвинч! - сказала мать. - Посмотрите на него! Посмотрите на  моего
сына!
   - Да я и то на него смотрю. - отозвался Флинтвинч.
   Она простерла вперед руку, которую прежде держала как щит, и,  указывая
на виновника своего гнева, продолжала:
   - Едва переступив порог родного  дома,  не  просушив  еще  башмаков  от
дорожной грязи, он является к матери с клеветой, оскверняющей  память  отца!
Призывает мать вместе с ним разворошить всю жизнь отца, рыться по-шпионски в
его делах, что-то в них выискивая. Ему, видите ли, пришло в голову, что  все
наше достояние, которое  мы  копили  из  года  в  год  неустанным  трудом  и
заботами, не щадя сил и отказывая себе  во  всем,  есть  не  что  иное,  как
разбойничья добыча; и он желает знать, кому именно следует отдать все это во
искупление зла и в возмещение убытков!
   Хотя гнев клокотал в ней,  она  говорила  ровным,  сдержанным  голосом,
звучавшим даже тише обычного. Но каждое ее слово было словно отчеканено.
   - Искупление! - повторила она. - Да уж,  поистине!  Легко  говорить  об
искуплении тому, кто только что вернулся после праздной жизни в чужих краях,
полной утех и веселья. Но пусть он взглянет на меня, проводящую свои  дни  в
оковах, в заточении. А ведь я безропотно сношу все это,  ибо  так  назначено
мне свыше во искупление моих грехов. Искупление! Да к чему же  еще  сводится
моя жизнь в этой комнате? Чем иным были все эти пятнадцать лет?
   Так она постоянно сводила свои счеты с небесным владыкою, все что можно
записывая  в  кредит,  аккуратно  выводя  сальдо  и  не  забывая  взыскивать
причитающееся. Но если и отличалась она тут чем-либо от других, то лишь  той
силой и страстностью, которую вкладывала в это занятие.  Тысячи  и  миллионы
делают то же самое изо дня в день, каждый по-своему.
   - Флнитвинч, подайте мне книгу!
   Старик взял со стола требуемое и подал своей госпоже. Она заложила  два
пальца между страниц книги и с угрозой потрясла ею у сына перед глазами.
   - В те далекие времена, о которых говорится в этой книге,  Артур,  жили
среди  людей  праведники,  возлюбленные  господом,  которые  и  за   меньшую
провинность с проклятием изгнали бы своих сыновей из отчего дома - и если бы
заступился за грешного сына народ, то целый народ был бы проклят от  бога  и
людей и осужден на погибель весь до грудных младенцев. Ты же  запомни  одно:
если когда-нибудь тебе вздумается вновь начать этот разговор, я отрекусь  от
тебя, я запру перед тобой свою дверь и сделаю так, что ты  пожалеешь,  зачем
не лишился матери еще в колыбели. Никогда больше я не взгляну на тебя  и  не
произнесу твоего имени. И если в конце концов тебе  доведется  войти  в  эту
комнату, когда я буду лежать в  ней  мертвая,  пусть  мое  бездыханное  тело
истечет кровью при твоем приближении.
   От неистовой силы этих угроз, а еще и оттого (страшно сказать!), что ей
смутно казалось, будто она  совершает  какой-то  религиозный  обряд,  миссис
Клейнам почувствовала некоторое  облегчение.  Она  отдала  книгу  старику  и
умолкла.
   - Ну-с, начал Иеремия, - условимся заранее, что я не  буду  становиться
между вами: но все таки, раз уж меня позвали в свидетели, нельзя ли  узнать,
в чем тут у нас дело?
   Это пусть вам объяснит моя мать. - сказал Артур, видя, что от него ждут
ответа. - За нею слово. А то, что  говорил  ей  я,  не  предназначалось  для
посторонних ушей.
   - Ах вот как?  -  возразил  старик.  -  Ваша  мать?  Я  должен  просить
объяснений у вашей матери? Отлично! Но наша  мать  упомянула,  будто  бы  вы
подозреваете и чем-то своего отца. Почтительный сын так не поступает, мистер
Артур. Кто же тогда свободен от ваших подозрений?
   - Довольно. - сказала миссис Кленнэм, на миг повернувшись так.  что  ее
лицо было видно только Флинтвинчу. - Больше ни слова обо всем этом.
   - Нет, погодите, погодите,  -  настаивал  старик.  -  Как  же  все-таки
обстоят дела? Сказали вы мистеру Артуру, что ему негоже пятнать подозрениями
память своего отца? Что он не имеет на то права?  Что  у  него  нет  к  тому
оснований?
   - Я ему это говорю сейчас.
   - Ага! Превосходно, - сказал старик. - Вы ему это говорите сейчас.  Еще
не говорили, но  говорите  сейчас.  Да,  да!  Очень  хорошо!  Я  так  привык
становиться между вами и его отцом, что сейчас  мне  кажется,  будто  смерть
ничего не изменила и мои обязанности остались  прежними.  Ну  что  ж,  я  не
отказываюсь их выполнять, пусть только  не  остается  никаких  неясностей  и
двусмысленностей.  Итак,  Артур,  вам  было  сказано,  что  вы   не   вправо
подозревать в чем-то своего отца и не имеете к тому никаких оснований.
   Он взялся обеими руками за спинку кресла своей госпожи и, бормоча  себе
под нос, медленно покатил его обратно к бюро.
   - А теперь, - продолжал он, оставшись стоять за креслом, - чтобы мне не
уходить, покончив лишь с половиной дела, и вам не пришлось бы звать меня еще
раз, когда вы доберетесь  до  второй  половины  и  снова  выйдете  из  себя,
позвольте спросить, сообщил ли вам Артур свое решение относительно участия в
делах фирмы?
   - Он от него отказывается.
   - В чью-нибудь пользу?
   Миссис Кленнэм оглянулась на сына, который стоял прислонившись к косяку
окна. Он поймал ее взгляд и ответил:
   -  В  пользу  матушки,  разумеется.  Пусть  распоряжается   по   своему
усмотрению.
   - Что ж, произнесла миссис Кленнэм после короткой паузы, - я надеялась,
что мои сын, достигнув расцвета  лет,  станет  во  главе  фирмы  и  притоком
свежих, молодых сил  превратит  ее  в  поистине  доходное  и  могущественное
предприятие: но если моим надеждам не суждено  было  сбыться,  мне  остается
одно лишь утешение - возвысить старого и преданною слугу.  Иеремия!  Капитан
покидает судно, но мы с вами остаемся и либо выплывем, либо пойдем ко дну  с
ним вместе.
   Глаза у Иеремии заблестели, словно при виде денег: он  метнул  на  сына
своей госпожи быстрый взгляд, означавший: "Вы-то  не  рассчитывайте  на  мою
благодарность! Вам я тут ничем не обязан!" - а затем обратился к его  матери
и стал говорить о том, как он ей благодарен и как Эффери  ей  благодарна,  и
что он никогда ее  не  покинет  и  что  Эффери  никогда  ее  не  покинет.  В
заключение он извлек из недр свои часы и сказал:
   - Одиннадцать. Вам пора есть устрицы! - И, переменив таким образом тему
разговора, что, однако, не повлекло  за  собой  перемену  тона  или  манеры,
дернул за сонетку.
   Но миссис Кленнэм, после того как было высказано  предположение,  будто
ей  незнакомы  искупительные  жертвы,  решила  быть  к  себе  еще  строже  и
принесенные устрицы есть отказалась. Как  ни  соблазнительно  выглядели  эти
восемь устриц, уложенные в кружок на белой  тарелке,  стоявшей  на  покрытом
белой салфеткой подносе  рядом  с  ломтиком  французской  булки,  намазанной
маслом, и стаканчиком разбавленного вина для  освежения,  -  миссис  Кленнэм
осталась непреклонной к уговорам и отослала  все  назад,  не  преминув,  без
сомнения, внести этот нравственный  подвиг  в  соответствующую  графу  своей
книги расчетов с небом.
   Поднос с устрицами подавала и убирала не  Эффери,  а  молодая  девушка,
прибегавшая раньше на звонок миссис Кленнэм, - та самая, которую  Артур  еще
накануне заметил, но  не  мог  разглядеть  хорошенько  в  скудном  освещении
комнаты. Сейчас, при дневном свете, он увидел, что она много старше,  нежели
кажется благодаря своей хрупкой фигурке, мелким  чертам  лица  и  сшитому  в
обрез платью. Издали ее легко было принять за  девочку  лет  двенадцати,  на
самом же деле ей, вероятно, было не меньше двадцати двух. Правда, лицо у нее
было вовсе не детское; напротив, на нем лежал  отпечаток  забот  и  печалей,
несвойственных даже ее настоящим  летам;  но  такая  она  была  маленькая  и
легкая, такая тихая и застенчивая, так явно чувствовала себя не на  месте  в
обществе этих трех суровых пожилых людей, что казалась среди них беспомощным
ребенком.
   Миссис Кленнэм проявляла  к  этой  своей  подопечной  некое  суровое  и
переменчивое участие, которое колебалось от покровительства до унижения, и в
своем действии  походило  то  на  опрыскивание  живительной  влагой,  то  на
давление гидравлического пресса. Даже в ту минуту, когда девушка вбежала  на
резкий звонок, в  глазах  матери,  движением  руки  оборонявшейся  от  сына,
мелькнуло  какое-то  особенное  выражение,  которое  только  это   существо,
по-видимому, способно было вызвать. Подобно тому как даже закаленный  металл
бывает разных степеней закалки и даже в черном  цвете  есть  разные  оттенки
черноты, так и отношение миссис  Кленнэм  к  Крошке  Доррит  было  чуть-чуть
по-иному суровым, нежели ее отношение ко всему остальному человечеству.
   Крошка Доррит была швеей. За умеренную  -  или  скорей  неумеренную  по
своей ничтожности - плату Крошка Доррит работала поденно, от восьми утра  до
восьми вечера. Минута в минуту Крошка Доррит  появлялась,  минута  в  минуту
Крошка Доррит исчезала. Что происходило с Крошкой Доррит от восьми вечера до
восьми утра, оставалось тайной.
   Была у Крошки Доррит еще одна странность. Кроме денег, в дневную  плату
за ее труд входили и харчи. Но она почему-то ужасно не любила обедать вместе
с другими и старалась  уклониться  от  этого  под  любым  предлогом:  то  ей
требовалось спешно окончить какую-то работу, то  необходимо  было  столь  же
спешно начать новую; словом, она шла на всякие  уловки  и  измышления  -  не
слишком, верно, хитрые, ибо они никого не могли обмануть, - только бы поесть
в одиночестве. И если ей  удавалось  совершить  свою  трапезу  где-нибудь  в
стороне, примостив тарелку у себя на коленях, или на ящике, или на полу, или
даже, как подозревали иногда, стоя на цыпочках перед  каминной  доской,  она
бывала счастлива и довольна до конца дня.
   Черты  лица  Крошки  Доррит  нелегко  было   разглядеть;   скромная   и
застенчивая, она всегда забивалась с работой в самые  отдаленные  уголки,  а
повстречавшись с кем-нибудь на лестнице, в испуге спешила прочь.  Оставалась
в памяти прозрачная бледность  этого  лица  и  живое,  подвижное  выражение;
красотой оно не отличалось, хороши были только бархатные карие глаза. Слегка
склоненная голова,  тоненькая  фигурка,  пара  проворных  неутомимых  рук  и
поношенное платьице - верно, уж очень поношенное, если даже удивительная его
опрятность не могла этого скрыть, - такова была Крошка Доррит за работой.
   Всеми этими общими и частными сведениями о Крошке Доррит  мистер  Артур
обогатился в течение дня как  благодаря  своим  личным  наблюдениям,  так  и
благодаря языку миссис Эффери. Если бы миссис  Эффери  обладала  собственной
волей и собственным мнением, и то и другое было бы  наверно  неблагоприятным
для Крошки Доррит. Но поскольку "те  двое  умников",  на  которых  постоянно
ссылалась миссис Эффери и в которых без остатка  растворилась  ее  личность,
принимали Крошку Доррит, как часть  естественного  порядка  вещей,  ей  тоже
ничего другого не  оставалось.  Точно  так  же,  если  бы  те  двое  умников
сговорились убить Крошку Доррит ночью при свечах и попросили  миссис  Эффери
подержать подсвечник, она, несомненно, выполнила бы эту обязанность.
   Свою часть упомянутых  выше  сведений  миссис  ЭФфери  сообщила  Артуру
вперемежку с поджариванием куропатки для  больной  и  изготовлением  мясного
пудинга для здоровых, причем она то и дело  высовывала  голову  из  кухонной
двери, прятала ее и тотчас же высовывала снова,  побуждаемая  жаждой  отпора
тем двум умникам. Сделать  единственного  сына  хозяйки  дома  достойным  их
противником - таково было, по-видимому, страстное желание миссис Флинтвинч.
   Большую часть  дня  Артур  бродил  по  всему  дому.  Унылым  и  мрачным
показался ему этот дом. Угрюмые комнаты,  долгие  годы  пустовавшие,  словно
погрузились в тяжелый мертвый сон, который ничто  уже  не  могло  разогнать.
Мебели было мало, но в то же время она загромождала помещение,  и  казалось,
что все эти вещи забрели сюда,  чтобы  спрятаться,  а  не  для  того,  чтобы
служить обстановкой комнат. Глаз поражало отсутствие красок; мимолетные лучи
солнца давным-давно похитили все краски  этого  дома  -  быть  может,  чтобы
наделить ими цветы,  бабочек,  оперение  птиц,  драгоценные  камни  или  еще
что-нибудь. От подвала до чердака не нашлось  бы  ни  одного  ровного  пола;
потолки были покрыты такими фантастическими наростами копоти  и  грязи,  что
старухи могли бы гадать на них лучше,  чем  на  кофейной  гуще.  Смертельный
холод сковал камины, и единственным признаком того, что когда-то в них пылал
огонь,  были  кучи  сажи,  насыпавшиеся  из  дымохода  и  черными  облачками
начинавшие кружиться по комнате, как только  отворяли  дверь.  В  зале,  где
когда-то принимали гостей, можно было увидеть два тусклых зеркала  в  рамах,
по которым двигались траурные процессии черных человечков  с  гирляндами  из
черных цветов; впрочем, у многих участников этого погребального  шествия  не
хватало голов или ног; один похожий на  факельщика  Купидон  перевернулся  и
висел головой вниз, а другой и вовсе отвалился. Комната, служившая кабинетом
покойному отцу Кленнэма,  осталась  совершенно  такой,  как  она  с  детства
запомнилась сыну; легко было вообразить, что он до сих пор  незримо  обитает
здесь, как его вполне зримая вдова  до  сих  пор  обитает  в  своей  комнате
наверху и что Иеремия Флинтвинч по-прежнему ходит парламентером от одного  к
другому.  С  темного  и   мрачного   портрета,   висевшего   на   стене,   в
сосредоточенном безмолвии смотрело лицо  мистера  Кленнэма-старшего,  и  его
взгляд, такой же  настойчивый,  как  в  час,  когда  последняя  искра  жизни
догорала в нем, казалось, грозно напоминал сыну о взятом им на  себя  долге;
но Артур уже отчаялся  добиться  чего-либо  от  матери;  что  же  до  других
способов разрешить терзавшие его сомнения, то в них он отчаялся еще  задолго
до того. Подвалы дома, как и  жилые  комнаты,  были  полны  вещей,  знакомых
Артуру с детства; все это изменилось и попортилось от времени, но все стояло
на старых местах вплоть до порожних бочек из-под пива, окутанных паутиной, и
пустых винных бутылок с тугим ошейником